— 232 — !
нуль, тонкимъ языкомъ, и загЬмъ внезапно воскликнулъ: «ЛитургЫ! литургія! Она- полетитъ на крыльяхъ Краснаго Орла третьяго класса отъ одной колокольни къ другой, З'ивди'а 1а Іоиг йе ШЪге Бате!.. Но поговоримъ о чемъ-нибудь разумномъ... Поглядите на двухъ разряженныхт, господь, которые только-что подъѣхали. У одного расплюснутое маринованное личико, тонкая головенка съ мягкими хлопчатобумажными мыслями, иестро-распштый жилетъ, парадная шпага, шелковыя бѣлыя улыбающіяся ножонки, и говорить онъ по-французски, и если перевести это на нѣ-мецкій языкъ, то выйдетъ глупость. Цапротивъ, другой, тотъ, чтб. высокаго роста съ усами, титанъ, стремящійся ниспровергнуть всѣ балдахины!—бьюсь объ закладъ, онъ уменъ, какъ Аііоллонъ Бельведерскій». Чтобы навести моего резонера на Другія мысли, я ему указалъ на моего цырюль-ника, стоявшаго противъ насъ и надѣвшаго по этому случаю новый древне-германскій сюртукъ. Лицо камермузикуса стало вишнево-краснымъ, и онъ заскрежеталъ зубами: «О, великій Марать! Такая сволочь хочетъ разыгрывать героя свободы! О, Дантонъ, Калло д'Эрбуа, Робеспьеръ!..» Напрасно я сталъ напѣвать ему пѣсенку:
Еіпе іезіѳ Виг§, о ІіеЪег 6оЦ,
Ізі Зрапсіаи и т. д.
Напрасно! я еще ухудшилъ дѣло; мой собесѣдникъ увлекся своими старыми революціонными разсказами и ни о чемъ другомъ не болталъ, какъ о гильотинахъ, фонаряхъ, сен-тябрьскихъ убійствахъ—до тѣхъ поръ, пока на мое счастье мнѣ не вспомнилась его потѣшпая боязнь пороха, и я ска-залъ ему: «Знаете, что сейчасъ въ Лустгартенѣ выпалятъ изъ двенадцати пушекъ?» Едва я произнесъ эти слова, какъ камермузикусъ исчезъ.
Я стеръ съ лица холодный иотъ, освободившись отъ этого молодца, иосмотрѣлъ еще на послѣднихъ, выходившихъ изъ экипажей, съ привѣтливой улыбкой поклонился моимъ нре-краснымъ сосѣдкамъ и отправился въ Лустгартенъ. Тамъ дѣйствительно стояло двѣнадцать пушекъ, изъ которыхъ должны были дать три залпа въ тотъ моментъ, когда княжеская чета будетъ обмѣниваться кольцами. Въ одномъ изъ оконъ дворца стоялъ офицеръ, долженствовавшій дать сигналъ этимъ выстрѣламъ въ Лустгартенѣ. Тутъ собралась цѣлая толпа народа. На лицахъ можно было прочесть совершенно особенныя, почти противорѣчащія другъ другу мысЛи.
Одну изъ ирекраснѣйшихъ чертъ характера берлинцевъ