Соціалистъ прошлаго вѣка
297
каждая снасть, паруса, и знакомый, хотя постарѣвшія, лица ма-тросовъ, и эта каюта, на оконнбмъ стеклѣ которой все еще видны были нацарапанныя алмазомъ изъ перстня слова: «прощай, това-ршцъ». Это когда-то нацарапалъ Кравковъ, въ день своего прощанья съ фрегатомъ и съ добрыми друзьями.
— Цѣла, грустно улыбнулся онъ, показывая на надпись.
— Да, голубчикъ... А вы-то!
— А меня ужъ нѣтъ—стерся...
— Богъ съ вами!
— Да—стерся совсѣмъ, и окно мое разбито—разбита жизнь и душа...
— Ахъ, голубчикъ! да что же это! какъ?
И Шастовъ снова обнималъ своего стараго друга, бывшаго начальника и товарища.
— Да скажите же—за какое это преступление?
— Говорю вамъ:—за ношеніе неподобнаго платья.
— Какого же, голубчикъ?
— Мужицкаго—мужицкой рубахи и бороды.
— Неужто 8а это?
— Главнымъ образомъ за это.
— Да какъ же все случилось?—Разскажите все, что было съ вами съ того дня, какъ мы съ вами простились въ Херсонѣ.
— Слишкомъ много рассказывать, да и тяжело, признаться.
— Нѣтъ, это облегчить вамъ душу—наше къ вамъ участіе— мы какъ родные...
— Да какъ вамъ сказать!—все это такъ просто, а между тѣмъ такъ ужасно... Въ Петербургѣ, воротясь изъ Херсона, я ничего не нашелъ кромѣ оскорбленія.
— Какъ!—отъ кого?
— Отъ Чернышева... Меня выбросили какъ выѣденное яйцо... Но я спѣпшлъ домой—меня тамъ ждала невѣста... Да только вмѣ-сто невѣсты я нашелъ—ея могилу, да забытыя ею у меня на столѣ шляпу и перчатку...
— Ахъ, голубчикъ!—вотъ горе-то!
— Да что объ этомъ!—Если-бъ умерла она — это бы еще ничего:—Богъ даль — Богъ и взялъ... А то ее заставили утопиться изъ-за меня. ,
— Господи! да кто же это!
— Отецъ... Что потомъ было—ну, да объ этомъ я могилѣ раз-скажу... А тамъ меня разорили—и меня и душу мою ограбили.
— Кто же, голубчикъ?
— Да все люди, которымъ я вѣрилъ... Потомъ меня же осквернили:—душу мою, что ограбили у меня, бросили подъ ноги
животному... И все это властители и судіи надѣлали... Вмѣсто лю-