караул, опять прямо стал глядеть в глаза Александру, как будто он спрашивал Александра: всё ли еще ему стоять, или не прикажут ли ему пройтись теперь, или может быть еще что-нибудь сделать? Но ему ничего не приказывали, и он довольно долго оставался в этом неподвижном состоянии.
Государи сели верхами и уехали. Преображенцы, расстроивая ряды, перемешались с французскими гвардейцами и сели за столы, приготовленные для них.
Лазарев сидел на почетном месте; его обнимали, поздравляли и жали ему руки русские и французские офицеры. Толпы офицеров и народа подходили, чтобы только посмотреть на Лазарева. Гул говора русского-французского и хохота стоял на площади вокруг столов. Два офицера с раскрасневшимися лицами, веселые и счастливые, прошли мимо Ростова.
— Каково, брат, угощенье? Всё на серебре, — сказал один. — Лазарева видел?
— Видел.
— Завтра, говорят, преображенцы их угащивать будут.
— Нет, Лазареву-то какое счастье! 1200 франков пожизненного пенсиона.
— Вот так шапка, ребята! — кричал преображенец, надевая мохнатую шапку француза.
— Чудо как хорошо, прелесть!
— Ты слышал отзыв? — сказал гвардейский офицер другому. Третьего дня было Napoléon, France, bravoure;[1] вчера Alexandre, Russie, grandeur;[2] один день наш государь дает отзыв, а другой день Наполеон. Завтра государь пошлет Георгия самому храброму из французских гвардейцев. Нельзя же! Должен ответить тем же.
Борис с своим товарищем Жилинским тоже пришел посмотреть на банкет преображенцев. Возвращаясь назад, Борис заметил Ростова, который стоял у угла дома.
— Ростов! здравствуй; мы и не видались, — сказал он ему, и не мог удержаться, чтобы не спросить у него, чтò с ним сделалось: так странно-мрачно и расстроено было лицо Ростова.
— Ничего, ничего, — отвечал Ростов.
— Ты зайдешь?
— Да, зайду.