отмеченный где протоптанными полосками, где прокошенным рядком. Половина из этих полос была уже скошена.
Хотя по нескошенному было мало надежды найти столько же, сколько по скошенному, Левин обещал Степану Аркадьичу сойтись с ним и пошел со своим спутником дальше по прокошенным и непрокошенным полосам.
— Ей, охотники! — прокричал им один из мужиков, сидевших у отпряженной телеги, — иди с нами полудновать! Вино пить!
Левин оглянулся.
— Иди, ничаво! — прокричал с красным лицом веселый бородатый мужик, осклабляя белые зубы и поднимая зеленоватый, блестящий на солнце штоф.
— Qu’est ce qu’ils disent?[1] — спросил Весловский.
— Зовут водку пить. Они, верно, лугà делили. Я бы выпил, — не без хитрости сказал Левин, надеясь, что Весловский соблазнится водкой и уйдет к ним.
— Зачем же они угощают?
— Так, веселятся. Право, подойдите к ним. Вам интересно. — Allons, c’est curieux.[2]
— Идите, идите, вы найдете дорогу на мельницу! — крикнул Левин и, оглянувшись, с удовольствием увидел, что Весловский, нагнувшись и спотыкаясь усталыми ногами и держа ружье в вытянутой руке, выбирался из болота к мужикам.
— Иди и ты! — кричал мужик на Левина. — Нябось! Закусишь пирожка!
Левину сильно хотелось выпить водки и съесть кусок хлеба. Он ослабел и чувствовал, что насилу выдирает заплетающиеся ноги из трясины, и он на минуту был в сомненьи. Но собака стала. И тотчас вся усталость исчезла, и он легко пошел по трясине к собаке. Из-под ног его вылетел бекас; он ударил и убил, — собака продолжала стоять. «Пиль!» Из-под собаки поднялся другой. Левин выстрелил. Но день был несчастный; он промахнулся, и когда пошел искать убитого, то не нашел и его. Он излазил всю осоку, но Ласка не верила, что он убил, и, когда он посылал ее искать, притворялась, что ищет, но не искала.
