Состояніе тупаго упорства все усиливалось и усиливалось въ немъ. Въ то утро, когда ему надо было исповѣдоваться и причащаться, онъ пришелъ въ церковь, уже твердо увѣренный въ томъ, что мысль его заперта и запечатана и ему не надо будетъ бороться съ ней. Онъ не зналъ, что онъ скажетъ на исповѣди, и не хотѣлъ себя спрашивать. Дилемма о томъ, что если сказать про свое невѣріе, то его не допустятъ къ причастію и нельзя вѣнчаться, если же не сказать, то это будетъ ложь и оскверненіе религіи, которую онъ уважалъ, — эта дилемма уже не мучала его. Онъ не задавалъ себѣ этихъ вопросовъ и надѣялся, что онъ обойдетъ обѣ опасности. Прочтя своимъ быстрымъ басомъ правила, съ гофрированными расчесанными волосами Дьяконъ съ рѣзко выдѣлявшимися двумя половинками спины.[1] Дьяконъ, получивъ деньги, размахивая руками, прошелъ въ алтарь и поманилъ оттуда Левина къ Священнику.
Басъ дьякона, быстро произносившій «помилосъ, помилосъ» вмѣсто «Господи, помилуй», еще звучалъ въ ушахъ Левина, еще онъ не оправился отъ непріятнаго впечатлѣнія руки дьякона въ бархатномъ обшлагѣ, подхватившаго рублевую бумажку, когда ему надо идти. Онъ шелъ морщась и сжимаясь отъ внутренняго стыда и страха, но какъ только онъ встрѣтился съ усталыми старческими глазами Священника, взглянувшими на него и тотчасъ же опустившимися, страхъ его и стѣсненіе тотчасъ же прошли, и онъ понялъ, что ему не нужно и нельзя лгать.
Священникъ былъ старичокъ въ камилавкѣ съ рѣдкой полусѣдой бородкой, изъ подъ которой точно свѣтился красивый, нѣжно сложенный, точно для поцѣлуя, кроткій ротъ. Глаза были усталые, безжизненные. Онъ взглянулъ и опустилъ глаза. Но по этому взгляду Левинъ прочелъ такую твердость убѣжденія въ значительности предстоящаго акта, не смотря на его привычность, такую внутреннюю торжественность, не смотря на внѣшнюю простоту, что Левинъ почувствовалъ, что лгать нельзя и[2] ему не нужно. Онъ почувствовалъ, что не можетъ сказать по совѣсти, что онъ убѣжденъ, что все это неправда и что все, что онъ можетъ и долженъ сказать, — это то, что онъ сомнѣвается. Священникъ указалъ ему привычнымъ и простымъ жестомъ на крестъ и евангеліе, накрылъ его[3] эпатрахилью и прочелъ молитву.
— Понимаете ли вы всю важность таинства, къ которому вы приступаете? — сказалъ онъ, не глядя на него.
— Я сомнѣвался и сомнѣваюсь во всемъ.
— Мы должны молиться, чтобы Господь подкрѣпилъ нашу вѣру; дьяволъ не дремлетъ и ищетъ, кого поглотити.
Эта фраза, столь часто употребляемая комически въ общежитіи, не показалась смѣшной Левину.
