закрывъ глаза, сталъ тянуться къ ней. Потомъ онъ перехватился пухлыми рученками отъ спинки кровати за ея плечи, прижимаясь къ ея щекѣ, и сталъ тереться своимъ нѣжнымъ личикомъ о ея[1] мокрую отъ слезъ щеку, обдавая ее тѣмъ милымъ соннымъ запахомъ и теплотой, которые бываютъ только у дѣтей.
— Мама — ты, — сказалъ онъ, открывая глаза и блаженно улыбаясь. — Нынче мое рожденье. Я радъ. Я встану сейчасъ, — и онъ засыпалъ, говоря это. — Я и во снѣ тебя видѣлъ.
Анна обнимала его, трогала[2] руками его тѣло, лицо[3] и цѣловала его лицо, волосы, руки и не могла говорить. Слезы душили ее. Какъ ни близко она была отъ него, она все таки видѣла его и видѣла, какъ онъ выросъ и переменился безъ нея, и она узнавала и не узнавала его голыя ноги, топотавшія въ постели, которыя теперь стали такъ велики, его шейку, его завитки волосъ на затылкѣ, въ которые она такъ часто цѣловала его.
— О чемъ же ты плачешь, мама? — сказалъ онъ, совершенно проснувшись. — О чемъ ты плачешь?
И онъ самъ готовъ былъ заплакать.
— Нѣтъ, я не буду, — сказала она. — Я плачу отъ радости, что увидала тебя. Ну, тебѣ одѣваться надо, — сказала она, садясь подлѣ его кровати на стулъ, на которомъ было приготовлено платье мальчика, но не выпуская его руки. — Какъ ты одѣваешься безъ меня? Какъ ты умываешься безъ меня?
— Я не моюсь холодной водой. Папа не велѣлъ. А Василія Лукича ты не видала? Онъ придетъ. А ты сѣла на мое платье! — И Сережа вдругъ расхохотался. — Мама! Душечка, голубушка! — закричалъ онъ, бросаясь опять къ ней и обнимая ее, какъ будто онъ теперь только ясно понялъ, что случилось.
Анна смотрѣла на него, не опуская глазъ.
— Ты теперь не уѣдешь отъ насъ, — сказалъ Сережа.
Но только что онъ сказалъ это, онъ покраснѣлъ, понявъ, что этаго нельзя было говорить.
— Нѣтъ, я уѣду, Сережа, — отвѣчала Анна, не глядя ему въ глаза. — Я не могу съ вами жить. Это несчастіе, и я не могу тебѣ растолковать. Когда ты выростешь большой, ты...
Она хотѣла сказать «пожалѣешь, не осудишь меня», но остановилась, не окончивъ начатую фразу. Но ей не нужно было кончать. Сережа понялъ вполнѣ, что она хотѣла сказать, и отвѣтилъ ей такъ, какъ она хотѣла этаго. Онъ схватилъ ея руку, которая ласкала его волосы, и, всхлипывая, сталъ прижимать ее ладонью къ своему рту и цѣловать ее. Пока они говорили, въ домѣ происходило волненіе. Василій Лукичъ, не
