Люба. Да это я знаю, за самовар, кажется.
Молодая. За напраслину.
[Николай Иванович] (к молодой). Где записка твоя?
Молодая (подает из платка).
Николай Иванович (читает). Сделаю, что можно. Пройдите туда. Подождите.
Молодая. Отец. Пожалей сирот. Занапрасну. Он и видеть не видел и свидетели есть.
Николай Иванович. Хорошо, идите.
Ефим. Отец. Простите Христа ради.
Николай Иванович. Да я ничего и не хочу. Только вы бы лучше спросили, а то неприятности. Идите. Я скажу, чтоб отпустить.
Вдова с детьми (кланяются в ноги).
Николай Иванович. Что вам?
Вдова. Остались от пожара, нет ничего.
Николай Иванович (дает деньги). Да куда вы идете?
Вдова. Сами не знаем. Переночевать хоть бы.
Николай Иванович (садится). Нет, я не могу так больше...
Люба (выпроваживает просителей).
Марья Ивановна (подходит). Что ты, Коля?
Николай Иванович. Нет, я не могу так больше. Не могу так жить.
Марья Ивановна. Да что же?
Николай Иванович (со слезами в голосе). Как что? Я нынче вышел сюда. Тут вы пьете кофе, лакеи, крендельки, lawn-tennis, встали в 11 часов, всё свежее, мытое... И ты видела, прибежала от Константина Машка с запиской. Второй день не ели. Я пошел туда. 2-й день не ели, он распух, жена беременная, и дети не ели, плачут. Бросились на хлеб, как зверьки. А мы здесь... Разве можно так жить. Если мы звери или мы дики, то так. А ведь мы христиане, веруем...
Марья Ивановна. Да что же делать?
Николай Иванович. Я знаю, что делать.
Борис (хочет уйти).
Люба. Куда вы?
Борис. Я боюсь, что я мешаю.
Люба. Нет, вы свой человек, оставайтесь.
Марья Ивановна. Что же...
Николай Иванович. Нет, ты скажи: правда это или нет? Ведь можно этого не видеть, но когда глаза открылись,
