было поглощено большой темно-серой многоногой вошью, которая ползла между волос по щеке благообразного каменщика.
— Как же так? Неужели только за это? — говорил Нехлюдов, обращаясь к смотрителю.
— Да, начальство оплошность сделало, их бы надо послать и водворить на место жительства, — говорил помощник.
Только что смотритель кончил, как из толпы выдвинулся маленький человечек, тоже в арестантском халате, начал, странно кривя ртом, говорить о том, что их здесь мучают ни за что.
— Хуже собак... — начал он.
— Ну, ну, лишнего тоже не разговаривай, помалкивай, а то знаешь...
— Чтò мне знать, — отчаянно заговорил маленький человечек. — Разве мы в чем виноваты?
— Молчать! — крикнул начальник, и маленький человечек замолчал.
«Что же это такое?» говорил себе Нехлюдов, выходя из камер, как сквозь строй прогоняемый сотней глаз выглядывавших из дверей и встречавшихся арестантов.
— Неужели действительно держат так прямо невинных людей? — проговорил Нехлюдов, когда они вышли из коридора.
— Что ж прикажете делать? Но только что и много они врут. Послушать их — все невинны, — говорил помощник смотрителя.
— Да ведь эти-то не виноваты же ни в чем.
— Эти-то, положим. Но только народ очень испорченный. Без строгости невозможно. Есть такие типы бедовые, тоже палец в рот не клади. Вот вчера двоих вынуждены были наказать.
— Как наказать? — спросил Нехлюдов.
— Розгами наказывали по предписанию...
— Да ведь телесное наказание отменено.
— Не для лишенных прав. Эти подлежат.
Нехлюдов вспомнил всё, что он видел вчера, дожидаясь в сенях, и понял, что наказание происходило именно в то время, как он дожидался, и на него с особенной силой нашло то смешанное чувство любопытства, тоски, недоумения и нравственной, переходящей почти в физическую, тошноты, которое и прежде, но никогда с такой силой не охватывало его.