человеку, одному из тех самых, которые разоряют и грабят их», думал Нехлюдов, глядя на этот дом.
— Да, дурацкий дом, — сказал он вслух свою мысль.
— Как дурацкий? — с обидой возразил извозчик. — Спасибо, народу работу дает, а не дурацкий.
— Да ведь работа ненужная.
— Стало быть, нужная, коли строят, — возразил извозчик, — народ кормится.
Нехлюдов замолчал, тем более что трудно было говорить от грохота колес. Недалеко от острога извозчик съехал с мостовой на шоссе, так что легко было говорить, и опять обратился к Нехлюдову.
— И что этого народа нынче в город валит — страсть, — сказал он, поворачиваясь на козлах и указывая Нехлюдову на артель деревенских рабочих с пилами, топорами, полушубками и мешками за плечами, шедших им навстречу.
— Разве больше, чем в прежние года? — спросил Нехлюдов.
— Куда! Нынче так набиваются во все места, что беда. Хозяева швыряются народом, как щепками. Везде полно.
— Отчего же это так?
— Размножилось. Деваться некуда.
— Так что же, что размножилось? Отчего же не остаются в деревне?
— Нечего в деревне делать. Земли нет.
Нехлюдов испытывал то, что бывает с ушибленным местом. Кажется, что, как нарочно, ударяешься всё больным местом, а кажется это только потому, что только удары по больному месту заметны.
«Неужели везде то же самое?» подумал он и стал расспрашивать извозчика о том, сколько в их деревне земли, и сколько у самого извозчика земли, и зачем он живет в городе.
— Земли у нас, барин, десятина на душу. Держим мы на три души, — охотно разговорился извозчик. — У меня дома отец, брат, другой в солдатах. Они управляются. Да управляться-то нечего. И то брат хотел в Москву уйти.
— А нельзя нанять земли?
— Где нынче нанять? Господишки, какие были, размотали свою. Купцы всю к рукам прибрали. У них не укупишь, — сами работают. У нас француз владеет, у прежнего барина купил. Не сдает — да и шабаш.