бѣлый; и волоса, и тѣло, и лицо его: все было чрезвычайно бѣло. Онъ былъ высокъ ростомъ и очень толстъ, толстъ, какъ бываютъ мужики, — т. е. не животомъ, a тѣломъ, — но толщина его была какая-то мягкая, нездоровая. Довольно красивое лицо его съ свѣтлоголубыми спокойными глазами и съ широкой окладистой бородой носило на себѣ особенный отпечатокъ болѣзненности: на немъ не было замѣтно ни загара, ни румянца, оно все было какого-то блѣдно-желтоватаго цвѣта съ лиловымъ оттѣнкомъ, какъ будто заплыло жиромъ или распухло. Руки его были пухлы, желты и сверхъ того покрыты тонкими бѣлыми волосами. — Онъ такъ разоспался, что никакъ не могъ совсѣмъ открыть глазъ, стоять не пошатываясь и остановить зѣвоту.
— Ну, какъ же тебѣ не совѣстно, — началъ Николинька, — середь бѣлаго дня спать, когда у тебя дворъ разгороженъ, когда у тебя хлѣба нѣтъ... и т. д.
Какъ только Давыдка протрезвился и сталъ понимать въ чемъ дѣло, онъ сложилъ руки подъ животомъ, опустилъ голову, склонивъ ее немного на бокъ и сдѣлалъ самую жалкую и терпѣливую мину. Выраженіе его лица можно передать такъ: «знаю! ужъ мнѣ не первый разъ это слышать. Ну, бейте-же, коли хотите. Я снесу». Онъ, казалось, желалъ, чтобы Николинька пересталъ говорить, a поскорѣе избилъ бы его и оставилъ въ покоѣ. — Замѣчая, что Давыдка, привыкшій къ однимъ побоямъ и брани, не понимаетъ, къ чему клонятся его убѣжденія и совѣты, Николинька разными вопросами старался вывести его изъ апатическаго молчанія.
— Для чего же ты просилъ у меня лѣсу, когда онъ у тебя вотъ ужъ скоро мѣсяцъ цѣлый и самое свободное время, какъ лежитъ? а?
Давыдка моргалъ глазами и молчалъ.
— Ну, отвѣчай-же.
Давыдка промычалъ что-то.
— Вѣдь надо работать, братецъ: безъ работы что-же будетъ? вотъ теперь у тебя хлѣба ужъ нѣтъ, а все это отчего? оттого, что у тебя земля дурно вспахана, да не передвоена, да не во время засѣяна — все отъ лѣни. — И вотъ ты просишь у меня хлѣба, ну положимъ, я тебѣ дамъ; потому что нельзя тебѣ съ голоду умирать; да вѣдь этакъ дѣлать не годится. Чей хлѣбъ я тебѣ дамъ, какъ ты думаешь? а?
— Господскій? — пробормоталъ Давыдка, робко и вопросительно поднимая глаза.
— A господскій то откуда? разсуди-ка самъ, кто подъ него вспахалъ, заскородилъ, кто его посѣялъ, убралъ? Мужички? такъ? Такъ вотъ видишь-ли, ужъ ежели раздавать хлѣбъ господскій мужичкамъ, такъ надо раздавать тѣмъ больше, которые больше за нимъ работали, а ты меньше всѣхъ — на тебя и на барщинѣ жалуются — меньше всѣхъ работалъ, — а больше
