выдуман и придуман для взрыва на воздух царского поезда. Теперь, вспоминая некоторые упущенные им подробности, он придумывал средства передать их своим единомышленникам. Когда вахтер пришел в его камеру и осторожно, тихо сказал ему, что один арестант хочет видеться с ним, он обрадовался, надеясь, что это свидание даст ему возможность сообщения с своей партией.
— Кто он? — спросил он.
— Из крестьян.
— Что ж ему нужно?
— Об вере говорить хочет.
Меженецкий улыбнулся.
— Ну, что же, пошлите его, — сказал он. — «Они, раскольники, тоже ненавидят правительство. Может быть, и пригодится», подумал он.
Вахтер ушел и через несколько минут, отворив дверь, впустил в камеру сухого невысокого старика с густыми волосами и редкой, седеющей, козлиной бородкой, с добрыми, усталыми голубыми глазами.
— Что вам надо? — спросил Меженецкий.
Старик вскинул на него глазами и, поспешно опустив их, подал небольшую, энергическую, сухую руку.
— Что вам надо? — повторил Меженецкий.
— Слово до тебя есть.
— Какое слово?
— Об вере.
— О какой вере?
— Сказывают, ты одной веры с тем въюношем, что в Одесте антихристовы слуги задавили веревкой.
— Каким юношей?
— А в Одесте по осени задавили.
— Верно, Светлогуб?
— Он самый. Друг он тебе? — старик при каждом вопросе пытливо взглядывал своими добрыми глазами в лицо Меженецкого и тотчас опять опускал их.
— Да, близкий был мне человек.
— И веры одной?
— Должно быть, одной — улыбаясь, сказал Меженецкий.
— Об этом самом и слово мое к тебе.
— Что же собственно вам нужно?
— Веру вашу познать.
