нравственных требований, чем во сне, то мы сон считали бы вполне жизнью и никогда не усомнились бы в том, что это — не настоящая жизнь. Теперь наша вся жизнь от рождения до смерти, с своими снами, не есть ли, в свою очередь, сон, который мы принимаем за действительность, за действительную жизнь, и в действительности которой мы не сомневаемся только потому, что не знаем жизни, в которой наша свобода следовать нравственным требованиям души была бы еще более, чем та, которой мы обладаем теперь?
Вопрос о будущей, загробной жизни есть вопрос о том, есть ли время — произведение нашего ограниченного телом способа мышления или неизбежное условие всего существующего. Разумный ответ один: то, что время есть произведение нашего ограниченного телом мышления. И потому вопрос о том, когда и где начинается будущая жизнь, не имеет смысла; ибо словами будущая и загробная жизнь мы выражаем временно и пространственно то, чтò по сущности своей не временно и непространственно.
Если в нашей жизни есть то, чтò не подлежит пространству и времени, то оно есть. И потому представление о будущей и вечной жизни в этом смысле значит только то, что она есть.
То, чтò умирает, отчасти причастно уже вечности. Кажется, что умирающий говорит с нами из-за гроба. То, чтò он говорит нам, кажется нам повелением. Мы представляем его себе почти пророком. Очевидно, что для того, который чувствует уходящую жизнь и открывающийся гроб, наступило время значительных речей. Сущность его природы должна проявиться. То божественное, которое находится в нем, не может уже скрываться.
Мы не имеем никакого основания думать, что после смерти мы соединимся с Богом, как думают христианские церковники, браманисты, буддисты. Жизнь, которую мы знаем, есть постоянное увеличение любви. Это — не только основное свойство жизни, но сама жизнь. И потому, если мы предполагаем жизнь
