Учение о том, что человек никогда не может и не должен делать насилия, есть указание на то, что так как одни люди считают злом то, чтò другие считают добром, то не следует человеку противиться насилием тому, чтò он считает злом. Не следует потому, что то, чтò он считает злом, есть зло сомнительное (другие считают его добром); насилие же, которое он совершает во имя этого противления злу — побои, увечья, лишение свободы, смерть, — несомненное зло.
Понятно, что насилие и убийство возмущают человека, и он, увлекшись естественным чувством, начинает противодействовать насилию и убийству насилием и убийством. Такая деятельность, хотя и близка к животной и неразумна, но не имеет в себе ничего бессмысленного и противоречивого. Но не то с оправданиями такой деятельности. Как только правительства или революционеры хотят оправдать такую деятельность разумными основаниями, тотчас же становится необходимо нагромождение софизмов, чтобы не видна была бессмысленность такой попытки.
Оправдания такого рода всегда основываются на предположении такого воображаемого разбойника, не имеющего в себе ничего человеческого, который мучает и убивает невинных, и этот-то воображаемый зверь, как будто находящийся постоянно в процессе убивания невинных, и служит основанием рассуждений всех насильников о необходимости насилия. Но ведь такой разбойник есть самый исключительный, редкий и даже невозможный случай; многие люди могут прожить сотни лет, никогда не встретив такого выдуманного разбойника. Зачем же я буду правило своей жизни основывать на этой выдумке? Рассуждая о действительной жизни, а не о выдумках, мы видим совсем другое. Мы видим людей и даже самих себя, совершающих самые жестокие дела, во-первых, не в одиночку, как этот воображаемый разбойник, а всегда в связи с другими людьми, и не потому, что мы — звери, не имеющие ничего человеческого, а потому, что мы находимся в заблуждениях и соблазнах. Мало того: рассуждая о жизни, мы видим, напротив, что самые жестокие дела, как побоища людей, виселицы, гильотины,
