Отсутствіе тѣла, страстей, чувствъ, воспоминаній и времени (т. е. вѣчность) не есть-ли отсутствіе всякой жизни? Въ чемъ-же отрада такой будущей жизни, когда невозможно себѣ представить ее. —
Описаніе борьбы[1] добра со зломъ въ человѣкѣ, покушающимся или только что сдѣлавшимъ дурной поступокъ, всегда казалось мнѣ неестественнымъ. Зло дѣлается легко и незамѣтно, и только гораздо послѣ человѣкъ ужасается и удивляется тому, что онъ сдѣлалъ. —
Простой народъ такъ много выше насъ стоитъ своей[2] исполненной трудовъ и лишеній жизнью,[3] что какъ-то нехорошо нашему брату искать и описывать въ немъ дурное. Оно есть въ немъ, но лучше-бы[4] говорить про него (какъ про мертваго) одно хорошее. Это достоинство Тургенева и недостатокъ Григоровича и его рыбаковъ. Кого могутъ занять пороки этаго жалкаго и достойнаго класа? Въ немъ больше добраго, чѣмъ дурного; поэтому естественнѣе и благороднѣе искать причины перваго, чѣмъ втораго. —
Встарину я думалъ, что взявъ себѣ за правило быть основательнымъ и аккуратнымъ въ своихъ занятіяхъ, я могу слѣдовать ему; потомъ часто повторяемыя и никогда въ точности неисполняемыя такія правила начинали убѣждать меня въ томъ, что онѣ безполезны; теперь-же я убѣждаюсь, что эти припадки, постоянно ослабѣвающіе и снова возобновляющiеся, составляютъ нормальное состояніе періодической къ самому себѣ внимательности.
Надо привыкать всегда и во всемъ писать четко и ясно, а то часто безсознательно неясность или невѣрность мысли скрадываешь отъ самаго себя неестественными оборотами, помарушками и размахами.
Нынче за обѣдомъ былъ разговоръ о Пущинѣ, и для меня рѣшительно непостижима эта жестокость. Какъ можетъ человѣкъ изъ за комедіи жертвовать основными человѣческими чувствами.
