обедом гулял, спал и у Левы просил прощения за то, что огорчил его. Начался во время чая при Дунаеве разговор об образе жизни, времени repas;[1] он упрекал мать; а я сказал, что он с ней вместе. Он сказал, что они все говорят (и необыкновенно это), что нет никакой разницы между Машей, Чертк[овым] и им, а я сказал, что он не понимает даже, в чем дело, сказал, что он не знает ни смирения, ни любви, принимает гигеническ[ие] заботы за нравствен[ные]. Он встал с слезами в глазах и ушел. Мне было очень больно и жалко его, и стыдно. И я полюбил его. Поговорил, но жалко, что б[ыло]. — Так что ничего не писал. Ночь плохо спал.
Вчера вечером приехал Дунаев. Утром я писал немного. С Сережей неловко и чуждо. — Третьего дня приехала М[аша] Кузм[инская] с Эрдели. Жаль их. — Нехорошо. Все эти дни получал письма ругательные. Яснопо[лянский] тартюф. И больно и потом хорошо. Письма от шекеров хорошие.
Думал нынче: в числе тех фасов, сторон, с кот[орых] представляется идеал Христов, есть и тот, что жизнь только в настоящем. Полное достижение его есть прекращение жизни, соединение с Богом — только в каждую минуту соответствие своему положению; удаление от него есть безумная потеря жизни.
Теперь 8, пойду наверх. Все эти дни грустно, и молитва становится механической. Одно утешает, укрепляет: жить так, чтоб увеличивать любовь в других и в себе — перед Богом.
Завтра 26 Дек. Я. П. Е. б. ж.
[26 декабря.] Встал рано. Просил Васю убрать комнату. И когда после кофе пришел и не убрано, позорно оскорбился, рассердился. Гордость! Гадость. Писал всё то же о церкви. Как будто подвинулся. Но мало.
С утра записал: церковь, научая людей знать истину и не делать, атрофировала в людях нравствен[ный] нерв.
Читал о пари Паскаля S. Prudhomme. — Теперь 12, ложусь спать. Хочется писать художественное. Лева скучен и серьезен, или мне кажется.
27 Дек. Я. П. 90. Е. б. ж.
- ↑ [принятия пищи]
