роды, не могли же вѣчно жить на землѣ, да и самому Ничипору далеко уже за шестьдесятъ лѣтъ, — подите же: теперь только вспомнилъ, что онъ сирота и горько расплакался.
Въ нѣкоторомъ отношеніи, мы — всѣ малороссіяне — немножко похожи на добраго Ничипора; сто̀итъ только ловкому и искусному человѣку разшевелить въ насъ воспоминанія »про Колѣевщину, про Хмельнищину, про Сѣчь Запорожскую«, да еще запѣть казацкую пѣсню о томъ, »какъ въ полѣ могила съ вѣтромъ говорила«... мы тотчасъ готовы расплакаться, а ужъ вишнёвкою вдоволь напоимъ смѣтливаго разказщика и пѣвца, и денегъ, пожалуй, дадимъ ему на дорогу.
Одинъ разъ, при подобномъ случаѣ, я, переждавши восторги, слезы и аханья добродушныхъ земляковъ, слушавшихъ пѣсню бандуриста о томъ, какъ поляки рѣзали козаковъ, а козаки рѣзали поляковъ и жидовъ, спросилъ у одного старика изъ слушателей: скажите пожалуйста, дядюшка, развѣ тогда лучше было жить въ Малороссіи, чѣмъ теперь?
— Гдѣ то уже лучше, отвѣчалъ старикъ, тогда Малороссія была какъ тотъ горохъ, что ростетъ при дорогѣ, — кто не хотѣлъ, тотъ только не скубъ и не рвалъ его. Теперь уже дзуськи! (прочъ! баста! не замай!) Мы теперь не боимся ни поляковъ, ни жидовъ, ни татаръ, никому и въ усъ не дуемъ!
— Зачѣмъ же вы плачете, вспоминая старину?
— А кто его знаетъ, зачѣмъ оно плачется! Извѣстно, дурныя слезы, лишняя вода въ головѣ. Какъ выпьешь одну—другую чарку, да выплачешься, такъ на душѣ и станетъ легче.
Вѣдь какъ хотите, а такое расположеніе къ грустнымъ воспоминанiямъ и вообще къ отжившей старинѣ, въ нынѣшній меркатильный и практическій вѣкъ, можетъ служить для смѣтливаго человѣка превосходнымъ и очень выгоднымъ предметомъ торговли. Теперь изъ всего извлека-
роды, не могли же вечно жить на земле, да и самому Ничипору далеко уже за шестьдесят лет, — подите же: теперь только вспомнил, что он сирота и горько расплакался.
В некотором отношении, мы — все малороссияне — немножко похожи на доброго Ничипора; сто̀ит только ловкому и искусному человеку расшевелить в нас воспоминания «про Колеевщину, про Хмельнищину, про Сечь Запорожскую», да еще запеть казацкую песню о том, «как в поле могила с ветром говорила»... мы тотчас готовы расплакаться, а уж вишнёвкою вдоволь напоим сметливого рассказщика и певца, и денег, пожалуй, дадим ему на дорогу.
Один раз, при подобном случае, я, переждавши восторги, слезы и аханья добродушных земляков, слушавших песню бандуриста о том, как поляки резали козаков, а козаки резали поляков и жидов, спросил у одного старика из слушателей: скажите пожалуйста, дядюшка, разве тогда лучше было жить в Малороссии, чем теперь?
— Где то уже лучше, отвечал старик, тогда Малороссия была как тот горох, что растет при дороге, — кто не хотел, тот только не скуб и не рвал его. Теперь уже дзуськи! (прочь! баста! не замай!) Мы теперь не боимся ни поляков, ни жидов, ни татар, никому и в ус не дуем!
— Зачем же вы плачете, вспоминая старину?
— А кто его знает, зачем оно плачется! Известно, дурные слезы, лишняя вода в голове. Как выпьешь одну—другую чарку, да выплачешься, так на душе и станет легче.
Ведь как хотите, а такое расположение к грустным воспоминаниям и вообще к отжившей старине, в нынешний меркантильный и практический век, может служить для сметливого человека превосходным и очень выгодным предметом торговли. Теперь из всего извлека-
