лошадь близъ Пепиберга, схватилъ съ кабріолета чемоданъ, бросилъ его въ ровъ за кусты, а лошадь отвелъ въ городъ. Теперь довольны ли вы? Вора сей часъ повѣсятъ, если вамъ угодно?» При семъ ужасномъ вопросѣ, сдѣланномъ со всею Нѣмецкою важностію, И. поблѣднѣлъ; я затрепетала, и мое желаніе смѣяться надъ забавнымъ гнѣвомъ Пепибергца обратилось въ болѣзненное чувство страха и жалости. «Ахъ, что вы говорите» — воскликнули мы оба вдругъ — «какъ можно этого хотѣть? нѣтъ, нѣтъ! ради Бога, отпустите его..... Я вижу, что ошибался на счетъ вашей полиціи, простите это моему незнанію» — прибавилъ И. самымъ вѣжливымъ тономъ. Успокоенный Нѣмецъ отпустилъ нещастнаго мальчика, который, стоя предъ нашимъ окномъ, трепеталъ всѣмъ тѣломъ и былъ блѣденъ, какъ полотно; услыша, что его прощаютъ, онъ всплеснулъ руками съ такимъ выраженіемъ радости и такъ покорно сталъ на колѣни предъ нашимъ окномъ, что я была тронута до глубины души, и даже самъ Пепибергскій начальникъ тяжело вздохнулъ; наконецъ онъ пожелалъ намъ веселаго путешествія по Голштиніи, и ушелъ.
Теперь мы уже смѣло потребовали кофею, сливокъ, сухарей и холодной дичи на дорогу. «Ахъ, какой щастливый характеръ имѣешь ты, Александровъ» говорилъ мнѣ И., когда мы сѣли опять въ свой кабріолетъ; «ты совсѣмъ не грустилъ о пропажѣ своего имущества.» — Къ чему это великое слово имущество, И.? Развѣ мундиръ, подсу-
