ле почернѣло, закрывшись несмѣтнымъ ихъ множествомъ.
Адской день! Я едва не оглохла отъ дикаго, неумолкнаго рева обѣихъ артиллерій. Ружейныя пули, которыя свистали, визжали, шикали и какъ градъ осыпали насъ, не обращали на себя ни чьего вниманія, даже и тѣхъ, кого ранили, и они не слыхали ихъ; до нихъ ли было намъ?... Эскадронъ нашъ ходилъ нѣсколько разъ въ атаку, чѣмъ я была очень недовольна: у меня нѣтъ перчатокъ и руки мои такъ окоченѣли отъ холоднаго вѣтра, что пальцы едва сгибаются; когда мы стоимъ на мѣстѣ, я кладу саблю въ ножны и прячу руки въ рукава шинели, но когда велятъ идти въ атаку, надобно вынуть саблю и держать ее голою рукою на вѣтру и холодѣ. Я всегда была очень чувствительна къ холоду и вообще ко всякой тѣлесной боли; теперь, перенося днемъ и ночью жестокость сѣвернаго вѣтра, которому подвержена беззащитно, чувствую, что мужество мое уже не то, что было съ начала кампаніи. Хотя нѣтъ робости въ душѣ моей, и цвѣтъ лица моего ни разу не измѣнялся, я покойна, но обрадовалась бы однакожъ, еслибы перестали сражаться.
Ахъ, еслибъ я могла согрѣться и опять почувствовать, что у меня есть руки и ноги! Теперь я ихъ не слышу.
