Гиппиус З. H. Стихи и проза: Избранные произведения. Воспоминания. / Комментарии Н. И. Осьмаковой
Тула: Приок. кн. изд-во 1992. — (Отчий край).
Он так известен, что я не назову ни города, где он живет, ни специальности. Выдуманной фамилии тоже не хочется давать. Просто ученый, профессор. Далеко не старый, живой, веселый в обществе, с тихим, нежным голосом.
Мы с ним связаны еще университетским товариществом, а потом — длительной, спокойной дружбой, хотя никогда не жили в одном городе. В мою северную столицу он приезжает не часто; но мне в голову бы не пришло проехать мимо того места, где он живет, не завернув к нему; и это случается почти каждый год. Анна Кирилловна, жена его, образованная энергичная женщина, очень к нему подходит. Она создала образцовое училище, так называемое «коммерческое», для детей обоего пола, очень самостоятельно и хорошо вела его. Летом ездила за границу, изучая постановку школьного дела во Франции и Англии. Анна Кирилловна казалась мне в одно и то же время и настоящим человеком, и настоящей матерью. Это так редко.
Своих детей у них трое — три сына.
Мы с профессором не переписывались. С прошлого Рождества не видались. И вдруг вчера вечером неожиданно встретились здесь, на берегах Невы, в знакомом доме.
К пожилой графине Марье Игнатьевне я часто теперь захожу. Тихо там, полутемно, и кажется, что это паутина печали, нависшая по углам, затеняет свет.
Графиня вяжет что-то длинное, грубое, серое, склонив пробор к лампе, вяжет и бледная Нидочка с испуганными глазами — все на войну. Саша, сын единственный, радость, ушел на войну. Бросил университет — ушел. И все в гостиной графини полно Сашей, войной и печалью.
Гостей не бывает. Разве зайдет посидеть, кроме меня, о. Владимир, седой, добрый священник, что неподалеку живет, крестил Сашу и Нидочку и старого графа хоронил.
В этот вечер он тоже пришел. А другой гость — мой профессор!
Мы от неожиданности как-то особенно обрадовались друг другу. Выяснилось, что профессор приехал «но делу», без конца хлопотал, уезжал, сегодня только опять вернулся, благополучно окончив «дело», а домой — через два дня.
— Завтра бы непременно был у тебя, — сказал, тихо усмехаясь, пощипывая черную бородку. — А раньше никак не мог. Такое уж «дело».
— Да какое же?
Марья Игнатьевна вздохнула, не поднимая головы, и о. Владимир вздохнул, и Нидочка вздохнула. О. Владимир сказал:
— Какие у нас теперь дела? Провожаем близких на великую войну, вот наши дела.
Я вдруг вспомнил. Смутно, однако слышал, что старший сын профессора, Костя, должен был держать какой-то экзамен на вольноопределяющегося… Были разговоры, но мельком, вскользь, давно, как о неважном. Я мало знал о детях профессора.
— Ах, Костя! Неужели Костю взяли? Ведь действительно ему теперь за двадцать…
— Что ты, милый, — ласково остановил меня профессор. — Причем Костя? Он уж полтора года казачьим офицером; а теперь пять месяцев на передовых позициях. Пока жив, здоров.
— Вот тебе на! Так неужели Волю?.. Да вздор, Воле пятнадцать лет…
— Шестнадцать, — поправил профессор. — Нет, Воля дома, занимается. Ваню я, младшего, устраивал. Ему тринадцать лет, оттого так и трудно было уладить. Уж я ко всякой протекции прибег. Пришлось самому в Варшаву везти. Правдами-неправдами приспособил его к знакомому одному офицеру. Удовольствия-то сколько!
Я слушал онемев. А Марья Игнатьевна стала даже улыбаться. Как будто ей легче было от того, что у профессора такое же горе, да еще тяжеле: два сына на войне, и даже тринадцать лет одному!
— Он — здоровый мальчик, большой, сильный! — продолжал профессор. — Сразу стал рваться. На Костю похож. Тот и до войны только о военной службе и мог думать.
Профессор говорил это со спокойной и тихой ясностью, как что-то совершенно естественное, давно обдуманное и понятное. А я, признаться, не опомнился. Надо было знать профессора и его жену, как я их знал; детей я, правда, не знал, но ведь это были и_х дети! И он сам повез ребенка… Что же Анна Кирилловна?
— Каково матери-то, — произнес о. Владимир, будто угадывая мои мысли. — Дитя молодое…
Профессор улыбнулся.
— Конечно. Но моя жена понимает, что есть непреложные законы жизни, недостаточно исследованные, навсегда, может быть, закрытые, но непобедимые, — законы истории и жизни.
Я заволновался.
— Постой, какие законы! Беззаконие, если хочешь. Чтобы не справиться с ребенком… Сам повез… Не понимаю.
— Да зачем же мне с ним справляться? У него было влекущее желание к определенному делу, так же как у Кости. К другим оба они совершенно неспособны. Дело это сейчас очень нужное. Если Ваня слегка опоздал родиться — не его вина. Зато он очень развит физически, силен и смел.
— Великие, великие дела совершаются! — покачал головой о. Владимир.
— Позволь, — не унялся я. — Что значит «ни к чему другому неспособен»? Учился, что ли, плохо? Это — твой сын? А средний, Воля?
— Воля — обыкновенный мальчик, хорошего ума и развития. А Костя и Ваня --подзаконные. Ты не понимаешь? Ну… не знаю, стоит ли об этом… Достаточно сказать, что из троих моих сыновей, в одних условиях и теми же людьми воспитанных, двое оказались к воспитанию невосприимчивыми, а средний шел обыкновенным путем. И Костя, и Ваня одинаково тупели от всякой книги, не интересовались ничем, кроме разве прикладных знаний. Типичные «последние ученики». Было бы глупой жестокостью ломать их. Это — закон природы, путь истории.
— Опять закон? Какие пути истории?
— Пути Господни неисповедимы, — покорно вставил о. Владимир.
А профессор неохотно сказал:
— Да, это — странный закон. Есть такие законы и пути, пожалуй, неисповедимые… И однако реальность их несомненна.
— Какой же закон, профессор? — бледно улыбнулась Марья Игнатьевна, подняв глаза от вязанья. — Я не совсем вас понимаю. Может быть, это слишком специально, и мы, непосвященные…
— О, вовсе нет! — вдруг оживился профессор. — Напротив, научно это почти еще необосновано. Вещь очень несложная: я вам дам ее в самом простом построении. Странный закон, о котором я говорю, это — закон приспособления человечества к исторической катастрофе, и, главное, соответственного приспособления гораздо раньше катастрофы, то есть как бы приготовленье к ней, совершенно природное, физическое. Природе известно будущее, неизвестное нам. Позвольте, я поясню: когда наступает война — вот сейчас например, — то оказывается, что главная масса народа, в возрасте именно 20—25 лет, состоит как раз из индивидуумов, наилучшим образом к этому делу приспособленных, на это дело годных и для него только и нужных. Германия — пример яркий, но спорный. Германию, при желании, можно так обернуть: германцы хотели войны и сами готовили ее в своих детях. Это конечно — поверхностный взгляд; я и не беру одну Германию, или даже одну эту войну; мы говорим о всем человечестве и обо всей истории. Да, сама история или кто-то, знающий ее будущее и пути народов, заготовляет в них, копит именно те силы, которые окажутся нужны; творит людей для будущей катастрофы…
— Постой, постой! — пытался я перебить, но профессор уже не слушал.
— Мои сыновья, Костя и Ваня, это — две капли того людского океана, который нужен был для сегодняшнего наводнения. Ваня опоздал немного родиться, но по качеству, по всему своему составу, он — именно эта океаническая капля; или сольется с другими, или даром высохнет. Также и старший, Костя. Да оглянитесь вокруг себя, только внимательно: мало вы видите таких сейчас капель? Вспомните время перед войной, вспомните бесплодие, томленье, метанье молодых слоев Европы — и России, и России! И это — вне социальных разграничений, спуститесь куда угодно: вам незнакома разве надоевшая фраза: «хулиганство деревенской молодежи»? Искали причин в социальных условиях, а причина была одна, вечная, законная: готовилась великая борьба, но она еще не наступила, определенные силы не находили своего истинного приложения, не вошли в русло… И преобразились, едва вошли. Костя и Ваня — мои дети? Дети истории, дети времен ее прежде всего. Они родились не для меня, не для себя, а для той мировой борьбы, которая должна была неотвратимо наступить. Оба они, и большой Костя, и Ваня, опоздавший родиться, просияли, углубились, изменились, так счастливы были, те же слова повторяли: «Пойдем умирать за родину!» А средний, Воля, тихо смотрит, тихо говорит: «Мне жить придется п_о_с_л_е войны». Он в с_в_о_е время родился, ни слишком рано, ни слишком поздно, родился для себя, для жизни после войны. Так оно есть… Таков странный закон человеческих судеб… И мне с ним бороться?
Он встал, взволнованный. Он не заметил, что Марья Игнатьевна давно опустила вязанье и смотрела на него непонимающими, но праведно-оскорбленными материнскими глазами. Испуганно, растерянно слушал о. Владимир.
— Нет… Нет…-- заговорила Марья Игнатьевна, приподымаясь.
— Такого не может быть закона… для войны?.. Нет, нет…
Она положила вязанье и поспешно, закрыв лицо платком и путаясь в шлейфе черного платья, вышла из комнаты. За ней тотчас выбежала и Нидочка.
Профессор сразу смолк и удивленно посмотрел им вслед, а потом перевел глаза на нас с о. Владимиром.
О. Владимир покачал седой головой.
— Сколь вы неосторожно, — произнес он с сожалением. — Да. Ученых законов не знаю, а вижу, сколь дерзновенно ученые судят.
— Да что же я сказал такого, батюшка? — смешавшись, начал профессор. — Я просто изложил общие, многим известные, наблюдения.
— Дерзновенно это, весьма дерзновенные наблюдения. Материнское сердце по живом сыне болит, а вы — для того, мол, он и родился, так тому и быть. Разве мы судим, кто для чего рожден? Это — Божье дело, не наше.
Профессор молчал. И вид у него был, как у ребенка, который виноват, но не знает, в чем виноват.
Запахивая полу рясы, о. Владимир прибавил:
— Да уж ничего, пойду разговорю ее, графинюшку. Какие законы! Материнскому сердцу одно: пусть жив будет.
— Простите, батюшка, — сказал кротко профессор, — может быть, и не следовало этого говорить здесь. Я не знал. Мы с женой, с Анной Кирилловной, много об этом беседовали. И она — мать. Законы мировые она видит, только все называет законами Господними, непонятными, иногда страшными для нас, но благими.
О. Владимир пошел успокаивать Марью Игнатьевну, а мы с профессором — домой.
Но не хотелось домой. Долго еще бродили вместе по тихим, оснеженным улицам, и профессор мне рассказывал о странном законе мирового провиденья и приуготовленья. Долго еще говорили мы о тайне времени, о детски-жестоком человечестве и о непостижимой, суровой, но благой Божьей заботе — о земле.
Когда-нибудь я вернусь к этим разговорам, к профессору, к его детям, к странному, глубокому закону — к войне.
Когда-нибудь — не теперь.
[1915]
СТРАННЫЙ ЗАКОН. Впервые рассказ опубликован в журнале «Голос жизни» (1915. № 4), затем с подзаголовком «Этюд» перепечатан в альманахе «В тылу» (Пг., 1915); печатается по журнальному тексту.