Сильфида: Фантастические повести русских романтиков/ Сост. и примеч. И. Н. Фоминой.
М.: Современник. 1988.
В давние времена, когда люди были добрее, земля плодороднее и по белу свету много таскалось колдунов, оборотней, ведьм, упырей и всякой болотной и лесной сволочи, — в те времена, в стороне казачьей, в Малороссии, на берегу Удая широкого, жил казак богатый, Иван — добрый человек. Многочисленные стада его паслись на зеленых лугах прибережных; ежегодно нивы его волновались богатыми жатвами и обширный сад отягчался плодами.
Не два явора развесистые шумят возле дуба столетнего — два сына-казака растут у Ивана — доброго человека; не зеленая ветка хмеля вьется вокруг пня дубового — молодая дочь лелеет старость Ивана.
Добрый человек жил спокойно и счастливо. Но долго ли до беды? В обширный сад его, говорят, по навету какой-то злой ведьмы, а может быть, и по собственному произволу, начал учащать незваный гость — вепрь, величины неимоверной; он делал страшные опустошения, подрывая деревья плодовитые. И хозяин сада, и соседи его издали обходили место недоброе и, крестясь, творили молитву ангелу-хранителю.
Иван призадумался и говорит сынам своим:
— Кто из вас убьет зверя дикого, разоряющего достаток наш, тот получит половину богатства моего.
Страшен был вепрь: много обещали за его голову. Корысть превозмогла страх, и старший брат, сопровождаемый родительским благословением, отправился караулить опустошителя.
Тих был вечер, когда пришел старший в сад заколдованный и расположился под ветвистою яблонею. Он лег на траву мягкую, душистую и разложил вокруг себя оружие разное. Тихо шептали ему листочки древесные что-то неведомое, но приятное; вежды его смежились. Еще он слышит перекаты соловья чудесные, но то уже была не песня соловьиная, ему кто-то поет на ухо: «Спи, добрый человек; сладко спать ночью на мягкой постели». Старший потянулся, зевнул, раскинул руки могучие и захрапел сном богатырским.
Ночь прошла, день настал, и солнышко, выбежав на гору, разлило веселый свет свой на все творение божие. Медленно вышел старший брат из сада отцовского, огорченный неудачею. На лице его была написана печаль и негодование: он проспал приход врага своего.
На другой вечер пришла очередь меньшому.
— Не ходи, — сказал отец ему, — ты молод еще, не укрепились силы твои, и опасна будет тебе борьба со зверем страшным.
— Что бог даст, то и будет, — отвечал меньшой, взял шапку, перекрестился и вышел.
«Брат мой хитер и отважен, — подумал старший, — он не проспит вепря, изловит его и получит половину богатства отцовского. Что я буду перед ним? Бедняк! Я, брат старший!.. Как зазнается этот мальчик! Он был в колыбели, я трудился уже. И за что он пожнет плоды трудов моих?.. Пойду подожду его на дороге, в кустах калиновых: когда он будет возвращаться с победою к отцу, я уговорю его обещаниями лестными, и он отдаст мне добычу свою; в противном случае, у меня есть острый топор, которого не раз трепетали дубы дубровные и, падая с холмов, омывали ветви свои в струях Удая быстротечного». И вот заблистало в руках его железо убийственное, и ветхая дверь хижины с воплем жалостным пропустила брата на дело пагубное, на дело, доселе неслыханное в Украине, — на братоубийство! Вся природа содрогнулась; полуночный ветер зашумел на проклятой осине; стая воронов спорхнула с ближних деревьев и, злобно каркая, взвилась на воздух; луна покрылась цветом кровавым.
Меньшой не брал с собою, подобно брату старшему, вооружения разного; у него не было ни пищали, ни сабли увесистой, ни кинжала заговоренного. Твердая вера в провидение, мужество и проворство казацкое да петля арканная — вот было его оружие. Наломавши связку терновника колючего, он постлал себе постель под яблонею развесистою. Сладко шептали листья в саду очарованном; соловей запел по-прежнему — и меньшого одолела дремота тяжелая. Но чуть он склонялся на постель молодецкую — иглы острые, терновые выводили его из усыпления: вздрагивая, он напрягал ухо чуткое, прислушивался, не идет ли зверь-чудовище. И скоро гость ожидаемый запрыгал в силке, искусно расставленном, застонал, заметался. Не берет сила звериная — пустился на хитрости: начал меняться в разные образы: то девушкою чернобровою, предлагал свои прелести; то немцем-искусником, на ножках тоненьких, показывал часы с курантами, и серные спички самопалительные, и всякие диковинки заморские; то жидом-арендатором рассыпал золото светлое и камни самоцветные — не помогли лукавому ни сила, ни хитрости. Казак — простой человек, не прельстился наваждениями богомерзкими, убил зверя-опустошителя и с сердцем, полным восхищения, спешил обрадовать отца победою. Уже виднелись вдали белые стены хаты отцовской, озаряемые луною серебристою, и силы победителя удвоились; перелетный ветерок навевал ему благоухание с ближних кустов цветущей калины.
Часто бывает змея ядовитая под голубым барвинком и зеленою рутою. В душистых кустах крылась смерть храброго.
Шумя приняли победителя ветви зеленые в свои объятия; он утонул в кустах калиновых.
Жалостно что-то застонало в тенистой зелени, и по небу чистому покатилась звездочка ясная; стон затих, и звездочка светлыми искрами рассыпалась в синем воздухе.
Тут зашевелились кусты цветущие, раздвинулись ветви зеленые: озираясь, вышел из них старший, неся на плечах вепря-чудовище; руки его были в крови; широко шагал он; искры прыгали в глазах его, змеи ползали под ногами, кто-то дергал его за полы, и шапка не держалась на голове. Он убил брата своего.
Страшная ночь прошла, уступая место ясному утру, и вскоре веселое солнышко, выкупавшись в синем море, выплыло из дальних степей востока. В хате Ивана раздавались веселые клики пированья; соседи сходились глазеть на зверя чудного, и кубки варенухи душистые переходили из рук в руки любопытных.
— Что же я не вижу сына младшего моего? — сказал Иван — добрый человек, разглаживая усы. — Или он не радуется победе брата своего, или неудача огорчила юное сердце его и он стыдится прийти на глаза мои?
Ты не увидишь его более, старец седовласый, ты не прижмешь к груди своей сына возлюбленного! Там, на лугу, зарыт убийцею труп его, неотпетый, неоплаканный!
Прошел день, другой и третий, прошла неделя, за нею другая, а меньшого и слыху не было. Горько рыдал безутешный отец о потере его, рвал седины и ломал руки иссохшие.
— Кто, — говорил он, — будет подпорою моей старости? Старший сын мой, получив богатство, забыл меня, и я остался один с дочерью слабою! Кто нагрузит воз мой снопами тяжелыми? Кто впряжет в него волов круторогих и привезет на гумно мое богатые дары всевышнего? Кто зимою холодною, когда зашумят метели по полям и лесам обнаженным, согреет старика беззащитного? Чей топор трудолюбивый застучит в роще ближней и чья рука попечительная разложит огонь в хате моей?
— Разве я не осталась у тебя? — прервала дочь его. Старик покачал головою; она бросилась в его объятия.
Дочь Ивана — доброго человека печалилась о брате, и дни молодости стали ей невеселы. Приблизился день Купалы; запылали костры горящие; поселяне украшали головы свои венками и, при песнях согласных простоты и невинности, прыгали через пламя розовое. Одна она не участвовала в общей радости; юное чело ее не покрывалось рутою вечно-зеленеющею, ни гвоздичками золотистыми, ни васильками лиловыми. Настали обжинки, и колосья ржи, переплетенные с красною калиною, появились на головах молодых девушек; она одна не надела венка в день общей радости: печаль о брате тяготила сердце ее.
Так прошло лето. Подкралась осень с длинными вечерами. В поле чисто; щебетливая ласточка спряталась до весны в колодец, и вскоре снег укутал спящую землю белым покрывалом. Молодежь собиралась на вечерницы и досветки; далеко звучали песни их, и хохот слышен был через улицу. Под шум веретена и веселых прибауток нечувствительно пролетела зима. Счастливцы! Не так тянулась она для дочери Ивана — доброго человека; сердце ее замерло для радости; она не выбрала себе друга, не видела вечерниц и досветков — а люди называли ее гордою!..
И вот повеял весенний ветер, снег исчез. Весело зажурчали ручейки, и дикие гуси, с криком радостным, длинными вереницами понеслись с юга на север. Вот и деревья зазеленели. Прибережные взгорья Удая покрылись травою, как бархатом. Настал час трудолюбия: клики пахаря раздавались на полях, пастухи погнали овец на паству сочную. Все ожило, и могила брата невинного, никем не знаемая, приосенилась толстым стеблем болиголова[1]. Пастух срезал его и сделал свирель; приложил ее к устам своим, и чудо-свирель играет песню печальную, досель им неслыханную:
По малу-малу, овчарю, грай,
Не врази моего серденька вкрай.
Мене брат убыв, на лугу зарыв,
За того вепря, що в саду рыв.
Он удивляется, надувает ее в другой раз, и опять повторяется та же песня заунывная. Целый день играл пастух на свирели и к вечеру тихо потянулся со стадом в деревню.
Был прекрасный весенний вечер. Легкий сумрак распространялся в воздухе; тонкий туман, как дума грустная, подернул покойные зыби Удая; ароматный воздух дышал негою. Пригорюнясь, сидела дочь Ивана под хатою.
— Не крушись, дитя мое! — говорил ей добрый человек. — Послушай, как поют веснянку[2] твои подруги! Какое у них веселие! А ты все плачешь о брате. Где он — бог знает! Вот сегодня ровно год, как о нем слуху нет…
— Слушай! — сказала она, схватив отца за руку.
В это время пастух проходил мимо них, и свирелка пела жалобно страшную повесть братоубийства. Старик ужаснулся. Давно сердце его не лежало к старшему сыну, он что-то подозревал в нем недоброе, и теперь подозрение осуществлялось. Старик подзывает пастуха и предлагает ему продать свирель. Пастух пожелал за нее овцу белорунную. Сказано — сделано, и свирель осталась в руках Ивана — доброго человека.
— Сегодня праздник, — сказал Иван, входя в жилище сына старшего, — пойдем в дом мой и разделим, что бог послал нам.
И вот они в хате старика. Иван — добрый человек вынул из-за образов свирель таинственную и подал сыну, говоря:
— Поиграй на ней.
Чуть свирель коснулась к устам старшего, как заиграла печальнее прежнего:
По малу-малу, братику, грай,
Не врази мого серденька вкрай.
Ты ж мене убыв, на лугу зарыв,
За того вепря, що в саду рыв.
Крупный пот покатился с чела преступника, судорожно сжалось лицо его, но слезы не лились из глаз братоубийцы. Он лежал у ног отца своего.
— Прости меня, о родитель мой, и прекрати жизнь, давно для меня тягостную, — простонал он. — Я недостоин смотреть на свет божий: алчба к золоту подавила во мне любовь родственную; я убил невинного брата, и кровь его взывает ко мне!
— Сокройся от очей моих! — сказал Иван — добрый человек. — Да будет бог судья тебе, а укоры совести — наказанием.
И старший скрылся из дома отцовского.
Долго бродил он по лесам и пустыням и влачил жизнь, очерненную пагубным злодеянием; взоры его были дики, и на лице виднелась печать отвержения; совесть терзала душу его, внутренний жар пожирал преступное сердце; тщетно хотел он погасить его, с жадностью впивая в себя дыхание ветров холодных: окровавленная тень брата везде представлялась испуганным глазам преступника, и в завываниях бури, и в шепоте листьев отзывалась заунывная песнь свирели. Когда рокотал на небе гром и молния раздирала черные тучи, напрасно он призывал смерть: и громы, и молнии не касались его, наказывая жизнию, лютейшею смерти. Не скоро всевышний послал ему конец желанный. Душу братоубийцы с хохотом радостным принял ад в свои недра, а тело его сделалось пищею воронов и волков хищных.
Русский и украинский писатель; родился в семье мелкопоместного дворянина близ г. Пирятина в Полтавской губернии; окончил Нежинский лицей; в 1834 году переехал в Петербург, участвовал в выкупе Т. Г. Шевченко из крепостной неволи. В Петербурге организовал литературный кружок, который посещали В. И. Даль, И. П. Панаев и другие русские и украинские писатели. Большую часть произведений написал на русском языке.
В ряде романов, повестей, рассказов показал произвол помещиков-крепостников и крупных чиновников, выступил в защиту маленького человека.
Впервые — в альманахе «Осенний вечер». СПб., 1835. С. 46—62 (под заглавием «Малороссийское предание»). Вошло в сборник «Рассказы пирятинца». СПб., 1837.
Печатается по: Полн. собр. соч. СПб., 1902. Т. 1. С. 17—22.
С. 591. Приблизился день Купала…-- см. примеч. к с. 174.
Настали обжинки…-- Обжинки — старинный славянский праздник, празднование конца жатвы, сопровождающееся угощением жнецов и жниц.