Георгий Чулков. Судьба ---------------------------------------------------------------------------- Источник: "Новелла Серебряного века". Изд-во: Москва, "Терра", 1994. Оригинал здесь: Библиотека Александра Белоусенко Дополнительная правка: В. Есаулов, июль 2004 г. ---------------------------------------------------------------------------- Одного из них звали Николаем, другого Вениамином. Они жили на узкой и грязной улице, которая упиралась в линию бульваров. Их комната помещалась в пятом этаже. Из окон этого чердака можно было видеть город, который они усердно проклинали и тайно любили. Город, с его лабиринтом крыш, с трубами, низкими и высокими, с дымом, то черным, то янтарным, то розовым: город таинственный в тумане, страшный при луне, трепетный на утренней заре и всегда сладострастный; город, смесивший в своей глубине все голоса, вопли, смех, музыку, вой ветра, бой барабана, грохот железа, удары камень о камень; город, с золотом куполов, с блеском американских витрин, с зелеными молниями трамваев: как они чувствовали этот город, эти два друга! Старший из них, Николай, был художник. У него были зеленые глаза, обращавшие на себя внимание женщин; черты его лица были определенны и точны, как будто бы природа позаботилась о том, чтобы сохранить в них лишь выразительное и необходимое; он тщательно брился и, несмотря на бледность, старался одеваться как можно строже. Его приятель Вениамин был поэт. На его бледном лице странно выделялись алые губы; его серые глаза были несколько тусклы, как будто бы внешний мир был отделен от них полупрозрачной завесою. Николай писал nature morte, автопортреты, множество автопортретов, и небо из окна своего чердака. По стенам были развешаны полотна, где яблоки, арбузы и корки хлеба пленяли глаз геометрической угловатостью своих контуров; где сам художник смотрел из грубой рамы, как маска, застывшая в своей монументальности; где, наконец, городское небо гармонировало с красочной гаммою крыш... Вениамин писал лирические стихи о любви, полугрустные, полунасмешливые, с неожиданными рифмами, ритмически изысканные, кончавшиеся загадочными полувопросами, которые ранили сердце, как отравленные стрелы. Николай был безнадежно влюблен в молчаливую высокую девушку, чей портрет ему пришлось однажды писать. Она жила в том же городе, но ее окружали люди иного общества, и Николай даже не мог теперь поддерживать с нею знакомство. Лишь изредка он видел ее то в театре, то в концерте. И это были счастливейшие вечера в его жизни. Вениамин тоже был влюблен, но та, которая пленила его сердце, была замужем. Он познакомился с нею на скетинг-ринге, когда она упала однажды, и ему посчастливилось ее поднять. Прикосновение маленькой нежной руки и синие глаза белокурой незнакомки были фатальны для поэта. Он познакомился также с ее мужем, акцизным чиновником, у которого был испуганный взгляд и рыжие бачки, и стал бывать в их маленькой квартире, казавшейся ему раем. Белокурая Маргарита была благосклонна к Вениамину, и, если бы не его лирическая слепота, он, может быть, добился бы ее признаний, но он предпочитал томиться и вздыхать, воображая, что Маргарита недоступна, как Беатриче. Николай и Вениамин были друзьями, но они не переходили на "ты" и не делали друг другу интимных признаний, храня несколько чопорное и горделивое молчание, когда случайно речь заходила об их возлюбленных. Когда у них не было денег (а это случалось часто) и нельзя было идти в театр или ресторан, они сидели по вечерам дома, куря трубки с длинными чубуками и обмениваясь изредка замечаниями то по поводу какой-нибудь очаровательной книги, открытой одним из них, то по поводу картин какого-нибудь непризнанного художника, успевшего выставить свои холсты на одной из тех маленьких выставок, которые посещаются лишь немногими любителями, присяжными рецензентами и случайными обывателями, пожелавшими позубоскалить от безделья. Однажды, когда два друга сидели так, окутанные синим облаком дыма, Николай сказал: - Сегодня я заметил на улицах какое-то странное оживление; впрочем, я не уверен, что то, что я видел, можно назвать "оживлением". - А что вы видели? - спросил Вениамин равнодушно, чертя привычной рукой профиль Маргариты. - Я видел на бульварах и на тротуарах множество людей, которые спешили куда-то с решительными, мрачными и как будто торжественными лицами. Такие лица редко встречаются. Не случилось ли чего-нибудь? - Не знаю... Ах, да! я вспомнил, что сегодня мимо наших окон проскакали солдаты с шашками наголо. Не бунтует ли народ? - История вообще загадка, - сказал художник, - но революция это, может быть, самое непонятное в ней, по крайней мере, для моего ума. Как люди могут интересоваться политикой и проходить равнодушно мимо изумительных зданий, изысканных картин, остроумных книг... - Друг мой, - возразил поэт, - все прекрасно - и тишина, и буря, и пристань, и открытое море, и мудрые книги, и глупая, слепая жизнь... Все прекрасно, если есть любовь... - Любовь? Но в революции нет любви. Люди начинают борьбу или из честолюбия, или мечтая о призрачной свободе, или, наконец, побуждаемые голодом... - Вы сказали - "голодом". Это напомнило мне о том, что я сегодня не обедал. - Да? Представьте, я ведь тоже сегодня ничего не ел. - Почему? - У меня нет денег. - Вот как! А у меня вчера были деньги, но я заказал букет из роз... Я должен отнести его сегодня... Но, впрочем, у меня еще есть немного мелочи. Если хотите, мы зайдем в кофейню и съедим там чего-нибудь. А потом я пойду к знакомым. - Пожалуй, пойдемте, - промолвил художник и поднялся, чтобы взять шляпу. Вениамин и Николай отправились в кофейню, где привыкли видеть пеструю толпу, всегда слегка возбужденную электрическим светом, шуршаньем женских нарядов, магическим сиянием глаз, ищущих и влекущих. И на этот раз в кофейне было много публики, но иные почему-то не садились за столики, а стояли группами, громко разговаривая, жестикулируя, размахивая какими-то лиловыми листками. Один молодой человек, с бледным матовым лицом и сумасшедшими глазами, стал на стул и что-то крикнул о свободе и смерти. И все подняли руки, как будто для клятвы. Публичные женщины с алчным любопытством смотрели на необычных посетителей и жадно слушали ораторов, оставив нетронутыми чашки кофе и бокалы мазаграна; лакеи глазели, разиня рот, не выпуская из рук салфеток; барышня-кассирша стояла на цыпочках, вытянув напудренную шею... - Это, кажется, революция, - промямлил художник и стал зарисовывать оратора на чистой стороне прейскуранта. - Ах, это, право, занятно, - сказал поэт, - но я должен отнести розы моим знакомым. - Если вы идете на ту улицу, я пойду с вами, - пробормотал художник. По странной случайности и Маргарита, и та, которую любил Николай, жили на одной улице. И Николай, не имея возможности войти к ней в дом, часами стоял под ее окнами. Когда друзья вышли из кофейни, снежная мгла заволокла им путь. Снег падал большими хлопьями, влажными, теплыми, мягкими... Неожиданно в эти зимние дни наступила оттепель и возник голубоватый туман, окутав улицы своей пеленою. Туман, снег и огни фонарей - все было зыбко, странно и фантастично. Люди возникали из полумрака, подобно призракам, и вновь пропадали таинственно, покинув бледные круги, отброшенные мертвым светом электрических фонарей. Друзья зашли в цветочный магазин и взяли букет из роз, приготовленный для Вениамина. Они вышли на улицу, слегка опьяненные влажным и дурманным запахом цветов, привезенных из Ниццы, томных, усталых от долгого пути... Николай и Вениамин прошли два бульвара, пересекли площадь, миновали собор и уже хотели по привычке идти на мост, как вдруг из тумана выросла какая-то дюжая фигура и загородила им дорогу. - Вам чего надо? - крикнул грубый голос, и кто-то осветил фонарем двух приятелей. - Нам надо перейти через мост, мы идем к знакомым, - сказал Вениамин, пожимая плечами. - Нельзя туда, - крикнул тот же голос насмешливо и сердито. Теперь, при свете фонаря, приятели видели, что на мосту стоит отряд солдат и какой-то фургон. - Почему же нельзя? - спросил нерешительно Николай. В это время на лошади подъехал жандармский ротмистр. - Это еще кто такие? - крикнул он низким придушенным голосом: - кто такие? А? - Будьте любезны, - сказал Вениамин, стараясь быть вежливым, - будьте любезны, прикажите пропустить нас через мост. Вместо ответа ротмистр засмеялся и вышиб из рук Вениамина коробку с розами: - Обыскать их! Солдат с рыжими усами, лихо закрученными, взялся за шубу Вениамина, молвив: - Раздевайся, барин. После обыска, когда друзья надели свои холодные и влажные шубы, валявшиеся на снегу, жандарм сказал им, смеясь: - Ну, проваливайте... Живо... Марш! Они пошли вдоль набережной, прислушиваясь к солдатскому говору и смеху, звучавшим из мрака, в котором скрывался мост. - Какая неприятная история, - сказал художник, вздрагивая при воспоминании о том, как солдатские руки обшаривали его. - Мои розы! - вздохнул поэт, и ему представились нежно-алые лепестки, растоптанные на снегу. - Мы, однако, попробуем перебраться на тот берег, - заметил Николай, - нас пропустят, вероятно, через Чугунный мост. - Разумеется, - сказал Вениамин, чувствуя, что он не может не увидеть Маргариты и не прочесть ей новый сонет, ей посвященный. Снег перестал идти, и среди перистых облаков медленно текла луна, почти полная, закутанная полупрозрачною пеленою. От ее холодного огня лучился неверный и таинственный свет, и при взгляде на черные тени, которые легли теперь по земле и стенам в разных местах, падало сердце, замирая жутко и сладостно. - Как хорошо, - прошептал художник, улыбаясь: - гармония белого и черного. Как хорошо! - Да, прекрасно, - согласился поэт: - явно, что мы не одни сейчас, живые и мертвые, и, быть может, еще не рожденные во времени - все присутствуют сейчас незримо: я слышу голоса, взывающие и поющие о любви. - Может быть, - прошептал художник, который не слышал незримого хора и тайно предпочитал молчание. Еще не дойдя до Чугунного моста, друзья встретили отряд жандармов, которые ехали с обнаженными шашками, блестевшими от луны. Жандармы, заметив ночных пешеходов, прижали их к стене, наехав на них так, что лошади обдали им лица своим горячим дыханием и приятели почувствовали кисловатый запах лошадиного пота. - Эй, вы! Куда прете? - гаркнул пьяный жандарм в шапке, съехавшей на затылок. - Нам - на ту сторону, - сказал угрюмо Николай и попятился от лошади, которая нетерпеливо перебирала ногами... - Проваливайте, пока целы, - крикнул жандарм, - да не очень разговаривайте, а то сейчас его благородие подъедет. Проваливайте. - Пойдемте домой, - сказал Вениамин, чувствуя, что от ночных приключений у него подкашиваются ноги и он изнемогает. - Пойдемте, пожалуй, - согласился художник. И они поплелись к бульварам. Никого не было видно на улицах. И странными, и неожиданными казались две эти тени, заблудившиеся в лунном городе. Все дома, казалось, умерли. Нигде не было видно огня. - Это что такое? - спросил Вениамин, прислушиваясь к глухим и тяжелым звукам, которые откуда-то доносились время от времени... - Стреляют из пушек, кажется, - заметил Николай, стараясь не терять хладнокровия. - В самом деле - пушки. Приятели пошли дальше, невольно стараясь держаться ближе друг к другу. Они обрадовались, когда, пройдя последний переулок, увидели, наконец, бульвар. - Вот мы и пришли. Почти дома, - заметил весело поэт, вглядываясь в сеть обнаженных веток, посеребренных инеем и луною. - Да. Почти дома. Только что это там чернеет, однако? - В самом деле. Что такое? Я понять не могу. - По-моему, бульвар перегорожен чем-то. - Черт возьми! Это баррикады! - Баррикады... - Охота людям заниматься этой ерундой! - Почему бы им не жить мирно? - Но нас-то они пропустят, надеюсь. - Жандармы нас не пропустили, однако. - То жандармы, а революционеры пропустят. - Вы думаете? - Попробуем. Когда приятели подошли к бульвару вплотную, они увидели, что боковые проезды и самый бульвар перегорожен проволокой, решеткой, завален какими-то ящиками, мусором, камнями и снегом. За этою изгородью расхаживало человек двадцать пять, иные с ружьями. - Кто идет? - раздался чей-то строгий голос и к приятелям подошел высокий чернобородый человек с браунингом в руке. - Мы - художники. - Что? - не понял чернобородый. - Художники мы, - повторил Николай и, помолчав, прибавил: - оружия у нас нет. - Оружие найдется, - сказал высокий, - товарищ Семен! Дайте им по браунингу. - Не надо. Зачем? - спросил недоумевая Вениамин. - А вы разве не наши? Так вы кто же, черт возьми? - Ах, не все ли равно? - сказал Вениамин, чувствуя, что он смертельно устал, - я сяду, пожалуй... И он сел на опрокинутый ящик. - Все ли равно или не все равно - это философия, а нам теперь некогда. Извольте взять браунинг и, если солдаты подойдут близко, палите в них. И вы тоже... - А домой нам нельзя? - спросил Николай, недовольно хмурясь. - Вот еще младенец какой! Что мы, для вас баррикаду будем разбирать, что ли? - Нате вот, - сказал маленький человек, в меховой куртке, на кривых ногах, которого высокий назвал товарищем Семеном. И он дал Николаю и Вениамину по браунингу. Луна побледнела на небе и ее не было видно среди облачного пепла. Земля и небо были закутаны теперь в серый шелк. Наступили томительные предутренние часы. Через несколько минут Вениамину и Николаю казалось уже, что они давно, чуть ли не целую неделю, сидят за баррикадой. Все вокруг было знакомо: и этот товарищ Семен, на кривых ногах, который тянул коньяк из горлышка бутылки, и чернобородый дружинник, главарь, по-видимому, и молоденькая голубоглазая девушка с белою перевязью и красным крестом на ней; и каждая доска, живописно торчавшая в баррикаде, и этот красный флаг, водруженный наверху как знак вольности и мятежа... Где-то затрещал барабан - сухо и четко. - На места, товарищи, - крикнул чернобородый. И те, у кого были ружья, стали за баррикадой вплотную и приготовились стрелять. Что-то трещало и дымилось около груды снега и камней, и как бы в ответ на этот треск и дым время от времени цокали то звонко, то тупо, ударяясь о баррикаду, солдатские пули. - Что это с ним? - спросил Вениамин, заметив, что товарищ Семен как-то странно сползает на животе с баррикады. Николай подошел к товарищу Семену и спросил: - Что с вами? А? Но товарищ Семен не отвечал. Николай нагнулся над ним и заметил, что у него неподвижные глаза и губы. - Как это странно всё, - пробормотал художник и вдруг пошатнулся. Он упал на колени и замотал головой, как будто бы его душил воротник. Но этого уже не видел Вениамин. Поэт лежал на спине раскинув руки. Правая нога его как-то неестественно дергалась. Над ним нагнулась голубоглазая девушка с белой перевязкою. А он, приняв ее за другую, шептал нежно: Маргарита... 1916 Судьба. - Печатается по изд.: Чулков Г. Люди в тумане. М., 1916.
