В. В. Розанов[править]
Тайна стихий[править]
Апокалипсис
Прочел печатную о себе статейку, по-видимому, — легкомысленную; но, в конце концов, может быть, основательную; и основанием, которое незаметно для написавшего, да и для меня самого долгие годы было как-то незаметно же «вразумительно». Перепечатываю ее целиком:
«Философ от „Нового Времени“ В. В. Розанов доказывает необходимость создания молитвы перед началом и по окончании каждого акта отправления человеческого организма. Подлинные слова мы не приводим по их совершенному сумасшествию и безнравственности и нецензурности, оскорбляющих чувство каждого православного человека.
Считая г. Розанова человеком искренним, не гоняющимся за популярностью и деньгами читателей, мы должны отнести такого рода факт к явлениям чистой психопатии. Во всяком случае, ввиду именно искренности г. Розанова, мы считали необходимым объяснять ему и его читателям что молитва есть духовное выражение и духовное влечение человека. Подводить под нее отправления человеческого организма потому нельзя, что материя'', при всей ее божественности создания, имеет свои законы, которые смешивать с явлениями души человеческой никоим образом не следует».
Во всяком случае, это — искренно. «Да не мешайте же вы уксус с сахаром». Уксус — при обеде хорош, с хреном и рыбой, а сахар — это за чайным столом: и другое время, и обстановка и даже психология ваша — все другое тут. Серая и брюзгливая, она совершенно другая за обедом, после труда, усталости, перед сном, — или вечером за самоваром, который брызгает паром из-под покрышки, шумит, звенит, а белая скатерть с маленькими чашечками являет восхитительнейший вид беспечности, отдохновения и веселых гостей, которые сейчас ударят в звонок кватиры около дверей.
И оба есть благо, сахар и уксус: но именно — не в смешанном виде. Автор заметки явно говорит о «божественности материального создания», значит, — он не отрицает организма и его процессов. Но не говорит, что это — другое, нежели душа, духовное делание, молитва.
Многие годы, как я веду полемику за «освящение молитвою» начала и окончания важнейших физиологических процессов, поднимается смех или еще чаще отвращение, так ярко сказавшееся у автора заметки: «сумасшествие, безнравственность, оскорбляющие чувство каждого человека; чистая психопатия».
И вспомнил я, разом, картиною: «кристалл и море стеклянное» Апокалипсиса; купель водную, с прилепленными по краям ее горящими восковыми свечами, куда опускается новорожденный младенец; и мягкие, нежные слова и улыбки, какими — в полунамеках, — распределяя страшно сжатое предсвадебное время, пожилая старушка определяла час вечера в канун свадьбы своей дочери, когда она должна была пойти в баню и «взять такое-то и такое-то белье», особенное, нарядное, с кружевами. Вспомнил особенный наряд и крестильных рубашечек: «мальчику — с голубыми лентами, девочке — с розовыми». Что, кстати, за инстинкт? Почему девочке «с розовым»? Всегда это был цвет любви, влюбленности: неужели же семидневной крошке, и в таком обряде, что-то нашептывают о «любви»? Да, вот подите же! «Голубой цвет» на рубашечке мальчиков — это, конечно, небесный цвет.
Автор насмешливой заметки, говоря о божественном, т. е. непременно освятимом, значении материальных вещей и процессов, отталкивает — с слишком всеобщим и след. рациональным отвращением — освящение их через тот вид «духовного делания» (молитвы), в которых теперь мы: 1) изливаем скорбь; 2) просим милости; 3) благодарим за миновавшую опасность; 4) надеемся; 5) веруем; 6) исповедуем, — но, действительно, ничего физиологического этими молитвами не начинаем и не оканчиваем. Замечательно, что молитвы «перед обедом», «после обеда», «после сна», «перед сном» как-то не привились к быту, забываются, не повсеместны. А как помнятся и повсюду соблюдены: «Царю Небесный». «Богородице Дево», «Отче Наш», Херувимская.
"Купель! купель! — вот новое в кругу религиозного освящения, религиозной встречи и проводов. Замечательно, что не одного младенца, но и покойника омывают, и это — обряд, непременный, хранимый в народе, хотя в требники и не вписанный. Младенец, в купель погружаемый, не молится; даже — ничего не сознает. Но его красное тельце, барахтающееся, крошечное, как бы ныряющее в воду, и затем нежная простынька, накидываемая на спинку, и эти весело горящие свечи, и обрадованные лица кругом — все своих домашних лица, и около — священник в облачении, и еще — немного бы фимиама, ароматистых курений, но самых легких, чтобы только уничтожить «тяжелый воздух», — во всем этом какая утучненная материальность и вместе — святая! Все в общем, целая картина и действие — религиозны, святы. Вот «процесс физиологически-стихийный», освящающий: и, куда подходя, мы уже не профанируем ни физиологию, ни «молитву» и вообще смешиваем однородное, а не сахар и не уксус.
Вода — святая, освященная, могущая быть освященною! «В крещенье (6 января) любит он бросаться в Иордань-реку», говорили, в Б-ске, о беспримерно здоровом лавочнике, благочестивом и нищелюбивом[1].
Купанье в Иордань-реке, столь рискованное, считается «благочестивым делом». Садясь за стол — «умой руки». Пища — священна, «от Бога», и возьми ее не только чистыми вообще, но преднамеренно очищенными руками. Вот начало великих догадок. В детстве я наблюдал плотничью артель: никто из мужиков бывало не сядет за обед, не подойдя к глиняному рукомойнику, не сплеснув рук и не вытерев их полотенцем. Это — не чистоплотность, а — другое, лучше, выше! Они вовсе не были чистоплотны, носили дерюги, да и, проглотив таракана или муху, — не расчихались бы. Ели щи с тараканами, но брали в руки хлеб, умыв руки: это остаток глубочайшей древности и глубоко народное чувство «священности хлеба», «праведности пищи», богоустановленности и богоблагословенности «вкушения».
Вода — стихия, часть мира. В кувшине вода — часть моря. Это как «флаг национальный» на русском корабле, который, зайдя в английский порт, остается по присутствию и указанию флага «русскою государственною территориею» в самой Англии. «Вода в кувшине», в сосуде, в бассейне и есть подобная «территория моря» в моем дому, на моем дворе, — со своими особыми законами. Земнородное, погруженное в нее, — умирает: «ты пришел из чужого мира в мой, и я тобою овладеваю, тебя арестую, парализую (смерть): ибо ты — не я, а я — не ты и не твое». Поэтому же рыба задыхается в воздухе; а в огне живут только «саламандры», т. е. невозможные и небывалые существа. «В огне» — один Бог («купина» перед Моисеем), и потому-то именно в него невозможно вступление никаких существ сотворенных: он всех их «попаляет», наказывает за вступление в священную стихию («сними обувь: ибо земля, на которой ты стоишь, — она святая», сказано было Моисею вблизи купины). Отсюда, по всемирному инстинкту, святость огней в храмах, умножение огней в праздничные минуты, более святые. Увы, с заведением электрического освещения в храмах угасает эта идея живого, движущегося (от легких течений воздуха), мерцающего огня; тела огненного. Я наблюдал в церквах, что, где пуки горящих свеч попадают в легкие колебания атмосферы и «глазки огненные» мигают, склоняются набок, вспыхивают, — чувство их религиозных тел выше. Можно их поцеловать, хочется; а электрическую лампочку — нет.
В огне какое-то или почему-то бессмертие. Помните об Ахиллесе (или ком-то) миф: «И держала его за пятки (мать) в огне; вошедший отец вскрикнул от испуга; тогда она больше не повторяла этого, и все его тело было бессмертно, кроме пяток, которых не коснулся огонь».
Вернемся к воде.
Погружение, общение с тайною вод, эмблемой и частью моря, океана, даже — облаков, из которых исходит вся на земле вода: вот метод настоящего религиозного освящения человека, его тела или частей этого тела (умывание рук перед обедом), перед и после биологических процессов, на время их. Погружение или обливание — это уже вопрос времени, места, обстоятельств, удобств. Какой прекрасный и опять же народный и исторический инстинкт у нас (кажется, — на Западе нет этого обыкновения) держать в дому святую воду, которою мать обрызгивает захворавшего ребенка или испивает сама ее, почувствовав жар, недомогание. И помогает — сам видал, что помогает: да и как не помочь, когда «из облаков» и от рук священника? И свято по существу, и со святым страхом употребляется. «Начало премудрости — страх Божий».
Вернемся к «стеклянному морю» Апокалипсиса. Там, в видениях Иоанна, показаны «внутренние недра» «Царства Небесного» и его образы всегда исполнены смысла. За «четырьмя животными перед Престолом и на Престоле Божьем», в самой его середине, «подымается кристалл»; а вокруг Престола, как бы полом, на котором он стоит, это таинственное «стеклянное море», которое так мало понимаешь даже при сотом чтении Апокалипсиса. Но вот — нужды времени, недоумения сознания вскрывают во благовремении нужную истину. «Введите стихии в религию» — такова мысль здесь Откровения. «И вода, которою вы только моете полы, выплескиваете за окно, она — живая, осмысленная, благоустроенная сложенная как кристалл (химическое соединение определенных пропорций). И этим живым и подвижным кристаллом, мирообъемлющим, вы можете священно очистить себя, когда нужно: дабы легкими, как бы воздушными войти в мир светлый, беспечальный, беспечный».
Таким образом, искомое разрешение проблемы: «как начать освящать начало и конец важнейших биологических процессов, когда духовное деланье молитвы явно разно-категорично с биологиею?» — удовлетворительно разрешается в посредствующем введении стихий. Через молитву — освяти воду: это уже возможно и есть. Через освященную воду — освятись сам, как corpus [тело (лат.)], как Bίoς [жизнь (греч.)]. Это — также есть: 1) в болезни, 2) при входе в жизнь (купель), 3) при выходе из жизни (покойник). И совершенно возможно это распространить и участить. «Тела ваши суть храмы Божии», — говорит Апостол: будем же держать их как храмы, с чистотою, даже до мнительности.
Впервые опубликовано: Новый путь. 1903. Июнь. С. 164—170.
- ↑ Торговали несколько братьев; и вот этот, стоя у кассы, не брал сдачи с целой монеты у бедных покупщиков; братья устранили было его от кассы, — но торговля сейчас же пошла хуже; они поняли, что это — «Божье указание», и вновь определили к кассе тароватого брата: торговля сейчас поправилась, и при моей жизни в Брянске это была первая в городе богатейшая бакалейная лавка; у кассы стоял христолюбивый и нищелюбивый, здоровеннейший «брат», лет около 40, приветливого и серьезного вида, с самым легким оттенком народного балагурства, юмора.