ИС: Красная газета
ДТ: 17. 02. 1924
Тарзан от критикан[править]
(КОРНЕЙ ЧУКОВСКИЙ. АЛЕКСАНДР БЛОК. ИЗД. А. Ф. МАРКСА, 1924 Г.)[править]
I[править]
Критик Корней Чуковский ценит и любит Блока. Он причисляет себя к поколению, жившему стихами Блока, дышавшему его поэзией, видевшему в нем, Блоке, своего духовного воспитателя и вождя.
Он так и заявляет в своей книге о Блоке:
— Мы воспитывались на его поэзии!
И вот, Корней Чуковский пишет портрет своего учителя:
Чуковский знает, какова теперь читательская аудитория. Ему известно, что наряду со старым читателем пришел читатель новый, с совершенно новыми взглядами на жизнь, совершенно новым мерилом вещей, и так далее.
Любя своего поэта-вождя, он, несомненно, постарается изобразить его с наилучшей стороны, показать наилучшее в его фигуре и характере. Он, безусловно, попытается очаровать нового читателя, превратить его в «блоковца»: последователя и ценителя его поэзии.
Не так ли?
Так! Чуковский — разливается соловьем…
Но… боже мой! О чем… чирикает этот «соловей»:
«Блок был весь в предках, как человек и как поэт. Он был последний поэт-дворянин, последний из русских поэтов, кто мог бы украсить свой дом портретами дедов и прадедов».
«И обличие у него было барское: чинный, истовый, немного надменный. Даже в последние годы — без воротника и в картузе — он казался переодетым патрицием».
«Однажды, сидя со мною в трамвае, он сказал: „Я закрываю глаза, чтобы не видеть этих обезьян“.
…Большинство людей для него было — чернь, которая только утомляла его своей пошлостью».
«Блок относился и к истории, и к революции как художник.
В сущности, даже революционные чувства были у него стародворянские».
И так далее, и так далее: «В революции он любил только экстаз». «Максимализм его был „не от мира сего“ и требовал от людей невозможного: чтобы они только и жили трагическим, чтобы они только и жаждали гибели…»
Чуковский словно нарочно каждой новой строчкой, каждым новым признанием старается оттолкнуть нового многомиллионного читателя от предмета своей любви и поклонения.
Кронштадтский мятеж: на весах судьба пролетарской революции: трагические для сотен миллионов тружеников мгновения! А в это время по «Дворцовой», видите ли, площади (а не по площади ли Урицкого?) проходит Чуковский со своим учителем, и тот, слушая, как громыхают орудия, говорит:
— Для меня и это — тишина. Меня клонит в сон под этот грохот… Вообще, в последние годы мне дремлется…
Самый злейший из врагов Блока посовестился бы опубликовывать эти строки! Но Чуковский — ничего: он — может! Какое, в сущности говоря, ему дело, что строки эти прочтут дети тех, что умирали на холодном льду под Кронштадтом?
Дело Корнея Чуковского — написать книгу, издать ее, а года через два-три, по обыкновению своему, всюду и везде стенать: «Ах, я недоволен этой работой, я коренным образом ее переделываю, мне стыдно этого своего произведения».
Как и проделывал он это почти с каждой своей книгой. Например, с книгой об Уитмэне, с книгой «От Чехова до наших дней», с книгой «Критических рассказов» и прочая, и прочая и прочая.
Критик Чуковский вовсе не любит того, о ком он пишет. Он только притворяется любящим, притворяется поклонником или последователем. Любит он одно — писания свои, фельетоны критические свои: возможность покривляться, пожонглировать выписками и цитатами, возможностью — «так смешно раздуть мелочишки, что со страниц пойдет казанский пар».
Он пишет большое исследование — «Путеводитель по Сологубу»; прочтите эту вещь и скажите — ура он кричит в ней или караул? Он пишет книгу о творчестве Леонида Андреева; Андреев в ту пору уже общепризнан, поэтому «ура» заглушает эквилибристический «караул», но к статье зато прилагается полный словарь самых последних ругательств, что расточали по адресу писателя его враги, Гиппиусы и «Русские Знамена».
Для чего делает все это критик Чуковский? Для того, чтобы сделать «бум», а «бум» — это идеологический стержень буржуазно-критических фельетонистов.
II[править]
Запачкав и очернив всячески перед новым читателем Блока как человека, Корней Чуковский проделывает с ним ту же историю и как с поэтом.
Последовательно разбирая его книги, он такими словами определяет их ценность:
«Он был единственный мастер смутной неотчетливой речи.
Нередко он скрывал от читателей самый предмет своей речи и впоследствии был вынужден писать комментарии к этим затуманенным стихам».
Что это: похвала или порицание? По нашему, прямому, разумению — второе.
«Можно легко доказать, что чуть ли не в каждом своем стихотворении Блок был продолжатель и как бы двойник тех немецких не слишком даровитых писателей, которые…» и т. д.
Это — о Блоке ранней поры, но — что это: похвала или порицание?
Разбирая поэта, вождя и возлюбленного своего по косточкам, он спешит в нужном месте ввернуть: «С конца 1902 г. на него, кроме Соловьева, Полонского, Фета, стали влиять модернисты… у него стали появляться стихи, внушенные Бальмонтом, Брюсовым, Гиппиус…»
Еще ниже (аккурат там, где это надо!) он перечисляет для чего-то эти внушенные другими поэтами строки, причем список таких «плодов музыкальной пассивности» (термин многолюбящего ученика) до такой степени внушителен и разителен, что у прямого, не умеющего и не привыкшего критически кувыркаться читателя возникает одна, вполне определенная мысль: плагиат.
Этого ли добивался уважаемый ученик своего учителя?
Какого мнения будет новый многомиллионный и неискушенный в чуковских тонкостях читатель о поэте, представляемом ему таким вот манером:
"Поглубже в земное, в грязь, чтобы не было и мысли об ином. Изменить иному миру до конца. Принять все похоти и пошлость жизни.
…В 1904 году в его стихах впервые появляется слово «блудница» и с тех пор уже не сходит со страниц…
…Поэт-боговидец есть в то же время свихнувшийся пьяница…
… Теперь уже ему не нужно никаких небесных возлюбленных: любая трехрублевая дева уведет его за малую плату в звездную родину и покажет ему очаровательный берег, ибо другого пути к боговидению нет…
Нового, неискушенного читателя определено — стошнит!
Этого ли добивался «блоковец» Корней Чуковский, ради того ли городил он свой критический огород?
Кстати об этом огороде: на странице 77 своей книги критик говорит:
«Поэзия существует не для того, чтобы мы изучали ее, а для того, чтобы мы ею жили».
Несколькими строками ниже он обрушивается на «скопцов-классификаторов», на всю эту плеяду «обездушенных, которые принимают свою слепоту за достоинство и даже похваляются ею», то есть на критиков, пишущих критические исследования о поэзии и поэтах.
Но… что делает сам Корней Чуковский? Увы, — аккурат то же самое. Посмотрите-ка, как на страницах 94, 95, 96 лихо «скопчески классифицирует» он блоковскую ритмику, лихо отмечая «назойливо выпяченное», «совсем ненужное», и прочая, и прочая, и прочая.
Корней Чуковский, критик от фельетона, нуждается только в одном — в буме! И «бум» он своей трескучей книжкой, изданной тем же издательством, что плодит у нас параллельную гниль тарзаниады, несомненно, произвел.
Что же касается Блока, то в биографии его теперь необходима небольшая поправка:
Умер — в 1921 году.
Убит в глазах нового многомиллионного читателя-пролетария — в 24-ом.
Оригинал здесь — http://www.chukfamily.ru/Kornei/Biblio/kniazev.htm