Поздоровавшись со всеми, Вьюшин уселся на свою кровать и позвал денщика снимать с себя сапоги, намокшие от снега. Операция эта сопровождалась разными затруднениями; кровать ездила вслед за сапогом и становилась на дыбы; денщик кряхтел, хватался то за подъем, то за каблук, плевал на руки и, срываясь несколько раз, приговаривал: "Ишь, окаянные! Прилипли!"
На вопрос Иловлина, отчего у него опухло несколько лицо, Вьюшин объяснил, что четвёртого дня он целую ночь не спал, встречая Новый год у воинского начальника в К *.
— Ральницкий... ты его, кажется, знаешь? Он, так же как и я, ненавидит хлебное вино...
— Ну, что у нас в полковом штабе делается?
— В карты играют и от скуки бесятся... Кажется, скоро дойдёт до того, что кусаться начнут... А тут ещё представления пошли за последние дела...
— Ах, голубчик! К чему меня представили?
— Тебя?.. кажется, к Станиславу на шею...[1]
— Это несправедливо; могли бы золотую саблю дать...
— Боже праведный! — воскликнул Вьюшин, затыкая уши.— И ты туда же лезешь? Избавь ты меня, сделай такую милость, от этих наградных разговоров! Людям жрать нечего; изорвались, измучились, а тут награды да кресты! Отчего мне золотую саблю не дали? Отчего мне Владимира не дали?[2] Погоди, может быть, все получим кресты, только деревянные... Ах, как я рад, что уезжаю из этой ямы! Уж так рад, что если б была водка, опять бы выпил...
— Ты говоришь, что ты уезжаешь? Куда уезжаешь?
— А меня посылают за годовыми вещами в Александрополь...[3] А ротой будет пока заведывать Чирков...
— Вот счастливец-то!
— Опять завидуешь!.. Да я, может быть, на дороге десять раз шею вывихну.
— Поручение можно тебе дать?
— Поручение давай... У меня этих поручений целая эаписная книга... Одному Порошину десять фунтов пилёного сахару и десять фунтов свечей. И на кой черт ему столько свечей, когда он в карты не играет и, кроме приказов, ничего по вечерам не читает? Должно быть, есть их будет... Больше всех надавал поручений Леман, немецкая душа; всего понемножку: свечей три фунта, подтяжки (зачем ему подтяжки?), чаю полфунта, монпансье три коробки, сапоги взять у сапожника, четыре лимона, ваксы коробку и так далее... Что с этими лимонами станется, когда их довезу? Я тоже торопиться не буду, а уж покучу в Александрополе — страсть! Там теперь много разных дам наехало... Всех буду уверять, что я Эрзерум взял... Из одной гостиницы в другую, пока все буфеты не выпью... Какому-нибудь подрядчику сделаю неприятность на лице... На всех извозчиках переезжу... А уж отдыхать буду до бесконечности: сначала на одном боку полежу, потом на другом. а потом в баню, в баню!..
— Счастливец!
— Ну, вот, ты опять...
— Кто это счастливец? Покажите мне его! — сказал есаул Заелов, входя в комнату.— А, это вы, господин Вьюшин? С приездом вас!
— А что отец Андрей? — спросил Иловлин.— Обедать пора...
— А он сейчас сюда идёт,— сказал есаул,— я только что от него. Опять встретился с женой Гуссейна. Да толку что-то мало... Я, собственно, не особенно ею интересуюсь; это по вашей части, молодые люди; но больше из упорства... И что за проклятая страна! Женщин почти нет, да и эта дрянь, точно волк, все в лес глядит... В конце концов — нехорошо!
— А хороша была ваша турчанка?
— Кажется, неважная... она все внизу шмыгает; там темно, так что и не разглядишь; но, в конце концов, полногрудая и талия тонкая.
— Как вы с ней объяснялись?
— По путеводителю; у меня есть старый турецкий путеводитель, составленный каким-то мудрецом. Там все, что вам необходимо в путешествии, разделено на отделы, например: "в ресторане", "в дороге", "в магазине" и так далее. По всем важным делам можете найти вопросы. Только вот беда: ответов я не понимаю, потому что турецкого языка не знаю... Например, скажешь ей: "совук-дур" (холодно), а что она отвечает, я уж не понимаю; быть может, ей тоже холодно, а может быть, и тепло... Сегодня неудачно; целое ведро помоев мне на сапоги выплеснула. — А вы не приставайте к замужней женщине, господин есаул,— сказал отец Андрей, входя и расправляя бороду.— Зачем беспорядки у меня заводите?.. А ещё степенным прикидываетесь; об отшельниках да столпниках1S беседуете... не похвально... Всей компании наше почтение! — Здравствуйте, батюшка,— сказал Выошин,— ну, что, у вас в доме много больных?
— Пока, слава господу, было ничего... Человек пятнадцать разными болезнями, больше простудой и на желудок жалуются... А вчера сразу поступило трое, и все теперь в жару находятся. Кажется, сильная лихорадка... а может быть, и тиф.
Никто не ответил на это предположение...
— Будем надеяться, что бог помилует наше селение, и будем мы продолжать проживание в здравии и благоденствии; хотя какое же благоденствие, когда люди в такой печальной стране живут и холодают и все ещё не предвидится надежды на скорое окончание войны. Тоже вот насчёт питания: уж и мы едим — не ведаем что и как, а нижние чины пшеничное зерно вместо хлеба отваривают... Ведь тяжести в нем сколько? Ведь его, с позволения сказать, слон не переварит. Вот вы изволите в фургоне разъезжать: не поведаете ли нам что-нибудь утешительное? — А вот интендант линию объезжает и нашёл, что запасов по деревням сколько угодно, только пользоваться не умеют... Хочет магазины какие-то учредить. Вот тогда будет не житье, а масленица...
Все уселись обедать, и за столом начали толковать о разных злобах дня.
— Вчера мы одного турка поймали,— сказал Заелов,— который из города пробирался... Говорит, что он из окрестных поселян, а его деревня на трапезондской дороге... Может быть, врёт, а может быть, и правду говорит... Если б захотел пройти незаметно, то, конечно, мог бы: валяй вон через те горы ночью, если только не замёрзнешь... Судя по его словам, в Эрзеруме дьявольский тиф. Каждый день по несколько сот человек мрёт! Это что-то уж на чуму похоже... Во многих домах неубранные покойники валяются: хоронить не успевают... Насильно заставляют хоронить, да и то больше по ночам... Уныние страшное. А зарывают как попало: ковырнут раз, другой заступом, отроют ямку да кое-как землёй засыпят, так что, в конце концов, у кого нога из земли торчит, у кого рука... Запах скверный...
— Тьфу ты гадость! — сказал Иловлин,— охота вам эти вещи за обедом рассказывать...
— Пожалуй, и до нас доберётся...— заметил Чирков.
— Да уж чего добираться, когда добрался,— сказал Выошин,— в некоторых селениях уже такой тиф, что моё почтение... а вы думали что?.. — Одначе все ж не такой, как в городе? — спросил священник.
— Такой ли, не такой, а в Г * каждый день по пятку умирает. Да вот не далее как вчера ротный командир в К * в постель слёг, а ещё накануне мы с ним в ночное дело ходили...
— Какое дело? Ты-то зачем сунулся?..
— А я волонтёром... Дело в том, что приказано было сапёрам какие-то турецкие работы уничтожить на Евфрате... Сапёр послали взвод, а из К * велено дать роту в прикрытие... Вот, как наступила ночь, взяли они армяшку-проводника и пошли... и я пошёл... Дороги никакой нет, все снегом завалено, так что без проводника идти и не думай... Представь себе: все канавы да канавы, вместо дорог-то, одна вдоль другой... Проводник эту местность очень хорошо знал и все по гребням шёл... А мы за ним гуськом да потихоньку; скоро-то и идти было невозможно. Направо ступишь — провалишься; налево — тоже по шею в снег уйдёшь. Чем дальше идём, тем больше наш проводник страху набирается; идёт да возьмёт и сядет на землю. "Чего он сел?" — "Иохтур иол!"; "Дороги, говорит, нет!" — "Дай ему!".
— Это что же дать-то? — спросил священник.
— Ну, понятно — в шею. Ну, дадут в шею, он сейчас — "вар, вар!" и опять идёт... Ему-то в чужом пиру — похмелье... Дошли мы до переправы. Ночь чистая, ясная, луна светит во все лопатки... И представь себе — чертовщина! В каких-нибудь много полутора верстах, около ихнего селения, черкесы ездят, и пехота, так человек двести, куда-то идёт... И все это видно как на ладони и нас видно!.. То есть до такой степени опасно, что даже не страшно стало!.. Начали сапёры работать... Рота развернулась и присела кое-как... А ротный командир здорово заложил перед выступлением! все пристаёт к сапёрным офицерам: "Господа инженеры! позвольте огонь открыть!.. Перестрелку затеем и нам её за дело сочтут!" Хорошо, что не согласились. Затей мы перестрелку, всех бы нас тут положили, потому что отступления никакого: одни канавы... И только мы убрались из этого "канавного похода" восвояси, как этот самый ротный командир заболел и теперь в тифе лежит...
— Должно быть, простудился в снегу,— заметил священник,— возможно, что и вовсе распахнувшись шёл, так как вы изволили заметить, что он...
— Заложил слегка? Возможно...
— А сгоряча-то его и прохватило морозом... Тоже вот теперь сапожонки были, должно быть, худые; снега-то и наглотались... Вот к чему ведёт употребление вина, да ещё неумеренное. Ему бы выйти на бой со врагом тверёзым, а с морозу как пришёл — одну, две рюмки разрешил; ничего... Даже благо... то-то вот и есть!
— Да уж что говорить, отец Андрей, когда он теперь, быть может, к праведникам сопричтён...
— Сопричтён ли?
По этому поводу офицеры опять, благодаря Заелову, стали рассуждать о будущей жизни и затем незаметно перешли на награды. Посыпались чины и кресты, точно из рога изобилия. На улице между тем догорал день, и бумага в окнах из белой сделалась светло-серой; собеседники перешли в комнату Иловлина, где было посветлее. Неожиданный сюрприз, поданный Самойловым в виде тарелки с кишмишем и орехами, опять повернул разговор совсем в другую сторону.
Общество развеселилось. Вьюшин рассказал несколько не совсем скромных анекдотов, которые будто с ним случились; перешли на любовь, причём Заелов говорил, что любовь — это вещь удивительная и страшная, а Вьюшин — что ничего в ней удивительного нет. "Я как выпью, так сейчас и влюблён".
Между прочим, все удивлялись, как в такой грязной деревушке открылась такая красивая девушка, как Мариам. Один только Вьюшин, который был маленького роста и худощав, не одобрял её красоты, находя, что она недостаточно толста, потому что женщина чем толще, тем лучше. Заелов находил в ней что-то фатальное и таинственное и подшучивал над Иловлиным. — Уж вы не скрывайтесь! Я все вижу... Вы к ней неравнодушны... Если б я был помоложе, то непременно её бы похитил отсюда... А вы только смотрите!
Затем Заелов нарисовал на двери довольно неумело женскую фигуру без ног и подписал "Мариам — будущая супруга капитана Иловлина". Лицо вышло кривое и ни капли не похоже на оригинал, но когда он намазал ей большие глаза, то лицо приняло сразу такое неприятное выражение, что Вьюшин воскликнул: "Экая ведьма! Только метлы недостаёт..." В одном только Иловлине шутки о Мариам не вызывали смеха. С наступлением вечера офицеры надели полушубки и пошли немного прогуляться о отцом Андреем.
Примечания[править]
- ↑ Орден св. Станислава был младшим из российских орденов, имел три степени. Орден второй степени носился на шее.
- ↑ Российский ордон св. Владимира имел четыре степени. За военные подвиги жаловался крест 4-й степени с бантом. Давал право на потомственное дворянство.
- ↑ Город и крепость в Эриванской губернии в Закавказье.
