Товарищи Иловлина были очень озабочены его болезнью и все искренне его жалели. Вьюшин, хотя и торопился в Александрополь и вовсе не желал последовать примеру своего приятеля, тем не менее решил прождать до приезда доктора. Самойлов ухаживал за своим барином как настоящая сиделка, спал очень мало и поспевал в то же время готовить обед. На другой день, вечером, к больному пришла Мариам. Она вошла в комнату робко и нерешительно. На столе горела свеча, прикрытая чем-то от глаз больного, а на полу, примостившись кое-как, дремал Самойлов. Доски скрипнули, и Самойлов встрепенулся.
— Что, черноглазая? Пришла за нашим командиром ходить? Сиди, сиди! дело доброе. Мариам грустно улыбнулась, сверкнув своими белыми зубами, и осторожно протянула свою узкую, смуглую руку к голове Иловлина. Затем между денщиком и девушкой произошёл разговор на непонятных для каждого в отдельности языках, и Самойлов, одобрительно погладив её по плечу, прибавил: "Смотри, примочку почаще меняй и не спи... А я пойду с горя-веселья выпью; и туда, и сюда... вар бельмес?" {понимаешь? (тюрк.)}
Заключив, таким образом, двумя иноземными словами свою речь, Самойлов вздохнул и спустился вниз. "Ежели, чего боже оборони, барин мой скончается,— говорил он, крутя цигарку из бумаги,— так меня сейчас из командирских денщиков в рядовые разжалуют... Вот тебе и коврижка!.." — Да-а! — сказал, зевая, денщик Вьюшина,— а мы с барином в Рассею едем за провизией...
— Дураки вы оба, как погляжу я на вас,— с презрением сказал писарь-поэт.— На войне находитесь не для того, чтобы в Россию кататься, а чтобы в человеческой крови быть. Нет в вас проку, нет и толку; вам уже начешут холку!
Оставшись одна, Мариам села у изголовья Иловлина и устремила свой загадочный взгляд в его исхудалое лицо, Иловлин тяжело и быстро дышал, разбрасывал иногда в стороны руками и бредил, а Мариам, склонившись к его лицу, продолжала на него смотреть своим глубоким взглядом. В О * не было доктора, и только дня через два приехал молодой врач из расположенного по соседству казачьего полка.
Первый, кто его встретил, был Вьбшин. Доктор вышел из фургона и, притронувшись к козырьку, рекомендовался: "Доктор Гусенков!" Голос у него звучал как надтреснутая винная бочка, и это сходство казалось ещё более поразительным вследствие того, что от Гусенкова даже на морозе пахло спиртом. По странной игре случая, в таком положении находился и Вьюшин.
Что, господа, и вас забирать начало? — сказал доктор,— а у нас, в казачьем полку, так косит, что моё почтение... — Капитан Иловлин у нас болен, так вот мы за вами и послали... Пожалуйте с визитом!
— И визит сделаем, и больного посмотрим...— возразил доктор и потом стыдливо шепнул на ухо Вьюшину: — Спиритус вини водится?
— Найдём, дяденька! Вчера целое ведро достали... Вот насчёт закусу — швах!
Гусенков повеселел и заметил, что в такое печальное время не до еды.
Затем, войдя в комнату и взглянув на Иловлина, он воскликнул:
— Хорош! нечего сказать... э-э-э!.. да я этого капитана знаю... Я его перевязывал... перевязывал; позвольте, дай бог память... когда?.. Он куда ранен?
— В ногу...— отвечал Вьюшин.
— Так, так... Именно в ногу... Пониже колена? В икру, не правда ли?
— Ну, нет! — И Вьюшин засмеялся: — Подымайте выше.
— Так, так... теперь я помню... В наружно-бедренную часть; я ему и повязку накладывал.
Вьюшин отлично помнил, что Гусенков никогда не перевязывал Иловлина, но не хотел его лишать удовольствия соврать лишний раз и промолчал. Между тем доктор, подойдя к больному, откинул ему одеяло, пощупал пульс, измерил температуру и, отвернув рубашку, подавил в нескольких местах тело.
— Ну, что у него?
— Конечно, тиф... typhus exanthematicus {сыпной тиф (лат.).}.
— Это что за птица такая?
— Пятнистый тиф.
— Вроде попугая, значит... А какие ещё тифы бывают?..
— Мало ли какие бывают: бывают — typhus abdominalis, то есть брюшной, амбулаторная форма, как теперь везде распространена; наконец — typhus recurrens... {возвратный тиф (лат.).}
— Так-с... А чем же этот сорт, что у Иловлина, лечить прикажете?
— Лед на голову кладите и температуру измеряйте... Если жар будет, мозговые явления заметите — лед; ванны недурно бы... А если пульс упадет, коньяку давайте...
— Этого льду у нас сколько угодно... Целую арбу на голову положим... Ну, а насчёт измерения температуры — это, я думаю, лишнее... Не все ли равно? Допустим, что у него под мышками яйца сварить можно; температура, значит, высокая... Чем же мы-то тут поможем? Денщика на помощь звать? "Опускай температуру! Морозь его благородие!.." Вот вы нам лучше лекарств каких-нибудь пришлите... Олеум рицини или там ацидум муриатикум и разных этих "умов"; а мы ему и начнем в рот пихать для спасения души. Ведь у вас, чай, в кухмистерской-то вашей этих отрав достаточно? — Пустяки вы, сударь мой, говорите... Вы вот лучше мне перехватить что-нибудь дайте! Заеду в ваш лазарет, да и домой спешить надо. После этого разговора новые знакомые пошли закусывать, и Гусенков только на следующий день уехал в свое селение в фургоне Вьюшина, который направился в Александрополь выполнять предположенную им программу развлечений.
...Иловлин находился в полузабытьи, когда к нему подходил доктор, и слышал только некоторые слова, которые раздавались около него. Впрочем, он не давал себе отчёта в значении этих слов, не знал, из какого мира они доносятся до его слуха, и оставался к ним безучастен. Он даже открыл глаза после ухода врача и видел не только комнату, в которой лежал, но и коридор, и часть следующей за ним темной комнаты. Но все эти помещения утратили в его глазах определенные размеры и казались то меньше и ниже, то, наоборот, гораздо больше. Тех, кто входил и уходил из его комнаты, он скорее угадывал, чем видел. Казалось, то были не люди, а блуждающие тени. Он отчётливо видел только Мариам, склонившуюся у его изголовья; это продолжалось всего несколько мгновений, но он успел уловить озабоченный и как будто суровый взгляд девушки и...
