Былъ спокойный и ясный вечеръ, когда я бродила по славному городу Эдина. На улицахъ стоялъ страшный гвалтъ. Мужчины болтали. Женщины визжали. Дѣти пищали. Свиньи хрюкали. Экипажи дребезжали. Быки ревѣли. Коровы мычали. Лошади ржали. Кошки мяукали. Собаки плясали. Плясали! Возможно-ли это? Плясали! Увы, подумала я, дни моей пляски прошли! Такъ всегда бываетъ. Какая туча мрачныхъ воспоминаній пробуждается въ душѣ генія, особливо генія, поддавшагося непрерывному, вѣчному, продолжительному, и, можно сказать, продолженному, да! продолженному и продолжающемуся, горькому, мучительному, тревожному и, если позволено будетъ употребить это выраженіе, очень тревожному вліянію яснаго, и богоподобнаго, и небеснаго, и возвышающаго, и возвышеннаго, и просвѣтляющаго дѣйствія того, что, по справедливости, можетъ быть названо самой завидной, — по истинѣ самой завидной, — нѣтъ! самой благотворно прекрасной, самой восхитительно эѳирной и, мало того, самой милой (если можно употребить такое смѣлое выраженіе) вещью (простите, любезный читатель!) въ мірѣ… но я всегда увлекаюсь моими чувствами! Повторяю, въ такомъ настроеніи духа, какая туча воспоминаній пробуждается отъ всякаго пустяка. Собаки плясали! Я, — я не могла плясать. Онѣ виляли хвостами — я плакала. Онѣ прыгали — я громко рыдала. Трогательное обстоятельство! оно, конечно, напомнитъ образованному читателю прекрасную тираду о гармоніи вещей въ началѣ третьяго тома удивительнаго и почтеннаго китайскаго романа «Вью-Киваю-Ли».
Въ моей уединенной прогулкѣ по городу меня сопровождали два скромныхъ, но вѣрныхъ спутника. Діана, мой пудель! нѣжнѣйшее изъ существъ! У нея пучекъ шерсти надъ глазомъ и голубая ленточка вокругъ шеи. Діана не болѣе пяти дюймовъ ростомъ, но голова ея нѣсколько больше тѣла, а хвостъ, обрубленный очень коротко, придаетъ этому интересному животному видъ оскорбленной невинности, располагающій всѣхъ въ ея пользу.
А Помпей, мой негръ! милый Помпей, ужели забуду тебя? Я шла съ Помпеемъ подъ руку. Онъ былъ трехъ футовъ ростомъ (я люблю точность), лѣтъ семидесяти или восьмидесяти. Онъ былъ кривоногъ и тученъ. Ротъ его нельзя было назвать маленькимъ, уши — короткими. Но зубы напоминали жемчугъ, а большіе глаза на выкатѣ отличались восхитительной бѣлизной. Природа вовсе не одарила его шеей, а лодыжки его (какъ у всѣхъ представителей его расы) находились посреди бедеръ. Одежда его отличалась поразительной простотой. Костюмъ его состоялъ изъ галстука въ девять дюймовъ ширины и почти новаго драповаго пальто, принадлежавшаго когда-то высокому, плотному и знаменитому доктору Денеггрошъ. Хорошее было пальто! Хорошо скроенное! Хорошо сшитое! Пальто было почти новое. Помпей поддерживалъ его полы обѣими руками, чтобы не запачкать въ грязи.
Наша компанія состояла изъ трехъ лицъ, — о двухъ я упомянула. Было и третье, это третье лицо была я. Я синьора Психея Зенобія. Я не Сьюки Сноббсъ. У меня внушительная наружность. Въ этотъ достопамятный вечеръ на мнѣ было пунцовое атласное платье и арабское mantelet небесно голубого цвѣта. Платье было украшено зелеными agraffas и семью изящными фалбарами изъ оранжевыхъ auricula. И такъ, я была третье лицо. Былъ пудель. Былъ Помпей. Была я. Насъ было трое. Такъ, говорятъ, первоначально были три Фуріи — Мельти, Нимми и Гетти — Размышленіе, Память и Игра на скрипкѣ.
Опираясь на руку галантнаго Помпея и сопровождаемая на почтительномъ разстояніи Діаной, я шла по люднымъ и очень пріятнымъ улицамъ нынѣ пустынной Эдины. Внезапно предстала передъ нами церковь — готическій соборъ, огромный, почтенный, съ высокой колокольней, уходившей въ небеса. Какое безуміе овладѣло мною? Зачѣмъ я бросила вызовъ судьбѣ. Меня охватило непобѣдимое желаніе взобраться на эту головокружительную высоту и обозрѣть широко раскинувшійся городъ. Двери собора были открыты, точно приглашая войти. Моя судьба рѣшилась. Я вошла подъ гигантскую арку. Гдѣ же былъ мой ангелъ хранитель, если только есть такіе ангелы. Если! Коротенькое, но зловѣщее слово! какой міръ тайны, сомнѣнія и неизвѣстности скрывается въ этихъ четырехъ буквахъ. Я вошла подъ гигантскую арку. Я вошла и, не повредивъ мои оранжевыя auriculas, миновала порталъ и вступила въ преддверіе храма. Такъ, по преданіямъ, великая рѣка Альфредъ протекала, не портясь и не промокая, подъ моремъ.
Я думала, что ступенькамъ лѣстницы конца не будетъ. Кругомъ! Да, онѣ шли кругомъ и вверхъ, кругомъ и вверхъ, кругомъ и вверхъ, — такъ что, наконецъ, у насъ съ проницательнымъ Помпеемъ, на руку котораго я довѣрчиво опиралась, явилось подозрѣніе, что верхній конецъ этой чудовищной спиральной лѣстницы случайно или умышленно унесенъ. Я остановилась перевести духъ, и въ эту минуту случилось происшествіе, слишкомъ достопамятное съ моральной и матеріальной точекъ зрѣнія, чтобы пройти его молчаніемъ. Мнѣ показалось, — мало того, я была совершенно увѣрена въ этомъ, — я не могла ошибиться! нѣтъ, я уже въ теченіе нѣсколькихъ минутъ, внимательно и тревожно наблюдала за движеніями моей Діаны; итакъ, повторяю, я не могла ошибиться: Діана почуяла крысу. Я указала Помпею на эго обстоятельство, и онъ — онъ согласился со мною. Итакъ, не оставалось мѣста для сомнѣній. Крыса была нанюхана Діаной. Небо! забуду-ли когда-нибудь волненіе этой минуты. Увы! гдѣ же послѣ этого хваленый разсудокъ человѣческій? Крыса — крыса была тутъ, то есть, была гдѣ-то. Діана нанюхала крысу. Я — нѣтъ! Такъ, до словамъ нѣкоторыхъ Персидскій Ибисъ обладаетъ пріятнымъ и сильнымъ ароматомъ, другимъ же онъ кажется совершенно безъ запаха.
Лѣстница кончалась и только три-четыре ступени отдѣляли насъ отъ ея вершины. Мы продолжали взбираться, и, наконецъ, осталась лишь одна ступень. Одна ступень! Одна маленькая, маленькая ступенька. Какъ часто безпримѣрное счастье или горе людское зависятъ отъ одной маленькой ступеньки въ великой лѣстницѣ человѣческой жизни! Я подумала о себѣ, потомъ о Помпеѣ, потомъ о таинственной и неизъяснимой судьбѣ, отяготѣвшей надъ нами. Я подумала о Помпеѣ! — увы! я подумала о любви! — Я подумала о шаткихъ ступеняхъ, на которыя такъ часто вступали люди — и могутъ снова вступить. Я рѣшилась быть осторожной, осмотрительной. Я выпустила руку Помпея, безъ его помощи перешагнула единственную остававшуюся ступеньку и очутилась на площадкѣ колокольни. За мной по пятамъ слѣдовалъ пудель. Помпей одинъ оставался позади. Я стояла на площадкѣ и ободряла, его. Онъ протянулъ мнѣ руку и, къ несчастью, выпустилъ при этомъ полы своего пальто. Ужели боги никогда не перестанутъ преслѣдовать насъ? Пальто упало, и Помпей наступилъ на его длинную, волочившуюся полу. Онъ споткнулся, и упалъ — этотъ результатъ былъ неизбѣженъ. Онъ упалъ впередъ и своей проклятой головой попалъ мнѣ въ… въ грудь, сваливъ меня на жесткій, грязный, отвратительный полъ колокольни. Но мщеніе мое было неотразимо, быстро и неожиданно. Я обѣими руками вцѣпилась въ войлокъ на его головѣ и, вырвавъ значительное количество черной, жесткой, курчавой шерсти, съ презрѣніемъ отшвырнула ее отъ себя. Она попала между веревками колокольни и тамъ застряла. Помпей всталъ и не сказалъ ни слова. Но онъ жалобно взглянулъ на меня своими большими глазами и — вздохнулъ. Боги — какой вздохъ! Онъ проникъ мнѣ въ сердце. А волосы… шерсть! Если бы я могла достать эту шерсть, я бы омыла ее слезами раскаянія. Но увы! она была недостижима для меня. Она качалась въ веревкахъ колокольни, точно живая. Казалось, она кипѣла негодованіемъ. Такъ яванскій вопидэнди Флосъ Аэрисъ обладаетъ прекрасными цвѣтами, которые остаются въ живыхъ, еели вырвать растеніе съ корнями. Туземцы подвѣшиваютъ ихъ на веревкѣ къ потолку и наслаждаются благоуханіемъ въ теченіе многихъ лѣтъ.
Наша ссора кончилась, и мы стали искать отверстіе, черезъ которое можно бы было осмотрѣть Эдину. Оконъ не было. Единственное отверстіе, около фута въ діаметрѣ, сквозь которое проникалъ свѣтъ въ эту мрачную комнату, находилось на высотѣ семи футовъ отъ пола. Но чего не преодолѣетъ энергія истиннаго генія? Я рѣшилась взобраться къ этой дырѣ. Весь полъ передъ нею былъ заваленъ колесами, шестернями и другими кабалистическаго вида инструментами, въ самое отверстіе высовывался желѣзный стержень какой-то машины. Между стѣной и грудой этого хлама едва оставалось мѣсто для моего тѣла, но я вооружилась отчаяннымъ мужествомъ и рѣшилась не отступать. Я подозвала Помпея.
— Ты видишь это отверстіе, Помпей. Я хочу посмотрѣть въ него. Стань здѣсь, подъ самымъ отверстіемъ. Теперь держи руку вотъ такъ, Помпей, я встану на нее — такъ. Теперь протяни мнѣ другую руку, Помпей, и помоги взобраться на твои плечи.
Онъ исполнилъ все, что я требовала, и взобравшись къ нему на плечи, я убѣдилась, что легко могу просунуть голову и шею въ отверстіе. Видъ открывался великолѣпный. Я приказала Діанѣ угомониться и увѣрила Помпея, что буду благоразумна и постараюсь вѣсить какъ можно меньше, пока останусь на его плечахъ. Я сказала, что отнесусь съ нѣжностью, къ его чувствамъ, буду ossi tender que beefsteak. Проявивъ такимъ образомъ справедливость въ отношеніи моего вѣрнаго друга, я съ восторгомъ и упоеніемъ отдалась созерцанію пейзажа, который такъ обязательно развертывался передъ моими глазами.
Какъ бы то ни было, объ этомъ предметѣ я не стану распространяться. Не стану описывать городъ Эдинбургъ. Всякій бывалъ въ Эдинбургѣ, въ классической Эдинѣ. Я ограничиваюсь достопамятными деталями моего собственнаго плачевнаго приключенія. Удовлетворивъ до нѣкоторой степени свое любопытство въ отношеніи объема, расположенія и общаго вида города, я осмотрѣла церковь, въ которой мы находились и изящную архитектуру колокольни. Я замѣтила, что отверстіе, въ которое я просунула голову, помѣщалось въ циферблатѣ гигантскихъ часовъ и должно было казаться съ улицы огромной дырой для ключа, какъ это бываетъ на французскихъ карманныхъ часахъ. Безъ сомнѣнія, она была сдѣлана для того, чтобы часовщикъ могъ, въ случаѣ надобности, поправить стрѣлки изнутри. Я подивилась также огромной величинѣ этихъ стрѣлокъ: самая большая имѣла въ длину футовъ десять, а въ ширину, въ самомъ широкомъ мѣстѣ, восемь или девять дюймовъ. Повидимому, онѣ были изъ крѣпкой стали и обладали очень острыми краями. Отмѣтивъ всѣ эти и нѣкоторыя другія особенности, я снова обратилась къ роскошному пейзажу, разстилавшемуся внизу и всецѣло погрузилась въ созерцаніе.
Спустя нѣсколько минутъ меня возвратилъ къ дѣйствительности голосъ Помпея, который объявилъ, что не въ силахъ выдерживать болѣе и униженно проситъ меня сойти съ его плечъ. Я въ довольно длинной рѣчи постаралась доказать ему неосновательность его требованія. Онъ возражалъ, но обнаружилъ при этомъ очевидное непониманіе моихъ идей по этому предмету. Я разсердилась показала ему на прялки, что онъ дуракъ, что онъ совершилъ Ignoramus e-eclench-eye, и что мысли его просто insommary bovis, а слова меньше чѣмъ ап ennemyverrybor’em. Повидимому, онъ былъ удовлетворенъ этимъ и я вернулась къ созерцанію.
Прошло около получаса послѣ этой ссоры, когда, поглощенная божественной сценой, разстилавшейся подо мной, я встрепенулась, почувствовавъ что-то холодное на своей шеѣ. Нужно-ли говорить, что я страшно перепугалась. Я знала, что Помпей находится у меня подъ ногами, а Діана, согласно моему строжайшему приказанію, сидитъ на заднихъ лапахъ въ отдаленномъ уголку колокольни. Чтобы это могло быть? Увы! это скоро объяснилось. Слегка повернувъ голову, я замѣтила, къ моему крайнему ужасу, что огромная, блестящая, подобная мечу, минутная стрѣлка часовъ въ своемъ непрерывномъ движеніи опустилась на мою шею.
Я знала, что нельзя терять ни минуты. Я рванулась назадъ, — слишкомъ поздно! Невозможно было просунуть голову въ отверстіе ужасной ловушки, въ которую я попалась такъ ловко и которая становилась все тѣснѣе и тѣснѣе съ ужасающей быстротой. Эта мучительная минута не поддается описанію. Я схватилась руками за массивную желѣзную полосу и изо всѣхъ силъ старалась поднять ее. Я съ такимъ же успѣхомъ могла бы попытаться поднять соборъ. Внизъ, внизъ, внизъ, она двигалась внизъ, все ближе и ближе. Я молила Помпея о помощи, но онъ отвѣчалъ, что я оскорбила его чувства, назвавъ его «старымъ пучеглазымъ неучемъ». Я вопіяла къ Діанѣ, но она отвѣтила: «Гау, гау», — прибавивъ: «вы велѣли сидѣть въ уголку, не шевелясь».
И такъ, мнѣ нечего было ждать помощи отъ моихъ спутниковъ.
Между тѣмъ массивный и страшный «Серпъ времени» (теперь я поняла буквальное значеніе этого классическаго выраженія) не останавливался, и, повидимому, не собирался остановиться. Онъ спускался все ниже и ниже. Острый край его уже на цѣлый дюймъ врѣзался въ мое тѣло, и ощущенія мои становились смутными и неясными. То я видѣла себя въ Филадельфіи въ обществѣ молодцеватаго доктора Денеггрошъ, то въ кабинетѣ мистера Блэквуда, выслушивающей его драгоцѣнныя наставленія. Потомъ явилось сладкое воспоминаніе о временахъ былаго счастья, когда міръ не былъ еще пустыней, а Помпей не былъ жестокосердъ.
Тиканье часовъ забавляло меня. Забавляло меня, говорю я, потому что мое состояніе граничило съ совершеннымъ блаженствомъ и самыя пустяшныя обстоятельства доставляли мнѣ удовольствіе. Вѣчное тикъ-такъ, тикъ-такъ, тикъ-такъ звучало въ моихъ ушахъ, какъ самая мелодичная музыка, напоминая мнѣ пріятныя разглагольствованія съ церковной каѳедры доктора Пустобреха. Огромныя фигуры на циферблатѣ казались мнѣ такими умными, такими разумными! Вотъ онѣ пустились танцоватъ мазурку, и, по моему, лучше всѣхъ исполняла этотъ танецъ цифра V. Очевидно, это была благовоспитанная леди. Всѣ ея движенія отличались удивительнымъ изяществомъ. Она дѣлала поразительные пируэты, — и вертѣлась какъ волчокъ на остромъ концѣ. Я хотѣла предложитъ ей стулъ, такъ какъ она казалась мнѣ утомленной, и тутъ только замѣтила свое плачевное положеніе. Дѣйствительно плачевное!
Стрѣлка врѣзалась уже на два дюйма въ мою шею. Я испытывала нестерпимую боль. Я призывала смерть, и въ эту мучительную минуту невольно повторяла превосходные стихи поэта Мигуэля де-Сервантеса:
«Vanny Buren, tan escondida |
Но меня ожидало новое несчастіе, способное разстроить самые крѣпкіе нервы. Глаза мои, вслѣдствіе давленія стрѣлки, совершенно выкатились изъ орбитъ. Пока я раздумывала, могу-ли обойтись безъ нихъ, одинъ окончательно выскочилъ изъ моей головы, и покатившись по крышѣ, свалился въ дождевой жолобъ. Надо было видѣть, съ какимъ нахальнымъ выраженіемъ независимости и презрѣнія смотрѣлъ онъ на меня. Онъ лежалъ въ жолобѣ подъ самымъ моимъ носомъ, и поведеніе его было бы смѣшно, если бы не было такъ отвратительно. Такого подмигиванія я еще никогда не видала.
Подобное поведеніе со стороны моего глаза, попавшаго въ жолобъ, не только раздражало меня своимъ нахальствомъ и безстыдной неблагодарностью, но являлось въ высшей степени неприличнымъ въ виду симпатіи, всегда существующей между глазами одной и той же головы, какъ бы далеко они не находились другъ отъ друга. Я волей не волей принуждена была подмигивать въ отвѣтъ на подмигиванье негодяя, лежавшаго подъ самымъ моимъ носомъ. Впрочемъ, мое положеніе облегчилось, когда выскочилъ и другой глазъ. Онъ покатился по тому же направленію (быть можетъ, они сговорились заранѣе), какъ и его товарищъ. Оба лежали теперь въ жолобѣ, и правду сказать, я была очень рада, что отдѣлалась отъ нихъ.
Стрѣлка врѣзалась уже на четыре съ половиной дюйма въ мою шею и голова моя висѣла только на лоскуткѣ кожи. Я испытывала невыразимое счастье, такъ какъ чувствовала, что черезъ нѣсколько минутъ избавлюсь отъ своего непріятнаго положенія. Я не обманулась въ этомъ ожиданіи. Ровно въ двадцать пять минутъ шестого пополудни, огромная минутная стрѣлка настолько подвинулась въ своемъ страшномъ шествіи, что совершенно перерѣзала небольшой остатокъ моей шеи. Я ничуть не сожалѣла, что голова, причинившая мнѣ столько затрудненій, отдѣлилась, наконецъ, отъ моего тѣла. Она покатилась по крышѣ, подпрыгнула въ жолобѣ и въ заключеніе шлепнулась на улицу.
Откровенно признаюсь, что мои чувства въ эту минуту были самаго страннаго, мало того, самаго смутнаго, самаго таинственнаго и непонятнаго характера. Мои ощущенія были и здѣсь и тамъ въ одно и тоже время. Въ моей головѣ я воображала, что я, голова — настоящая Сеньора Психея Зенобія; а съ другой стороны, я была убѣждена, что я — тѣло, — настоящая я сама. Желая прояснить свои мысли, я нащупала въ карманѣ табакерку, но, доставъ ее, и пытаясь воспользоваться щепоткой ея пріятнаго содержимаго обычнымъ способомъ, я тотчасъ замѣтила, что это невозможно и бросила табакерку моей головѣ. Она съ очевиднымъ удовольствіемъ понюхала табаку и улыбнулась мнѣ въ знакъ благодарности. Вскорѣ затѣмъ она обратилась ко мнѣ съ рѣчью, которую я не могла вполнѣ ясно разслышать за неимѣніемъ ушей. Я поняла, однако, что она удивляется моему намѣренію остаться въ живыхъ при такихъ обстоятельствахъ.
Въ заключеніе она цитировала благородныя слова Аріоста:
«Il pover hommy che non sera corty |
Сравнивая меня такимъ образомъ съ героемъ, который въ пылу сраженія не замѣтилъ, что его убили на повалъ, и продолжалъ сражаться съ неугасимымъ мужествомъ. Теперь ничто не мѣшало мнѣ сойти съ моего возвышенія и я такъ и поступила. Почему моя наружность такъ поразила Помпея, — я никогда не съумѣю обяснить.
Онъ разинулъ ротъ до ушей и выпучилъ глаза до такой степени, точно собирался колоть орѣхи между вѣками. Въ заключеніе сбросивъ пальто, онъ однимъ прыжкомъ очутился на лѣстницѣ и исчезъ. Я бросила вслѣдъ негодяю сильныя слова Демосѳена:
«Andrew O’Phlegethon, you really make haste to fly», |
и обратилась къ кумиру моего сердца, къ одноглазой шершаво-волосой Діанѣ. Увы! какое ужасное зрѣлище оскорбило мои глаза. Что я увидѣла? Крысу, скользнувшую въ свою норку? обглоданныя косточки моего ангельчика, пожраннаго чудовищемъ! и о боги! — почившій духъ, тѣнь, призракъ моей любимицы, сидѣвшій съ меланхолической граціей въ уголку? Слушайте! онъ говоритъ и, о небо, онъ говоритъ по нѣмецки изъ Шиллера:
«Und stubby duk, so stubby duk |
Увы! можетъ-ли быть что-нибудь справедливѣе этихъ словъ?
И, если умру я, |
Нѣжное созданіе! она тоже принесла себя въ жертву ради меня. Безъ собаки, безъ негра, безъ головы, — что же остается теперь отъ несчастной Синьоры Психеи Зенобіи? Увы — ничего! Меня нѣтъ!
