Александра Коллонтай
Тридцать две страницы
[править]I
[править]Промелькнули светящиеся яркими пятнами окна заводских мастерских, пробежали похожие друг на друга рабочие, жилища, дома, казармы. Загромыхал, затрясся мост. Вокзальные фонари, заглядывая в окна вагона, осветили осеннюю тьму. Поезд стал. Зашуршали шаги по серому щебню платформы. Ветер поиграл вокзальными огнями и исчез за заводской стеной, в темном просторе полей.
Она оглянулась на вагон: не забыла ли чего. Застегнула кофточку и пошла к выходу.
Потянулась бесконечная улица Безлюдно, безмолвно. По обеим сторонам улицы дома-казармы, один как другой… Двадцать, тридцать домов… Один как другой, один как другой… В окнах — тьма. Спит фабричный поселок Тускло, вяло дрожат огоньки в редко расставленных фонарях. Беззвучно. Темно. Лишь заглушённый отдалением, долетает знакомый непрерывный грохот-стук: работает ночная смена Неожиданно близко залаяла собака, визгливо, испуганно…
— Что ты, глупая… Пес, перестань. Сам трусишь… Ну, перестань же.
Улыбнулась собаке в темноте и ускорила шаги. Как-то вдруг легче стало, светлее. Может быть, все решения — пустое, ненужное насилие. Может быть, вообще не надо решать. Просто жить как складывается, как все, как другие… А сдача к сроку научной работы… А «великие» научные замыслы… На все махнула рукой. Поставить крест. Жить «любовью», уйти в «село»… И никогда не выполнить задуманного. Никогда не разработать своей научной теории.
Вздохнула. Тряхнула головой… Назойливые, несносные мыслил. Последний дом поселка. Чайная на углу заперта. Плотно прикрыты ставни; огонь прикручен в фонаре над дверью.
Неужели так поздно? Остановилась возле последнего фонаря, взглянула на часы. Четверть третьего. Ночная смена кончается в три. Долго ждать. Свернула с дороги, пересекая пустырь.
s Мимо серых, глухих стен недостроенного здания, по шуршащему щебню и вязкому песку неудобно и трудно ступать. Утомилась.
Обогнула серое недостроенное здание, и сразу уда*.' рил в глаза яркий, струящийся свет заводской громады. Пыхтит, стучит, громыхает. Красной кажется сейчас светящаяся стена окон восьми мастерских. Плотно заперты ворота-завода Безлюдно и пусто. А там, внутри, за струящей свет стеною окон вдет своя непре; рывная, напряженно-творческая жизнь… Там сотни фигур в знакомых синих блузах движутся равномерно, размеренно, сосредоточенно. Там застыла во взорах настороженная внимательность. Там бегут, торопятся, скользят ремни, быстро, быстро мелькают колеса, плавно падают тяжелые молоты, однозвучно шипит точимая сталь, брызгами разлетаются горячие стружки…
Он — там, с ними… Среди сотен одинаковых фигур в таких же знакомых, синих блузах… Где он? В каком месте?.. Между пятым и шестым окном. Раз, два, три… Узнала ли бы она его, если б сейчас вошла туда, неожиданно? Конечно узнала бы.'Одного движения его руки довольно, поворота головы… Такое все знакомое, милое, свое… Неужели и у него такая же напряженность во взоре, как у других, у всех? Может быть, печаль… Стена, струящая свет, исчезла, будто ее и нет, не существует… Так ясно видит она все, что за ней, будто вошла в мастерскую. Медленно, ровно, мерно передвигающиеся фигуры в синем, вертящиеся колеса, тяжелые молоты, беззвучно бегущие ремни…
Его лицо осунулось, глаза… Что с ним? Неужто он мучается? Неужели он знает, чует, с чем она пришла сегодня? Решение, ее бесповоротное, продуманное, выстраданное решение… Мучается. Он — тоже, как она… Почему, откуда же внезапная, щемящая боль, этот признак подкарауливающей ее тоски-одиночества… И эта все застилающая, размягчающая, сладкая до истомы нежность к нему… Только бы не «затопила» и ее решения, только бы не ослабила волю. Не надо глядеть на эту громаду, с ее светящейся стеною окон мастерских, не надо представлять себе его там, с машинами, колесами, ремнями… Пусть себе вертятся, стучат, громыхают… Пусть в глазах у него печаль… Она — пойдет своей дорогой, она не позволит заковать себя «цепями любви»… Только не думать о нем, только не оглядываться… Идти все вперед, к своей цели… Одной, чтобы никто не задерживал на пути, не отклонял в сторону… Идти, вот как сейчас, через тьму, но знать, что впереди — огонек, ее цель, ее научная работа. — Ничего, что трудно, что ноги вязнут в песке, что пакеты с книгами и провизией оттянули руки, что несносно бьет подол по ногам… Одной трудно. Зато — свобода, зато принадлежишь вся любимому делу — научной работе… Она и ее дело. И нет больше непонимания, нет обиды, что такие разные с ним, что не слышит он ее Души, не ценит ее дела любимого… Жить и не страдать. Жить и не любить больше с чувством отчаяния: ну что ж? Пусть не понимает. Пусть не слышит. Только бы вместе быть, только бы видеть его, только бы убеждаться снова и снова, что он еще любит… А работа, ее работа, любимая, продуманная, стоит, не движется все эти месяцы… О, эти пробуждения с острою мыслью, что обжигает сознание до боли: пять месяцев, а написано всего тридцать две страницы… Не собрала нового материала, перестала аккуратно слушать «старика», ее вдохновителя в науке. Вместо усидчивой, размеренной работы, как учит «старик», вечное ожидание… Волноваться, жить, считая часы от встречи до
Встречи. Возвращаться домой измятою, усталою, с пустой головой… И с горечью, да, горечью в душе. С досадою: еще один потерянный день. Все те же тридцать две страницы… А что, если он прав? Что, если она ни на что не способна? Другие же умеют совместить… Почему же она не может? Или у всех женщин тот же разлад: дело или любовь… Растут, скопляются сомнения. Разъедают душу, — мучают. Одной жутко. Ближе, ближе к нему. При нем все как-то забывается. И уже трещит телефон в заводскую контору.
— Начался обеденный перерыв? Да? Так попросите, пожалуйста, к телефону Петра Михайловича. Это ты, друг? Когда же увидимся? Ты разве не придешь ко мне сегодня? Не можешь? Занят? Ну, так я приеду к тебе. Так тоскливо одной.
И едет. Увидит, задрожит сердце сладкой радостью. Так и бросится к нему. Начнет говорить, объяснять, жаловаться на себя самое, на то, что работа стоит. Но чем больше объясняет, тем толще стены между ними, непроницаемее, глуше… Будто не слышит ее…
Работа не движется. Пустяки. Приналечь, и наладится. Почему не берет работу к нему? Поселились бы вместе, и время на переезды не тратила бы. Библиотека нужна. Съездить можно. Все «бабьи затруднения», пустяковые… Не слышит ее, не понимает…: Лежишь рядом, прижавшись, близко так… А на душе уже опять грызет, гвоздит. Вместе… а одна. Будто далеко, в пустыне… Больно так. И холодно на душе. Словами не скажешь. Не поймет опять. Только обидишь его, огорчишь. И будет жалко его, точно маленького. Замолчишь. Ну ее, работу. Нет, довольно. Довольно. Пора спасать себя, силы, время, работу… Дни бегут, бегут… Не страдать, не мучиться обидами, неосознанными уколами. Не растворяться в нем от нежности, не ждать часами, убивая время… Опять жить одной, жить по-своему… Идти, куда знаешь. Слушать «старика»… Собирать материал… И работать, работать, работать… Не поздно еще… Жизнь вся впереди, она еще внесет в строительство жизни свою долю, она обогатит пауку своею мыслью….. Еще одно усилие. Решение принято. Надо кончить с любовью. Хорошо; Легко. Почти радостно.-
Ускорила шаг. Вышла за освещенное заводскими огнями пространство. Окунулась во тьму. Обвеяло осенней свежестью. Прошумел ветер, рванул концы шарфа. Впереди бесконечная тьма сжатого поля. Тихо, мертво… Чуть жутко.
Оглянулась. Жаль расстаться с полосой света, так холодно окутывает тьма. Тянет назад, к светящимся окнам завода. Вернуться?.. Дождаться у ворот конца ночной смены?.. Малодушие! Бояться тьмы?.. Ребячество… Сперва — откос. Убегает вниз, теряется в кустах. Шуршит что-то внизу, во тьме… Ветер, конечно, бьет по кустам. Жутко. Вдруг из кустов кто-нибудь покажется, выползет… Закричать. Позвать на помощь. Не услыќшат… Светятся окна завода, но за грохотом-стуком машин даже он не услышит ее зова, даже он" Так близко и так далеко… Не позвать. Не добраться к нему…
Надо идти. Не ждать же здесь, на откосе. Холодно. И темно.
«Трусиха… Тьмы боится, а еще одна на борьбу с жизнью, идти вздумала. Самостоятельная женщина». Разве есть «самостоятельная»? Такая бабешка, как и все. Скажет он и засмеется своим «вкусным» смехом. И на этот раз будет прав. Зашагала решительнее, быстрее. Надо думать не о тьме, а о чем-нибудь совсем, совсем другом. Как она ему скажет? С чего начать? И когда скажет? Сегодня. Как только он вернется с работы. Такой усталый, такой знакомый и конечно, обрадуется ей.
«А-а! И „хозяюшка“ моя сегодня проведать меня явилась… Что давно не была? Ну-ка, покайся. Все по порядку, а раньше…»
Сладко, сладко захолонет сердце, забегают иголочки по телу… Прижмешься к нему, глаза закроешь…
Нет, сегодня не стоит говорить о решении. Лучше завтра. С утра.
Обогнула холм. Ветер с налету ударил в лицо, больно дернул шляпу. Прошуршал по опавшим листьям… Как темно, как пустынно. Обернулась еще раз. Светлыми пятнами кажутся теперь светящиеся окна заводской громады. Затих и гул. Замер в отдалении. Одна среди тьмы… Далеко впереди мелькают огоньки-точки. Поселок. Там его квартирка-комнатка и кухня. Как далеко еще. Устали ноги. Оттянули' руки тяжелые пакеты. Холодно, зябко… Зачем поднялся ветер? Зачем шуршит так назойливо, зловеще? Качает кусты. Будто тянутся к ней темные, сучковатые руки… А вдруг это не ветер? Вся похолодела. Как в раннем, раннем детстве, когда оставалась одна в темной комнате и казалось, что из всех углов сейчас повыползут они, страшные, непонятные, но все же возможные… Хоть бы прохожий. Хоть бы собака….. Тропинка узкая, нога то и дело попадает в траву, юбку цепляет репейник.
Очутиться бы сейчас в городе, среди людей, среди света, шума городских огней… Зачем поехала ночью? Что за глупое нетерпение… Почему именно сегодня надо поделиться решением? Не терпелось «поставить точку», И остаться на свете одной… Одной… Одной хорошо в своей комнате, среди книг, рукописей, где лампа на рабочем столе, где слышишь…
Что это?.. Глухой, серебряный звон. Будто церковный колокол не то глубоко под землей, не то высоко над головою, в застланном тучами черном небе… Просто железнодорожный сигнал… Ветер донес… Как глупо пугаться… Опять ускорила шаги… Мешает юбка, Путается в ногах. Подобрала выше колен, теперь можно делать большие шаги. Только бы не это неприятное щекочущее ощущение в спине: будто кто-то сзади идет. Сейчас схватит… Кто?..
Оглянуться. Никого же нет. Остановилась, прислушалась, осмотрелась.
Какая тишина… Воздух легкий, сыроватый. Пахнет землей, листьями. Вобрала воздух, точно напилась пахучей влаги. Подняла голову к небу… И там такая же тьма, непроглядная, тяжелая. Огни завода исчезли. Ровная, черная, пустая, нескончаемая тьма… И только ветер вдруг налетает, кружится, бьется, шуршит… Таинственный, ночной ветер, не такой, как днем. Точно сейчас он владыка во тьме. Гоняет длинные, беспокойные призраки-тени… Глаз их не видит, но они есть, тут, где-то близко… Шелестя?, шевелятся… Несутся? дальше… Почти касаются. От этого так жутко. Их чувствуешь, но видишь только тьму, густую, непролазную, душную… Ноги будто во сне, тяжелые, непослушные. Хочется крикнуть. Жутко голоса своего. Побежать? Жутко и бежать. Вырваться из тьмы… К людям, к свету… Бежать. Бежать…
Загудела тьма, захлопала невидимыми крыльями, темными, тяжелыми. Обступила плотно. Дышит холодным дыханием в лицо… А сзади, с боков, гонятся призраки, длинные, неясные, цепкие… Смеется ветер, стелется, шуршит, вьется… Рвет шляпу, треплет, развевает концы белого шарфа… Еще немного, и сердце разорвется — не выдержит.
Воздуха, воздуха… Завертелись, запрыгали круги синие, красные, огневые… Ударил, задрожал, загудел тяжелый колокол в ушах, затопил собою и небо, и землю… Рванулась… Споткнулась… Упала…
II
[править]— Но все-таки, что же с тобою случилось, моя храбрая женщина? Напугал: тебя кто? Ушиблась? Ногу себе подвернула? Ну, чего ты опять плачешь? Тебе больно? Где? Ну, успокойся же, успокойся… Ну, не надо так. Успокойся, милая…
— Я сейчас… Я так рада, что ты тут, что ты близко, так рада…
— Вот глупенькая. Рада, что я здесь. Что же тут удивительного? А вот как ты-то там, в поле, очутилась? Ты мне объясни. Издали слышу не то писк, не то плач… Душат кого-то… Самоубийство? Грабеж? Бегу… И вдруг: этакий комочек на дороге, а вокруг пакеты, пакеты… Что же случилось? Кто тебя напугал? Не могу понять. Расскажи же, что произошло и как это было?
— Ничего, ну, право же, ничего не произошло… Просто испугалась тьмы. Глупо испугалась… Побежала, сердце не выдержало, голова закружилась. Ну, и упала. А теперь мне так хорошо, так хорошо… Ты тут, со мной… И такой милый, и такой добрый… И я тебя люблю. Я тебя очень люблю… Гораздо больше, чем ты думаешь… И не уйду, ни за что не уйду от тебя, ни за что.
— Кто же тебя гонит, глупенькая? Ну вот, опять плачешь… Ну, дай я тебя успокою… Положи головку на свое место. Так тебе хорошо? И руки все еще ледяшки… Сейчас согрею. Успокоилась? Ну вот и хорошо. А теперь ты мне все толком расскажи, как все это было и что с тобою произошло, там, в поле?.. Обидел тебя кто? Должен же я знать, наконец. — В голосе нетерпение, и глаза глядят пытливо, недоверчиво.
— В том-то и дело, что никто не обидел… Я тебе, же говорю, ничего не было, а просто…
— Ну как же это так ничего, когда ты вон какая, на себя не похожа? И ночью, одна в поле, лежит на земле, пакеты разбросаны, платье растерзано…
— Ну да, ночью… Потому что я нарочно решила приехать ночью. Не ждать до утра. Я весь день «решала». И я хотела скорее сказать тебе все, все… Что я не могу так.;. Потому что ты меня любишь не как друга, не как товарища, не как человека, а только как женщину… И потому, что мне надо работать, потому что… Я больше так не могу, не могу…
— Не можешь больше. Чего же ты больше не можешь?
Отодвинулся от нее. — Так жить, как мы жили до сих пор. Не хочу мучиться, ссориться по пустякам… Не пони-, "друг друга… Терять время, силы… Приезжать домой усталой, с пустой головою… Пойми же… Пять месяцев, а написано только тридцать две страницы… Вчера Самсонова мне написала, что у ней работа уже в наборе… А я… Если я не кончу в этом году… Если я не смогу сделать моей работы, меня не оставят на курсах, и тогда прощай все мои мечты. Прощай наука…
— Кто же тебе мешает? — сухо-сдержанно. — Кто?.. Наши отношения… То, что я все время разрываюсь между работой и тобою… Я тебе уж говорила, объясняла… Ты не понимаешь, ты не хочешь понять… А я не могу так больше… Если б только я тебя так не любила.
— Ах, оставь, пожалуйста. Ты знаешь, как я не умею ценить пустых слов… Любишь. Нечего сказать, любишь… Когда любят, живут вместе, желают быть вместе… Так мы, не «ученые» люди, понимаем любовь… А у тебя наоборот выходит… И чего ты хочешь, я не понимаю. Ты и так целыми днями проводишь у себя в городе; а я здесь один, у меня тоже свои работы, куча дел, ты это знаешь. Мне тоже хотелось бы твоей поддержки… Но я молчу… Я не жалуюсь… Что же? Ты решила топать «ученой» женщиной, не мне тебе мешать.
— Ах, милый… Пойми же, если я не живу здесь с тобою, то только ради работы.
— Ради работы… А у меня ты не можешь работать?.. На мое постоянное присутствие жаловаться не приходится… Десять часов на заводе. Почему ты не можешь работать у меня?
— Я же тебе говорила, объясняла. Лекции… Лаборатория… Мои книги… Библиотека… Я не могу на бивуаке.-
_ Поселись у меня «не будешь на бивуаке. Уныло качает головою:
— Ведь пробовала, не помогло… это подлое хозяйство… Стряпня…
— Ну, еще бы… Где же „ученой особе“ кухней заниматься…
— Ах, не то, не то. Совсем не то… Не серди меня. Ну не серди… Я устала. И мне все это так надоело.
— А мне? Ей надоело… А мне, ты думаешь, не надоело все прилаживаться к тебе? Ты думаешь, мне легко с тобою?
— Так зачем же, зачем мы это тянем, — вдруг вспылив. — Я с этим и шла к тебе… Сказать, что больше я так не могу… Это убивает волю, охоту жить. Это не радость, а мука… И для тебя тоже… Кончить, кончить… Уехать…
— Ну и уезжай, уезжай себе… Чего же ты пришла тогда? Что тебе от меня надо? Хотела, чтобы я на колени бросился, умолять стал, упрашивать тебя остаться? Не дождешься… Не таковский…
— Зачем ты это говоришь?.. Это пошло…
— Пошло. А твое поведение, ты думаешь, возвышенно? Ты думаешь…
— Я ничего не думаю. Не хочу ничего думать-Оставь ты меня.
— Я тебя не трогаю.
Молчание. Оба думают. Тускло горит керосинка… В окно брезжит рассвет.
— А все-таки любопытно, что с тобою там произошло, в поле… Ночью, одна… И это „решение“. Что-то там было. Не иначе.-' Опять подозрительный взгляд на нее…
— Ах, как скучно. Я же тебе говорила… Может быть, нервы… Я эти дни плохо спала, все думала, искала выхода…
— Пь…
— У тебя такой вид, точно ты мне не веришь.
— Согласись, что это все как-то мало вероятно… Эти разбросанные пакеты, этот истерзанный вид, эти слезы… Отчего ты со мной не хочешь быть откровенна? Ведь уж раз ты решила, что между нами — конец… Не все ли мне равно теперь, если там, в поле, с гобою „что-нибудь“ и приключилось? Бродяг много… Я не виню тебя… Только не лги. Скажи, что было, как брату…
— Что ты говоришь? Что ты говоришь?! Откуда у тебя такие мысли?! Как, как ты не чувствуешь, что это же обидно… Оскорбительно.^ Как ты не понимаешь… Как ты можешь, как ты смеешь… — догадываясь о его подозрении, все больше и больше волнуясь. — Какой же ты мне товарищ, если ты не уважаешь меня, если ты… Почему у тебя всегда какие-то подозрения?.. Вот, вот оно. То самое, отчего я хочу уйти от тебя. Когда ты так говоришь, когда ты так меня оскорбляешь, я хочу бежать, бежать от тебя, как ночью бежала от призраков… Зачем, зачем только я так люблю тебя…
— Разве ты меня еще любишь? — смягчаясь.
— В этом-то все мое горе… Эти дни я так мучилась. Двадцать раз решила Двадцать раз перерешила То кажется, ни за что не смогу прожить без тебя. То, как вспомню про свою работу и про твое отношение…
— Про мое отношение? Какое такое мое отношение?
— Ну ты знаешь ведь. То, что ты меня не любишь… Нет, нет, в том смысле, как я любовь понимаю.;.
— Ну уж в каких там смыслах, я этого ле знаю, — облегченно-самодовольно; — Да и не важно это. А вот что ты глупенькая, хотя и стараешься убедить меня в тем, что ты чуть ли не „ученый муж“, со всякими там „изысканиями“, *г это очевидно. Любит меня, а сама бежать от меня собралась. Какая чепуха! Только вот у такой глупой головки и могут этакие мысли рождаться… Ну-с, сударыня, покажите-ка ваши глаза — Берет ее голову. — Что же ты? Улыбнись. Не разлюбила еще? Нет. Эх ты! Умная, самостоятельная женщина, боящаяся темноты. И как это с вами этакая ория приключилась, а?.. Трусиха! А еще без моей опеки и защиты обойтись собралась… Саш, небойсь, чувствует, что не может… Ну, прижмись ко мне крепче… Конечно любит. К чему же вся эта канитель? Что за охота мучить меня, себя. Нет, видно, все-таки надо вас, женщин, на уздечке водить. И больше я тебя отсюда не отпущу. Нечего. Завтра же поедем вместе в город, заберем твои вещи, книги — и ко мне… Довольно. Прекрасно заживем, вот увидишь… Зачем сделала такие испуганные глаза?
— Не испуганные.,
— А какие же?
— Они просто думают свою думу…
— Какую?..
— Не стоит говорить… Сейчас не стоит.
— Ну, не говори. — Вздыхает. — А странная ты все-таки… Не пойму я тебя. Посмотри, светает. А мы еще не ложились. Ты же утомилась. О чем ты опять думаешь?..
— Ничего… Так, свое. — Не обращай внимания. Ты милый. — Нежно, как ребенка, гладит голову его.
Как бы так сделать, чтобы не было больно. Он такой добрый, отходчивый, точно маленький. И любит по-своему… Вместе хорошо остаться. Бросить решение. Еще подождать, попробовать…
— Ну, значит, завтра, после обеда мы поедем за» твоими книгами… Полки сюда поставим… И ты будешь у меня «хозяюшкой». Так, слышишь?
— Слышу, — уныло. — За книгами…
Значит, переехать совсем сюда… А «старик»? А библиотека?.. Конец научной работе… Не будет ее к январю. Нет. Бежать, бежать. Найти предлог одной уехать в город… Надо бежать… Скорей, скорей… Завтра же. Завтра, завтра…
— Отчего у тебя такой вид?.. И опять на глазах слезы. Что с тобою?
— Потому-что я тебя все-таки люблю… Потому что я тебя люблю, люблю, люблю.
Оригинал здесь: http://www.fedy-diary.ru/?p=2752