Н. Н. Каразин
[править]Три дня в мазарке
[править]
К. Брож. Почтовая станция в степи
Беспокойное волнение, охватившее Киргизскую степь в 1870 году, обильное кровавыми эпизодами, только что кончилось… Оно еще не выяснилось совсем, но уже отовсюду неслись мрачные вести предзнаменования более или менее грозных событий.
Я рассказываю теперь только один из моих дорожных эпизодов, относящихся к этому времени, и потому считаю лишним распространяться о причинах, вызвавших восстание кочевников Средней орды, в обыкновенное время очень миролюбивых, давно уже отвыкших от разбойничьей, хищнической жизни своих предков…
День был яркий, солнечный и довольно морозный. Буроватою лентою тянулась ровная, степная дорога… Справа и слева разлеглась бесконечная белая пелена снега, покрывавшего степь… Синяя полоса окаймляла далекий горизонт… Однообразная даль не пересекалась ни одним деревцом, ни одним холмиком.
Легкие облака почти неподвижно плавали в голубом воздухе… Резкий крик орла несся откуда-то сверху, с невидимых глазу высот, может быть, даже из-за этих облаков… Однообразно звенел, захлебывался разбитый колокольчик под дугою, фыркали усталые пристяжные, и ровная топотня дружной тройки заглушала скрип полозьев моих саней, снабженных войлочною будкою.
Сегодня я уже успел проехать две станции. Еще очень рано, и скоро я должен увидать вдали гостеприимный дымок третьей… Скоро, потому что мой ямщик киргиз уже приглядывается, заслоняя рукою свои косопрорезанные глаза от солнца, уже веселей покрикивает на лошадей, да и сами кони значительно прибавили шагу и бойко, вприскочку, бегут по гладкой, легкой дороге.
— Джакым (близко)! — говорит, махнув кнутом, ямщик.
— Джирайда — гайда джур (ладно — ступай скорее)! — отвечаю я, закуривая новую сигару, рассчитывая докурить ее как раз к приезду на эту третью станцию…
Дорога незаметно стала подыматься, как будто в гору… Теперь уж ясно видно… Вот она, эта станция! Маленькая сакля видна отчетливо… Ее черный, закоптелый четвероугольник так и рисуется на белом фоне окружающей степи. Вот и кибитки, две по сторонам… Обе дымятся… Вот и люди ходят, словно точки черные копошатся. Вот и лошади бродят поблизости, добывая себе из-под глубокого снега сухие осенние стебельки… Вот и сани стоят… Одни, другие, третьи… Что-то много экипажей… Чего это они здесь съехались, именно на этой станции? Это редко случается… Что бы это значило?
Вот ямщик обернулся и посмотрел на меня вопросительно… Он тоже как будто удивлен несколько.
— Шюнд коп адам бар (так много народу)! — говорит он, показывая кнутовищем и беспокойно ворочаясь на облучке.
— Трогай скорей! — отвечал я. — Приедем — узнаем… погоняй!..
Лихо понеслись мы последнюю версту, — колокольчик даже звонить перестал и только позвякивал на своей привязи… Вся тройка в карьер неслась, взметывая ногами комья грязного дорожного снега…
Вот мы спустились в лощину, и станция пропала из виду, поднялись — показалась она вновь, чуть не перед самым носом… Справа мелькнула желтоватая изгородь из камыша, какая-то лошадь на воле, брыкнувшая задними ногами, когда наша тройка чуть не сбила ее с ног… Несколько собак встретило нас оглушительным лаем… Дымом пахнуло в нос…
— Якши (хорошо)! — даже крякнул мой киргиз ямщик, когда мы подъехали и стали.
— Самовар есть?.. Готовьте лошадей пока… Я здесь с полчаса побуду, а там и в путь! — распорядился я, вылезая из саней и с удовольствием расправляя занемевшие от долгого сиденья ноги…
Казак-смотритель выслушал мое распоряжение, взял протянутую ему подорожную, посмотрел ее, взглянул на меня, опять на подорожную… И нерешительно стал скрести свой широкий, мясистый затылок.
— Есть, что ли, лошади? — спросил я.
— Лошади? — отвечал урядник. — Лошадей как не быть… Кони есть… Только уж я не знаю… Нашу, вот, станцию пока Бог миловал… Проезжие вот тоже дожидаются… Сидят, не выезжают… Уж я и не знаю, право…
— У меня «курьерская»! — пояснил я. — Те могут ждать сколько им угодно, а мне давай сейчас… живо!.. — Не дожидаясь ответа, я вышел в сени, оттуда в довольно просторную горницу для проезжающих…
У меня даже в глазах потемнело от табачного дыму, облаками носившегося под низким потолком… Маленькие окошки, заклеенные бумагою вместо стекол, пропускали немного света, однако довольно для того, чтоб сразу заметить, что проезжающих скопилось тут таки достаточно…
Я отыскал свободное место, на скамье, у самого окна, и сел…
За столом, единственным в комнате, сидели два господина, в татарских стеганых бешметах, буквально обвешанные с ног до головы оружием: у каждого за поясом было по два револьвера в кобурах, спереди болтались длинные кавказские кинжалы… У одного так даже висела через плечо какая-то сабля в металлических ножнах, а около, на скамье, лежали два ружья тульских, двухствольных, с резными, вычурными ложами…
Поодаль рылся в дорожном саке еще какой-то господин в полушубке, валеных сапогах и фуражке с красным околышем… Из-за него виднелись длинные ноги в ботфортах со шпорами, растянувшиеся на лавке, и в самом углу сидела, поджав под себя ноги, женщина с ребенком на руках, еще молодая, и, как показалось мне с первого взгляда, довольно красивая. В противоположном углу, занимая чуть не треть всей комнаты, бурою, закопченною массою, видна была печь с лежанкою, заваленною узлами, чемоданами и мешками, — торчал пузатый угол подушки в ситцевом чехле, а на этой подушке блестела лысина еще одного проезжего… «Шесть человек, кроме меня, не считая ребенка», — сосчитал я всех присутствующих и подумал о том, что не мешало бы поскорей выбраться отсюда, из этой удушливой, пропитанной паром и табачным дымом атмосферы.
— В Казалинск изволите ехать? — обратился ко мне один из вооруженных.
— В Казалинск!
— Так-с…
— Из Питера-с или откуда из другого места? — полюбопытствовал его товарищ.
Я сказал.
— Приехали сюда и довольно… Стоп! — обернулся ко мне рывшийся в мешках. — Здесь пожить придется день, или два, или три, а то и побольше…
— Почему так? Ба! Знакомый… Вот где встретились!
— И то, батюшка, то-то я слышу голос ваш на крыльце… Не он ли, думаю!
Я узнал одного из знакомых мне чиновников интендантского ведомства и, пожалуй, доволен был этою встречею.
— Что теперь будет… что теперь будет, уж я и не знаю, — начал этот господин, оставив свой мешок и разводя руками. Вот третьи сутки сидим и ждем, сидим и ждем, сидим и ждем…
— Да в чем дело?
— А вы не знаете?.. Гм!.. Странно!..
— На дороге, впереди, пошаливают! — прокашлялся один из вооруженных.
— Орда бунтует! — пояснил другой. — Мы вот приказчики, у Хлудова, Михайлы Иваныча, таперича нам дозарезу надыть к шестому числу на место поспеть, а никак невозможно…
— Да что, разве слыхать что?
— То-то и есть, что ничего не слыхать. Оттого и беда вся. Все бы узнать лучше, а то вот так сидим, ни взад ни вперед…
— Как там, позади, ничего?
— Я проехал благополучно! Эй, смотритель!
На мой призыв урядник показался в дверях, в его руках все еще была моя подорожная с знаменательною подписью: «Давать из курьерских».
— Лошади готовы, ваше высокоблагородие, только воля ваша… — начал он.
— Что?
— Как бы худо не было… Четвертые сутки с той станции вестей нет, и не приезжает никто… Третьего дни, вот, один тоже выехал отсюда — обратного ямщика с лошадьми нету… Оно, положим, станция большущая, без малого пятьдесят верст, а все-таки, надо бы вернуться… Неладно, должно, что случилось…
— Понятно, — отозвался лежащий на скамье. — Понятно… та станция вырезана, дорога занята, и мы, в некотором роде, состоим в осадном, так сказать, положении… «Ком эн ша дан ла сак», — исковеркал он что-то по-французски и тут же перевел: «Как кот в мешке!»
— Ну, положим, что не «дан ла сак», — передразнил его чиновник, — а все-таки дело дрянь!
— Что же мы тут, — так и сидеть будем?
— А уж не знаю!
— Переждите малость, ваше высокоблагородие, а там что Господь даст. Все-таки, на станции людно: я, да двое казачишков со мною, ямщиков девять голов, опять же, в закрытии!
— Господа, ведь нас теперь много, — начал я, — если мы выедем все вместе…
— Я уже предлагал им! Так куда! — перебил меня чиновник.
— Тоже своя голова на плечах, не купленная! — закурил папироску приказчик.
— С нами деньги хозяйские… — поддержал его другой.
— Много? — приподнялся на локте тот, кто приводил французское сравнение.
— Да уж про то нам знать… — струсил заявивший о хозяйских деньгах.
— Эк язык у тебя! — шепнул ему на ухо товарищ его и даже в бок толкнул.
— Хо-хо… Какая скука! Позвольте познакомиться: ротмистр Колупаев, то есть был ротмистр, а теперь в пехтуру перешел, в здешние места, на службу… Очень рад, очень приятно. Вы, милостивый государь, тоже из военных?
Ротмистр Колупаев, пошатнувшись немного, подошел ко мне и стал прямо перед моим носом, протягивая свою грязную руку, с обмотанным тряпицею указательным пальцем.
Я сделал вид, что не замечаю его движения, и обернулся в окну, хотя сквозь бумагу ровно ничего не было видно.
Колупаев презрительно скосил на меня свои воспаленные глаза, сплюнул и пошел будить спавшего на лежанке.
— Господа, — начал опять я: — раз, два, три, четыре, пять, я шестой… шесть мужчин, хорошо вооруженных… Ну, чего нам бояться! Велим запрягать лошадей и едем!
— Конечно, господа, а еще мужчины! — раздался гармонический контральто в углу.
— Позвольте вас познакомить: супруга моя, Надежда Васильевна Воробьева… — перебил ее чиновник.
— Очень приятно! — улыбнулся я… — Видите, господа: дама, а храбрее вас! Что же, решайтесь!
— Ты как думаешь, Паша? — посмотрел один из приказчиков на другого.
— Да уж я и не знаю…
— Ехать, что ли?
— Столько оружия нацепили, а трусят… — заговорила опять Надежда Васильевна.
— Тоже ведь, всяко случается… Не прождать ли уж лучше еще денек!.. Ваше высокоблагородие, прикажете стаканчик чаю? Пока что? А у нас готово!
— Благодарю вас, налейте… выпью с удовольствием…
— Ами, друг, кошон! Вставай, боров заспанный! — будил ротмистр Колупаев спавшего на лежанке.
— Бррр… отстань, — мычала лысина… — Кто… Чего… Кого… А?!..
— Разбойники… грабят! — заорал вдруг во все горло ротмистр.
Спавший вскочил и сел — его толстое, заплывшее от жира и продолжительного спанья лицо было противно-комично в эту минуту.
Все невольно расхохотались… ребенок на руках у женщины испугался и заплакал. Мать начала его унимать и сердито посмотрела на ротмистра. Знакомый чиновник проговорил недовольным голосом: «Ну что за глупые шутки!» — и поспешил на помощь к своей супруге.
— Веселый!.. — покачал головою приказчик Паша.
— Шутник-с! — кивнул головою приказчик Яша.
— Решим же, господа? — обратился я ко всему обществу, когда спокойствие восстановилось.
— Доедем без них, коли они трусу празднуют, едем… что за вздор! Я человек женатый, со мною семейство, и то не боюсь, а эти…
Интендантский чиновник начинал горячиться; видно, ему уже порядочно надоело трехсуточное сиденье на станции…
— У меня тут Коля заболеет от этого воздуха! — проговорила Надежда Васильевна…
— Если их мало — они не страшны, если их много — они и сюда придти могут… все равно…
Эта барыня, видимо, знала уже свойство степных бродяг и их прирожденную трусость, в словах ее слышалась решимость… Логика была тоже на ее стороне.
— Вот погодите, — усмехнулся ее супруг. — Мы уедем, а бунтовщики сюда нагрянут и прирежут они вас, рабов Божьих, как кур в курятнике…
— Ком эн ша дан ла сак! — повторил еще раз ротмистр Колупаев.
— Поедем, что же… Паша, что же, ведь они-с с нами, люди военные-с!
— Помолясь Богу, нешто, Яша… Только на ночь вот глядя, словно неловко!
— Да, скоро стемнеет!
Мы еще посовещались немного, Надежда Васильевна, видимо, оживилась; возможность наконец вырваться отсюда отрадно подействовала на нее… она принимала самое горячее участие в наших совещаниях и выказала при этом много опытности и знания местных нравов.
— Да вы старая степнячка? — обратился я к ней…
— Не старая, впрочем! — засмеялась она, — однако уже пятый раз проезжаю этою степью… привыкла!
— С мужем катаетесь?
— Все с мужем, а раз и одна. Вот как есть одна… Тогда еще у меня не было этого золота!
И Надежда Васильевна приподняла на руках своего мальчугана, брыкнувшего при этом своими крохотными ножками, обутыми в красные шерстяные чулки.
— Она у меня лихая бабенка! — самодовольно улыбнулся супруг и тронул ее за кругленький подбородок.
— Уж вы, ваше высокоблагородие, переночуйте лучше, — вмешался тут казак урядник. — Темнеет, станция большая… Ночью оно, того, действительно, неладно… Все едино, уж завтра утром… Я лошадей под все экипажи изготовлю, у меня они все тут согнаны, и ямщики, кроме одного, в сборе… Завтра лучше, пораньше!
Совет его был весьма основателен, а потому и был принят без возражений, только Надежда Васильевна глубоко вздохнула, предвкушая, вероятно, все прелести ночи в этой душной сакле, на коврах, изобилующих всевозможными паразитами…
— Я бы лучше на дворе, в санях переночевала, боюсь только, Коля простудится! — проговорила она и принялась возиться у себя в уголке, устраивая постель для себя и своего сынишки.
У меня был крытый возок, я велел опустить передний войлок, допил чай, и так как уже стемнело, то, пожелав покойной ночи всем присутствующим, вышел на крыльцо.
К ночи начинало сильнее морозить. Темное небо сверкало мириадами звезд. На западе еще догорал последний красноватый отблеск черней зари. Тихо, спокойно было в степи, — ни звука, ни шелеста… только здесь, у самой станции, в загороди, темною массою виднелись, сбитые в кучку, почтовые лошади. Ямщики в кибитке развели огонь и варили что-то в большом, плоском чугунном котле. В другой кибитке слышали русский говор, там поместились два казака, живущих на станции, и кони их, на всякий случай оседланные, стояли особо от почтовых, на привязи. На другом углу степной балки копошились, чернеясь на снегу, какие-то зверьки, не то собаки, не то волки, должно быть, первые, потому что ко мне в сани забралась еще одна собака и спокойно лежала, зарычав только при моем приближении.
Я погладил ее, и животное, видимо, успокоилось; собака боялась, что я сгоню ее с нагретого места, но, убедившись в моих добрых намерениях, лизнуло меня в руку и свернулось в клубок, приятно согревая мои ноги…
Два четвероугольника окон засветились… В сакле, значит, зажгли огонь… Оттуда слышался голос ротмистра Колупаева, предлагавший хлудовским приказчикам «срезаться по маленькой». Те отказывались…
— Опять спать не дадут! — донесся до моих ушей голос Надежды Васильевны.
— Господа! — урезонивал шумливых знакомый мой, чиновник Воробьев, Антип Михайлович. — Господа, да имейте хоть уважение к дамам…
Почему он говорил «к дамам», когда в комнате находилась всего одна дама, его супруга, я не знаю. Должно быть, для усиления убедительности.
А славно засыпать в морозную ночь в санях, закутавшись в теплую шубу! Засыпать под фырканье пережевывающих свой корм лошадей, под меланхолическое бряканье уздечек. Крепко спится в такие ночи, и сновиденья… Нет, никаких сновидений не бывает в это время. Крепок сон, и, словно только что уснувши, вы, бодрый и свежий, просыпаетесь утром, с возбужденным аппетитом, таким аппетитом, которому позавидовали бы от души петербургские гастрономы, превращающие ночь в день, не знающие, чем бы вызвать хоть каплю энергии в своих расслабленных, ожирелых желудках. Я заснул как убитый.
Солнце только что взошло, когда мы выехали со станции.
Наш поезд составляли всего только три тройки вместо предполагаемых пяти: моя тройка, чиновника Воробьева и — хлудовских приказчиков. Ротмистр, любитель французских поговорок, и его товарищ наотрез отказались ехать, как мы их ни уговаривали.
— Вы не подумайте, господа, и вы, мадам, что я из трусости… сет енпосибль! Сорок больших сражений и восемнадцать малых… Я не трус… А есть другие, более основательные причины… И эти анафемские причины, ма-пароль-донер, лишают меня возможности быть вам полезным в предстоящих схватках с дикими, степными бандитами… ма-пароль-донер…
Так говорил ротмистр Колупаев и, обращаясь к Надежде Васильевне, беспрестанно прикладывал руку к левому боку своей засаленной венгерки.
— Да полноте, никаких схваток не предстоит… не говорите вздора! — возразила та. — Вы просто трусите, как вам не стыдно! Вот, посмотрите: приказчики, купцы; народ смирный, и то не боятся…
— Воля Божья-с… что же-с… Без Господней воли, сказано, волос с головы… — бормотал приказчик Яша и самодовольно улыбался. Улыбался тоже и товарищ его, приказчик Паша, укладывая что-то в сено, в передок саней.
Но у обоих улыбка была кислая, не совсем-то веселая. Видно было, что и они начинали слегка колебаться в своем решении, только совестились поступить так, как ротмистр, особенно после заключительной фразы Надежды Васильевны.
Как бы то ни было, однако, часу в восьмом утра наши три тройки тронулись со двора станции, напутствуемые пожеланиями благополучия и благословениями урядника и смотрителя.
И долго еще я, оборачиваясь назад, видел его высокую фигуру, взобравшуюся на плоскую крышу и оттуда глядящую нам вслед; долго еще, до самого спуска в логовину, видел я, как он махал нам своею форменною фуражкою.
А наши тройки бойкою рысью бежали по мягкой, запорошенной дороге, пересыпанной местами наносными косыми сугробами. След, тянувшийся пред нами, часто прерывался, погребенный под этими наносами; видно было, что, действительно, суток трое тому назад, если не больше, прошли здесь последние сани.
Впереди всех скакала моя тройка, за мною Воробьев со своим семейством, а сзади приказчики, взведшие курки своих ружей и не сводившие глаз с далекой, синеющей полосы степного горизонта.
День был ясный и слегка морозный, хороший, зимний, степной день, какие редко выпадают здесь на долю путешественников. Снежная равнина сверкала ослепительно на солнце, и этот яркий блеск не позволял хорошо рассмотреть окрестность, особенно с восточной стороны. Кое-где чернелись проталины, свободные от снега. Какое-то небольшое озерко, обрамленное желтыми, высохшими камышами, виднелось роговидною излучиною; поверхность этого озера, покрытая льдом, отражая в себе небо точно голубое зеркало, блестело посреди степи. Свободный ветер сдул с него последнюю снежинку, и замерзло оно гладкое, спокойное, без зыби, без волнения. Вон правильные черные круги видны на его берегу, это следы недавно снятых кибиток… вон изгородь видна, полуразвалившаяся… вон собака там роется, ищет чего-то… нет, это опять волк… ишь, как удирает по степи бродяга трусливый, заслышав звонки наших троек… вон приостановился немного, поджал хвост и опять дует без оглядки… вон он исчез, должно быть, в логовину спустился, а вон опять показался, только уж теперь нельзя его рассмотреть… далеко! Чуть заметная, черная точка мелькает вдали… ну и Бог с ним!
— Гей, гей! — покрикивает мой ямщик.
— Гей, гей! — вторит ему сзади звонкий голосок Надежды Васильевны.
— Надя, ну что кричишь на морозе? Горло простудишь! — ворчит ее супруг.
Паша и Яша вылезли совсем из-под навеса саней и сидят на облучке, свесив ноги. Так-то, должно быть, виднее…
— Ехали мы тоже раз, с хозяином из Чимкента… Только, это, поравнялись с лесочком… — рассказывал что-то один другому, но звон колокольчиков заглушал рассказ, и до моих ушей долетали только отрывочные фразы да восклицания: — Помилуй Бог, тоже ведь они не шутят. Ах ты Господи!
Вдруг мой ямщик начал привставать на своем месте и как-то подозрительно вглядываться вперед. Затем даже руку приложил к глазам.
— Что ты? — спросил я.
— Вон стоит, — отвечал киргиз, не оборачиваясь, — ишь, стоит, гляди, на дороге…
— Да что стоит?
— Арба (повозка) наша, та самая…
Я тоже начал всматриваться. Действительно, что-то чернелось впереди, на дороге, верстах в двух по крайней мере, но что это было — повозка или что другое, я не мог разглядеть, как ни напрягал своих глаз…
— Гляди-ко, гляди. Наша! — послышался тревожный голос и на задних санях. Там тоже, значит, заметили.
— Не вернуть ли?
— А кто его знает!
— Чего стал, трогай! — прикрикнул Воробьев на своего возницу. — Не отставай от передних. — Ты, Надя, вот что, сядь-ко поглубже, я кошемку опущу. Боюсь, как бы ребенок не испугался!
— Да ничего еще нет, чего ты? — бормотала Надежда Васильевна.
Однако в голосе ее дрогнула какая-то подозрительная нотка.
Мы продолжали подвигаться вперед, не уменьшая рыси, и скоро предмет, замеченный моим ямщиком и уже наделавший тревоги в нашем караване, был виден совершенно ясно. Еще минуту, и наши лошади стали испуганно храпеть и слегка упираться на ходу. Мы подъехали, все-таки, вплотную и невольно остановились…
На дороге — немного сбившись на сторону и завязнув в сугробе, стояли распряженные сани с верхом; судя по обрывкам и обрезкам упряжи, можно было видеть, что с распряжкою не церемонились и торопились, пуская в ход ножи, где трудно было развязать руками.
Снег кругом был сильно притоптан пешими и конными следами… Около валялись распоротые чемоданы с вывороченными тиковыми внутренностями, клочья сена, какое-то тряпье и забытая нагайка.
Я заглянул внутрь саней, там было пусто, обошел кругом. У самого правого полоза ничком лежал полузамерзший труп, в русском тулупе, с подбритым затылком.
Тулуп был настолько изорван в борьбе, что разбойники не сочли нужным брать его с собою и оставили на убитом; зато сапоги были сняты, и босые ноги, посинелые, окоченевшие, торчали врозь, запутанные в оборванных постромках.
Я попробовал тронуть убитого и хотел перевернуть его лицом вверх, но не мог; тело до такой степени примерзло, что не поддавалось моим усилиям. Должно быть, не менее суток, если не более, находилось оно в таком положении. Преступление совершено не в эту ночь, значит, а раньше.
— Это тот самый! — решил один из ямщиков.
— Кто?
— А тот, что последний выехал, ямщик обратный до сих пор не возвращался. Вот его здесь яу (разбойники) убили, ограбили, лошадей увели и ямщика тоже, а его самого кинули!
— Они бы и его не убили, а увели, — рассуждал другой ямщик, — да, видно, дрался очень шибко, взять нельзя живьем было… Ну, вот с ним и покончили… Ишь ты, какое дело!
— Аллах, Аллах!
— Пресвятая Богородица! Что же нам делать теперь? — коснеющим языком прошептал один из приказчиков… Эх! Не надоть выезжать было… Поторопились!
— Уж я и не знаю, — лепетал другой. — Как вот их благородие. Вертать, что ли?
— Ну, садись и трогай дальше! — угрюмо произнес Воробьев. Ну, чего высунулась, Надя! Сиди смирно, есть на что смотреть. Коля спит, слава Богу!
— Садись и пошел! — крикнул и я своему ямщику. — Половину дороги проехали…
— Воля ваша, потому как «волос с головы»… — твердили все свое приказчики и тоже полезли в сани, боязливо оглядываясь на следы кровавой катастрофы.
Мы уселись и тронулись. Колокольчики снова загудели на всю степь.
— А не мешало бы эти звонки, на всякий случай, отрезать! — промелькнуло у меня в голове.
Вдруг раздался сзади гневный голос Воробьева.
— Подлецы, канальи, трусы! Чтоб вам головы свои сломать! Чтобы вам… — кричал Антип Михайлович и, встав в санях во весь рост, грозил кулаком вслед удиравшим приказчикам.
Паша и Яша крепились еще, пока мы ехали, до роковой встречи, но теперь вид этого трупа, этих саней со следами борьбы вокруг произвел на них полную реакцию. Они не выдержали, отдались всецело охватившей их панике и повернув оглобли, что называется, во все лопатки неслись обратно, на прежнюю станцию.
Я видел, как они оба хлестали лошадей чем попало. Не оглядываясь, не обращая внимания на ругань и оскорбительные возгласы рассвирепевшего Антипа Михайловича, они неслись вперед и вперед, — и расстояние между ними и нашими санями быстро увеличивалось.
Трусы удирали, воротить их не было уже никакой возможности. Да и стоило ли? Ведь то же самое они сделали бы в минуту действительной опасности, а тогда их бегство наделало бы нам несравненно больше вреда, чем теперь.
Не знаю, выиграют ли они что-нибудь своим бегством, судя по времени, мы уже на половине дороги, — опасность одинаковая и впереди, и назади… Почем знать, может быть, назади даже большая… Я не желаю им зла, но, признаюсь, в данную минуту не прочь бы…
— Эх, с какою охотою я бы им пулю пустил вдогонку, если бы заряда не жалко было! — произнес охрипший даже от криков Воробьев, садясь наконец в сани.
Наши желания в эту минуту почти сходились…
В. В. Верещагин. Могила богатого киргиза
Прежде чем продолжать путь, мы устроили нечто вроде военного совета. Нас было теперь трое русских и два ямщика киргиза. В числе первых я считал и Надежду Васильевну. Она хоть и женщина, но… во всяком случае, она стоит больше, чем храбрецы приказчики и оставшиеся на станции ротмистр Колупаев со своим пьяным товарищем.
На ямщиков мы рассчитывать особенно не могли. Они ведь, все-таки, киргизы. Впрочем, оба эти скуластые малые смотрели так просто и честно, что у меня ни на минуту не шевельнулось против них никакого подозрения.
В нашем маленьком совете решено было, что я пересяду в сани Воробьевых, а мои сани поедут сзади. Из саней, так сказать, пассажирских, лишний багаж был перенесен в мои, чтобы облегчить первые, на случай, если нам будет предстоять продолжительная скачка.
Мы даже перепрягли с этою целью одну из пристяжных, начинавшую уже уставать, и тщательно осмотрели свою упряжку. Боже сохрани, если в критическую минуту что-нибудь порвется или развяжется.
Если придется жертвовать, то, во всяком случае, этою жертвою послужат вторые, багажные сани.
Дорога, сколько я помню, ровная, оврагов нет; тут, левее, должны быть киргизские мазарки, в стороне от дороги, от них уже недалеко станция… Пока еще этих мазарок не видно, а странно: эти сооружения далеко видны в степи, особенно в такой ясный день… Вон что-то синеется вдали… как будто курган… не они ли…
— Ну, с Богом, трогай! Задние сани, держись вплотную, не отставай… Не гони шибко, не мори лошадей… ровною рысью… Трогай…
Колокольчики мы оба сняли… зачем поднимать шум на всю степь… Впрочем, эта предосторожность почти излишня, — глаз киргиза видит дальше, нежели слышит его ухо…
Антип Михайлович нахмурился что-то и косо смотрит на свою Надежду Васильевну… он все прикрывает ковриком ребенка. Хорошо, что мальчик все время крепко спит… Дай Бог ему покойно проснуться… уже на следующей станции… Надежда Васильевна тоже призадумалась и даже не ответила на мою шутку, попытку развеселить общество, придать всему более веселый характер…
— Если б я знал, что так случится, — нагнувшись ко мне, шепотом произнес Воробьев, — если бы я знал, что эта сволочь бросит нас, я бы не выехал… Я один не боялся бы, но теперь… поймите…
И он опять покосился на свою жену, опять потянул коврик и совсем уже с головою покрыл им спавшего мальчика.
— Э, пустяки, — бравировал я, — они были уже давно здесь… чего им тут рыскать… Эта шайка — теперь уже верст за двести отсюда… пустяки!..
— Эта — может быть, — а другая… Надя, выпей-ко рюмку хересу… у тебя губы дрожат; ты, кажется, озябла…
— Я-то? — отвечала Надежда Васильевна. — Нисколько, напротив… Вот посмотри — какая горячая!..
И она освободила свою руку из-за пазухи и приложила ее к лицу своего мужа.
— Для бодрости выпей… — улыбнулся тот. — Для куражу… хватим-ко вместе!
Он достал свою дорожную бутылку, зашитую в войлок, оловянный стаканчик, и развернул бумажный сверток с кусочками раскрошившегося полузамерзшего сыра.
Не успели мы позавтракать, как услышали фразу ямщика, фразу, заставившую нас встрепенуться и взяться за оружие.
— Вон человек гуляет! — произнес киргиз, не оборачиваясь к нам, словно про себя.
Черная точка двигалась в степи, в стороне от дороги; эта точка двигалась с одинаковой скоростью с нами… она была еще очень далеко и направлялась как будто наперерез нашего пути… по крайней мере, расстояние между нами и ею мало-помалу уменьшалось.
Минут пять спустя, мы ясно могли уже рассмотреть, что это был всадник… Но этот всадник был один… Кругом ничего другого подозрительного не было видно. Если он один и не избегает встречи с нами, значит, это не враг.
— Не наш, букеевец… — сообщил нам ямщик. — У него ружье за плечами, и конь воровски оседлан… это яу!
Посмотрим, что этот одинокий яу намерен делать дальше.
Опередив нас, он подъехал почти к самой дороге, оглянулся, посмотрел на нас и шагом поехал дальше… через минуту мы его догнали… мы поравнялись…
Тогда киргиз прибавил рыси и стал равняться с передней тройкою, не отставая уже ни на шаг.
Всадник держался теперь не более как в двадцати шагах от нас. Он был одет в яргак — халат, сшитый из жеребячьих шкур мехом вверх, малахай на голове, подшитый рыжим лисьим мехом, закрывал почти все его лицо… за плечами у всадника было кремневое, старое ружье, и у пояса болталась туземная шашка (клынч), с разорванными ножнами, из которых на свет Божий выглядывало заржавленное лезвие…
Крепкий, горбоносый кон шел, раскачиваясь, иноходью, вытянув вперед свою косматую голову… Вьюк за седлом был самый умеренный, две переметные сумки, тщательно притороченные, плотно пригнанные к задней луке седла… это и назвал наш ямщик «воровскою седловкою»…
Он ехал и только изредка, словно украдкою, взглядывал на нас из-под своего малахая.
Наши ямщики вступили с ним в переговоры.
— Эй, Божий человек!.. Куда путь твой лежит? — крикнул один.
Тот не отвечал.
— Куда едешь, эй? — крикнул в свою очередь Антип Михайлович, привстав на своем месте.
Киргиз молча протянул нагайку вперед и лаконически отвечал наконец:
— Туда!..
Мы оставили его пока с расспросами и только следили за его движениями.
Мало-помалу мы заметили, однако, что расстояние, отделявшее нас от букеевца, стало увеличиваться… он взял наискосок, в степь… затем с места погнал свою лошадь в карьер… и словно провалился разом… по крайней мере, мы уже его более не видали.
— Там балка есть! — пояснил нам ямщик его исчезновение.
Маневр этот был совершенно понятен для нас… По крайней мере, в нем то хорошо, что мы были предуведомлены. Букеевец видел нас, он хорошо высмотрел наше вооружение, он заметил полную готовность нашу к отпору и уведомит об этом своих товарищей. Если тех немного, они не решатся атаковать… Если же их много — то…
— Он из барсуковских аулов… а те человек по двадцати высылают и больше! — сообщил ямщик, словно угадывая наши мысли и соображения…
Однако мы подвигаемся и подвигаемся вперед… До станции теперь не должно быть далеко, верст десять, может быть, одиннадцать, не более… «До станции» теперь… А что мы встретим на той станции?.. Если она цела, если там есть люди, готовые оказать нам помощь, — ну, тогда все еще идет хорошо, а если нет, если эта станция уже разбита и занята бандитами?..
Мы старались отогнать от себя подальше это последнее предположение, оно рисовало нам такую мрачную картину, что… теперь, только теперь, мы позавидовали в душе — трусам, оставившим нас… если только эти трусы выиграли что-нибудь своим бегством…
Ба!.. Я даже вздрогнул от неожиданности… Едва только мы поравнялись с устьем балки, подходившим почти к самой дороге, как оттуда выехало человек десять вооруженных всадников и загородили нам дорогу… Эти всадники не стали лицом против нас… Они гурьбою ехали шагом впереди, мы видели их спины в яргаках и верблюжьих халатах, ружья, болтающиеся за плечами, и коренастые крупы лошадей, помахивающих своими подвязанными хвостами…
Нам оставалось на выбор: или ехать за ними шагом же, или заставить их расступиться и дать нам дорогу…
Они не выказывали пока ничего враждебного, но могли выказать это каждую минуту… они словно заставляли нас первых показать зубы…
Такой способ атаки показался бы нам чрезвычайно оригинальным, если бы мы не знали хорошо степных, разбойничьих обычаев…
— Надо дать им заметить, что мы их не боимся… — шепнул мне Воробьев…
— Пошел рысью!.. — толкнул я нашего ямщика… и, обернувшись, велел задним саням держаться совсем вплотную, чтобы между нами не мог проскочить ни один верховой…
Ямщик посмотрел на меня как-то просительно и не сразу исполнил мое приказание… он сильно оробел, и его руки дрожали, сжимая войлочные возжи.
— Пошел!.. — крикнул я громко. — Эй, там, впереди… дорогу…
Кое-кто из верховых засмеялся, заслышав мой крик, — кое-кто обернулся, однако все раздались вправо и влево и пропустили наш поезд… Теперь они уже и сами прибавили рыси и не отставали ни на шаг от саней.
— Поезжайте своею дорогою… а то стрелять будем! — крикнул им Воробьев.
— Мы этого и ждем! — отозвался один из всадников, в котором мы узнали первого, встретившегося нам четверть часа тому назад.
— Разве стрельнуть для страха?.. — шепнул мне на ухо Антип Михайлович.
— Погодите… — отвечал я… — ямщик, держи по дороге!..
— Нельзя… они лошадей сбивают… жмут справа… нельзя держать по дороге…
Действительно, тут только мы заметили маневр всадников с правой стороны… Они нажимали на правую пристяжную, помахивая ногайками у ее морды, и тем заставляли ее — сбивать всю тройку… Дорога осталась уже саженях в трех справа.
— А если так, так вот же вам!.. — неожиданно выстрелил Воробьев в ближайшую спину…
Пегий конь брыкнул задом… верблюжий халат как-то перекинулся на сторону и тяжело рухнул на землю…
— Гони во весь мах!.. — крикнул я. — Дуй по всем!.. Ага!..
Пуля щелкнулась о верх нашей кибитки…
Минута — и мы отделились сразу от нападавших сажен на десять… Те гикнули и охватили нас полукругом.
В это время сзади раздался стон и жалобные крики: я выглянул через кибитку и увидел, что вторые сани уже отрезаны. Я не заметил, что сделалось с тем ямщиком, и только слышал его крики и мольбы о помощи…
Мы неслись во весь дух… старались снова выбиться на дорогу, но это было положительно невозможно… Теперь уже за нами открыта была настоящая травля, и киргизы, словно волки, охватили нас своею хищною стаею…
Вот еще что-то щелкнулось о кибитку.
— Господи!.. — простонала Надежда Васильевна. — Чуть было Колю не убили!..
Пуля пробила войлок кибитки и расплюснулась в угол кованого погребца…
Я привстал на санях, оперся локтем о верх и ловил на прицел ближайшего всадника, того самого, в руках которого еще дымился его кремневый мултук… Сани подпрыгивали на замерзших кочках… Эти дробные, неожиданные толчки мешали целить.
Наконец мне удалось уловить мгновение. Еще одна лошадь зарыла мордою снег, еще один халат перелетел ей через голову.
Но в ту же минуту и у нас одна из пристяжных упала на всем скаку и, дрыгая ногами, протащилась несколько шагов на туго натянутых постромках…
Воробьев кинулся с ножом обрезать эти веревки…
— Прямо на мазарку!.. Туда-туда!.. — крикнул он во все горло.
В пылу схватки мы и не заметили, как очутились почти у самого подножия кургана, вершину которого занимала большая мазарка, с фронтоном с передней стороны и полукруглым куполом.
Да, эта мазарка может послужить нам несравненно лучшим прикрытием от пуль бандитов, чем войлочная кибитка наших саней…
Ударив по лошадям, заставив их собрать последние свои усилия, — мы вскарабкались кое-как на холм и пустили еще по выстрелу в преследователей.
В десяти шагах от нас, не более, зиял черный четвероугольник, заваленный снизу до половины входа в мазарку… Мешкать было нечего, я высадил Надежду Васильевну, выхватил Колю и бегом кинулся к этому спасительному входу.
Заметив наш маневр, преследователи остановились у подножья холма; они этим дали нам возможность перебраться из саней в наше новое убежище… Ямщик только что соскочил на землю, — как вдруг схватился за бок и упал… Ранен он или убит, я не заметил… не до того было… Порог, загораживающий вход, был высок, с трудом я пересадил через него Надежду Васильевну и обернулся, чтобы еще раз выстрелить… Смотрю, а Воробьев опустил ружье вниз, страшно побледнел и держит себя рукою за голову…
— Задели, подлецы, — простонал он… — Кажется, плечо!
Я кинулся к нему на помощь — и помог ему тоже пролезть в мазарку. Я забрался туда последним…
В данную минуту мы были относительно в безопасности…
Внутреннее помещение нашего убежища было не более четырех квадратных сажен. Свет в него проникал только из входного отверстия, но так как это отверстие было довольно велико, то света было совершенно достаточно, чтобы рассмотреть аляповатые фрески, которыми испещрены были стены мазарки…
В своих прежних этнографических очерках я часто описывал во всех подробностях подобные могильные сооружения номадов, а потому и пропускаю эти подробности теперь, тем более что в нашем настоящем положении не до того было, чтобы восхищаться наивными рисунками кочевых художников.
Да, наше положение, когда мы осмотрелись, оказалось гораздо хуже, чем мы предполагали…
Антип Михайлович был ранен серьезно… Едва только я помог ему спрятаться, правильнее, втащил его в мазарку на руках, как он впал в беспамятство… Он только успел пробормотать: «Колю… Колю не забыли ли…» — и уже более не произносил ни слова…
Несчастный отец, вероятно, думал, что его ребенок впопыхах оставлен в санях. Надежда Васильевна нагнулась к самому уху мужа и громко крикнула:
— Здесь… все здесь… спасены…
Она не заплакала, она не потеряла нисколько присутствия духа и, закутав ребенка в свой бурнус, уложила его на пол, к стенке, выбрав наиболее безопасное место от выстрелов.
Пули хищников могли только влетать в этот четвероугольный вход, заваленный снизу порогом… Стены же мазарки настолько толсты, что их не могла бы пробить никакая пуля, даже из лучшего оружия, чем мултуки и дрянные ружья нападающих…
Подкравшись осторожно к выходу, я взглянул, что делается в степи…
Наши сани стояли всего в нескольких шагах… Одна пристяжная, как я уже говорил, была раньше убита, другая успела-таки оторваться и ускакать, а коренная, запутавшись в своей упряжи, упала и лежала на сломанной оглобле, силясь подняться на ноги… Может быть, и она была ранена… Я не знаю… Ямщик киргиз лежал неподвижно, ничком и, казалось, был убит наповал… Я не имел никакой возможности убедиться в этом… Я его пробовал окликнуть, но мой призывный оклик остался без всякого ответа…
В мазарке холодно и сыро… Надежда Васильевна дрожит как в лихорадке… В санях есть запасное платье, но его нельзя достать… Зоркие разбойники заметили, как я выглянул, и тотчас же несколько пуль влетело в мазарку и шлепнулось о стены… В санях есть также вино и съестные припасы… Мы в них пока не нуждаемся, но скоро будем нуждаться… Все это для нас тоже недосягаемо… Мы можем утешаться только тем, что и киргизы, в свою очередь, не рискнут подступить близко к саням, эта попытка была бы для них слишком рискованна…
Мы с Надеждою Васильевною решили дождаться ночи — темноты… Попытаемся тогда что-нибудь сделать…
Я сижу и наблюдаю вход; Надежда Васильевна возится около мужа, она ощупывает ему раненую голову и пробует остановить кровь, медленно текущую густою, темно-красною струею… Коля не плачет, он слишком напуган, чтобы плакать, и робко смотрит вокруг своими серьезными, широко раскрытыми глазенками…
Разбойники держатся вне верного выстрела; они съехались в кучу и совещаются… Вот от этой кучи отделился один всадник и поскакал в степь… Вот его окликнули, вернули… Тот махнул рукой и снова поскакал… Вдали чернеет еще какая-то группа: это наши вторые сани… Что там делается, разобрать невозможно…
Солнце уже спускается к горизонту… Я его не могу видеть и замечаю только розовые отблески, скользящие по степи, голубые тени на низких местах и впадинах… Этот отблеск становится ярче, золотистей, тени темнее… Последние все расширяются и расширяются, первый суживается… Вот уже только на гребнях холмов вытягиваются чуть заметные полоски… Вот и те потухли… В мазарке уже совершенно темно… Темнеет и степь, охваченная покровом ночи… Звезды высыпали на небе… Морозно… Воздух чист и прозрачен… Завтра тоже хороший день, что только он принесет нам!..
— Рана не опасна, — произнесла в эту минуту Надежда Васильевна, — вот пуля: она только кожу пробила, а кость, кажется, не тронула… Я помню, мне говорил доктор, в прошлом году, кажется… Он говорил, что если трогать руками череп и не слышно треска, значит, он цель… Попробуйте, пожалуйста, попробуйте… Я, может быть, ошибаюсь… Попробуйте…
Я исполнил ее желание… Она была права…
— Ну, что… ну, что? — спросила она, схватив меня за плечо… — Ну, как вы нашли?..
В голосе ее слышалось столько тревоги, столько затаенного, мучительного страха за жизнь мужа, что я бы решился солгать ей, если бы это надо было… Но, к счастью, мне лгать не приходилось.
— Слава Богу! — произнес я.
— Слава Богу! — повторила она чуть слышно и нагнулась зачем-то к ребенку…
Когда стемнело окончательно, мне удалось ползком добраться до саней и перетаскать оттуда все необходимое, я захватил ковер, полушубок, мешки из волчьей шкуры, которыми обыкновенно проезжие кутают себе ноги, погребец с чайными принадлежностями и кулек с замороженным хлебом…
— Там у меня спиртовая кострюлька есть… Она сзади уложена, под сиденьем. Вот бы ее хорошо теперь… Там и спирт есть в плетеной бутыли… Поищите… — просила меня Надежда Васильевна.
Все это было, действительно, хорошо в настоящем нашем положении, настолько хорошо, что стоило рискнуть еще раз и отправиться на вторичную экскурсию к саням…
Эта вторая экскурсия была менее удачна: едва только я отыскал все, что следует, как послышались разом два выстрела, и одна из пуль щелкнулась почти около моих ног, заставив меня, как лисицу в нору, юркнуть поскорее в спасительное убежище…
Сколько времени придется нам просидеть в этой мазарке — неизвестно… Может быть, счастливый случай выведет нас завтра же отсюда, может быть, еще не раз придется нам встречать и приветствовать светлую полосу утренней зари, ту самую, что мы ясно видим теперь, выглядывая украдкою из отверстия мазарки…
Кроме того, что киргизы могут долго держать нас в осаде, держать до тех пор, пока голод не заставит нас добровольно сдаться, они могут даже и не трудиться рыскать вокруг этого могильного холма и оставить нас пока в относительном покое… Мы ведь все равно не можем уйти… Мы должны сидеть и ждать случая… Как мы уйдем отсюда?.. Пешком? Да разве это возможно для Надежды Васильевны с ее ребенком! А несчастный Антип Михайлович… разве его можно бросить?.. Ну а что, если киргизы уйдут, чтобы дать нам возможность выйти и отойти подальше от мазарок… Тогда им, конечно, ничего не будет стоить захватить нас пеших в открытой степи и поставить нас сразу в полную невозможность к защите…
Положим, станция должна быть близка… Но это-то и есть плохой признак. Если б эта станция была цела и не занята бандитами, — эти не могли бы так безнаказанно рыскать в ее окрестностях… Значит, и с той стороны нет никакой надежды на помощь…
Да, мы сделали непростительную глупость, что решились выехать… Впрочем, выезжай мы все вместе, никакой бы беды не случилось, мы были бы достаточно сильны, если бы эти негодяи не остались, если бы эти два труса не бежали от нас, при первом намеке на опасность.
Соображая все это, я должен был придти к тому убеждению, что нам долго еще придется просидеть в приютившей нас мазарке, а потому не мешает счесть и проверить наши съестные, а отчасти и боевые запасы.
Проверка первых дала нам самые плачевные результаты! Четверть фунта чаю, с фунт, не больше, колотого сахару, небольшой остаток промерзшей ветчины и два хлеба, оба фунта в четыре… Вот все, что я нашел в санях Антипа Михайловича. Спирта в бутылке тоже осталось немного; вина едва бы хватило на несколько добрых глотков…
Тут только мы с Надеждою Васильевною вспомнили, что, перекладывая лишние вещи из этих саней в мои, мы переложили также и короб с провизией, короб, который, будь только теперь с нами, заставил бы нас несравненно лучшими глазами смотреть на наше положение… Но этого короба не было…
Печально встретили мы и провели этот второй день осады.
Киргизы уезжали и снова возвращались, часть их бивакировала у подножья холма, раскладывая огни из сухой колючки, торчащей повсюду из-под тонкого снежного покрова; другие рыскали по окрестностям и, казалось, очень мало обращали на нас внимания…
Раз я, вымерив глазами отделяющее нас расстояние и рассчитав полет пули из моего карабина, захотел их попугать и выстрелил… Пуля рикошетировала и пронеслась над головами группы, сидевшей у огня… Бандиты встревожились, вскочили на ноги и замахали руками, указывая в нашу сторону… Они кричали что-то, но что именно, нельзя было расслышать, и кончили тем, что переместили свой бивуак подальше, на такое расстояние, что трата зарядов была бы для меня совершенно бесполезна…
В этом отступлении было, по крайней мере, то хорошо, что теперь открылось безопасное сообщение с санями, чем я и воспользовался для того, чтобы осмотреть нашего ямщика и перетащить его в мазарку, если он только ранен.
Но увы! Тело его успело уже окостенеть… Несчастный уже не нуждался ни в каких попечениях…
У коренной лошади тоже оказалась сломанною одна из передних ног… Я распутал ее, заставил подняться на ноги, и бедное животное, жалобно заржав, заковыляло на трех ногах в степь, скусывая на ходу торчащие из-под снега былинки…
Киргизы видели мои попытки и проделки, стреляли по мне, но безуспешно… Их пули теперь уже почти не достигали, и их рикошеты едва достигали подножья холма, бесполезно бороздя ни в чем не повинную снежную поверхность.
Мы зажгли спирт, растопили снегу в кострюльке и сварили чай. Надежда Васильевна пила жадно и много… Она только очень умеренно отнеслась к хлебу, и, взяв один, незаметно от меня сунула его под коврик, на котором лежал маленький Коля… Она, вероятно, думала, что я не заметил ее маневра… Бедная женщина, бедная мать…
— Знаете, что?.. — сказал я ей. — Этот хлеб, — я ей протянул тот, который остался, — этот хлеб вы берегите только для себя и для Коли… Мне не нужно… Я, в случае чего, могу довольствоваться вон и тем…
Я указал ей глазами на убитую лошадь… Надежда Васильевна покраснела, слезы заблестели у нее на глазах, она протянула руку ко мне…
— Я привык к конскому мясу, оно очень вкусно… Вот погодите, когда стемнеет, я проберусь туда и вырежу великолепный бифштекс… Вы сами увидите, как это вкусно… Только бы эти не воспользовались им раньше…
Моя шутка развеселила несколько Надежду Васильевну, и она сквозь слезы улыбнулась…
— Еще чаю, мама! — настойчиво потребовал ребенок. — С булкою хоцу…
Господи, что будет, когда мы снова услышим эту детскую просьбу и не будем иметь возможности ее удовлетворить!..
С Антипом Михайловичем делается что-то странное… Он дышит покойно и ровно, он, видимо, не страдает, — он спит… Но от этого сна ничем нельзя его разбудить… Он не вздрагивает даже, когда своды мазарки гулко отражают звук выстрелов… Когда ему прикладывают к голове компрессы из снега, — в его лице не дрогнет ни одна жилка… он не чувствует холода…
Разжав крепко, судорожно стиснутые губы, я влил ему в рот немного чаю с вином, не более чайной ложки… Проглотил ли он это или нет, я не мог заметить… Надежда Васильевна говорит, что будто проглотил…
Вот и второй день подходит к концу: положение дел не меняется… Только к киргизам, осаждавшим наш холм, прибыла еще большая партия, человек до пятидесяти… Половина из них осталась здесь, а другие уехали и угнали с собой большой смешанный косяк лошадей и рогатого скота, отбитый ими, вероятно, у не принявших участия в восстании мирных киргизов…
Все это не предвещает ничего хорошего… Даже самое относительное бездействие осаждавших доказывало только полную уверенность их в успехе и безнаказанности… Они, значит, хорошо знали, что к нам ниоткуда не может придти никакая помощь…
Я не делился, конечно, с Надеждою Васильевною моими грустными выводами, но она сама была опытная степнячка, отлично понимала и отлично оценила все происходящее…
Она быстро похудела, в глазах ее я не раз читал полную безнадежность. Она, по-видимому, равнодушно относилась к положению мужа… Да и чем же оно худо, чем оно хуже нашего… Он теперь покоен и не сознает ничего, мы волнуемся и бедствуем; он, может быть, не сегодня-завтра умрет, а мы… Кто поручится нам, что мы сами завтра будем живы!..
Только ребенок сильно смущал и огорчал Надежду Васильевну… Бедная мать, вероятно, себя обвиняла во всем случившемся и считала своего Колю жертвою ее ошибки…
Раз даже это самое обвинение сорвалось с ее языка в виде фразы:
— Если бы я была одна с мужем, я могла бы рисковать… а теперь…
Она не договорила, но мысль ее была совершенно понятна…
Я услышал легкий стон в углу, где лежал Антип Михайлович. Надежда Васильевна стремительно бросилась в ту сторону, я тоже. Больной раскрыл до половины глаза и тотчас же сомкнул их снова… Он пошевелил губами… и теперь уже ясно, заметно проглотил еще одну ложку чаю. Пожалуй, он будет… виноват — он мог бы быть жив…
Провизия вся съедена… Осталось только несколько крох… Надежда моя на убитую лошадь не сбылась: ее еще прежде заката солнечного утащили к себе киргизы… Правда, это им стоило одного тяжело раненого, но что значит этот один, когда их теперь человек сорок, если не больше…
И спирт наш приходит к концу, как мы умеренно ни употребляем его, греться нечем… Желудок пуст… Меня трясет почти непрерывный, лихорадочный озноб. Надежда Васильевна съежилась в углу, закутавшись ковром, там с ней и ее Коля. Мне остается только бегать по мазарке из угла в угол, чтобы согреть себя хоть движением.
Странно, когда я выходил на воздух, там было несравненно теплей, чем под этим сырым, могильным сводом… Какая тишина в степи, какое безветрие… Кругом заволакивает густым туманом: мороз сменился заметною оттепелью… Солнце, красное, багровое такое, спускается в эту дымчатую, тяжелую мглу… Между киргизами заметно какое-то беспокойное волнение… они сговариваются… уже не готовятся ли они к последней, решительной атаке?..
Между тем киргизы, сбившись в кучу, поговорили-поговорили и вдруг понеслись крупною рысью не к нам, а совсем в противоположную сторону.
Вот они выбрались на дорогу, оглянулись на наш курган, приостановились на минуту и снова тронулись в путь…
Я вылез из мазарки и наблюдал за их маневрами… Вот вся вереница скрылась за холмом… там ли она остановилась или пошла дальше, я уже не мог видеть…
Заунывный гул несся по степи с противоположной стороны. Тяжелая, молочно-свинцовая туча медленно поднималась из-за горизонта, расползаясь по всему небу… Солнце зашло за эту тучу, и багровый, кровавый свет заискрился на ее окраинах.
Гул и вой в степи с каждою минутою усиливался… Мелкие хлопья снега замелькали и закружились в воздухе… Ветер налетал с порывами, но в промежутках между этими шквалами мгновенно водворялась полная тишина… Темнело быстро, и скоро уже было невозможно различать предметов… Даже тяжелые очертания мазарки сливались в общем мраке… Только в той стороне, где опустилось солнце, чуть-чуть светились, словно накаливались, менее сгущенные слои надвигающейся тучи… Да в высоте, над самыми головами, одна за другою погасали чуть мерцающие звезды…
Я понял теперь причину внезапного бегства степных бандитов… Они вовремя заметили приближение страшного бурана, снежного урагана, заметающего иногда и срывающего целые становища и аулы…
Я едва успел вскочить в мазарку, как разразился первый удар могучей мятели… В той стороне, где находились наши сани, послышался треск… Жалобный волчий вой раздался у самого входа… Эти бездомные бродяги, вероятно, сами рассчитывали спастись и укрыться в мазарке, они это часто делают в подобных случаях, но теперь, почуяв там присутствие человека, они не решились отбить себе силою занятое место и только невыносимым, то злобным, то жалобным, почти страдальческим вытьем выражали свое огорчение…
Нам было не до волков, но на всякий случай я выстрелил, выставив ружье в отверстие.
Порыв ветра словно у самого дула оборвал звук выстрела… Я, по крайней мере, его не слышал…
Всю ночь бушевал буран, и его удары глухо отражались под сводами мазарки… В страшной, непроницаемой темноте сидели мы, прижавшись к стене, и прислушивались к этим могучим ударам… Иногда нам казалось, что стены мазарки не выдержат и рухнут, придавив нас, расплющив своими развалинами, но это были напрасные опасения… Сколько десятков, а может быть, и сотен лет стоит такое приземистое, самобытное сооружение… сколько десятков степных бурь выдержало уже оно, выдержит и теперь… А кто знает, может быть, эта буря послана нам для спасения; может быть, она далеко угонит разбойников, может быть, заметет их под своими сугробами и откроет нам свободную и безопасную дорогу… будем же ждать утра и надеяться…
За час до рассвета ураган начал заметно стихать… Дальше и дальше уносилось его завывание… Снова замелькали на горизонте разрозненные звезды… Вот и рассвет начинает золотить край неба… брр… как холодно стало… зубы у меня выбивают дробь, я не в силах удержать дрожание своих челюстей… Коля плачет и тоскливо жалуется, что ему холодно… Надежда Васильевна закутала его всем, что только осталось у ней годного для этой цели… Антип Михайлович очнулся; должно быть, тоже от холода, и чуть слышно, едва внятно произнес:
— Где мы?..
Рассвело.
Я снова вышел для осмотра окрестностей… Нигде ни одной живой души не было видно. Наши сани стащило ветром к подножью холма, и на них навалило целую гору снега; там, где лежал труп нашего ямщика, тоже виднелось одно только незначительное возвышение… Я вернулся, чтобы вдвоем с Надеждою Васильевною обсудить, что нам предстоит делать дальше…
Надо было на что-нибудь решиться… Если идти было опасно, если, оставляя наше убежище, мы рисковали своими головами, то оставаться в нем тоже не было ничего утешительного…
Смерть от голода и холода настолько ужасная смерть, что заставит предпочесть более легкую смерть от ножа разбойника или плен… Значит, надо было идти…
Но Надежда Васильевна была настолько изнурена, что путешествие пешком было уже ей не под силу… Да она бы и не решилась оставить своего мужа, как я уже говорил, значит, идти мог только один я.
На эту идею навела меня сама Надежда Васильевна.
— Вы идите, — сказала она, — кто знает: может быть, на той станции еще есть люди, не враги; если вам удастся добраться туда и известить их о нашем положении… ну и слава Богу… Если же нет, если вас схватят и убьют, то… — Она не договорила, что именно, но ее мысль была совершенно ясна и убедительна…
— Я и одна останусь здесь, в случае чего! — попробовала она улыбнуться и взяла ружье своего мужа… — Идите же…
Я пожал ей руку, поцеловал ребенка и вышел…
Разговаривать более не о чем… Все великодушные, величественные фразы так легко льющиеся с пера писателя, описывающего подобные события, не вяжутся на языке, на самом деле…
Я шел и шел вперед, даже не оглядываясь на мазарку… В голове у меня стоял мучительный звон, уши заложило, ноги подкашивались, глаза не видели… Слава Богу! Дорога все под гору, снег не так глубок… По временам только я попадал в наметанные сугробы и с трудом вылезал оттуда… Мне кажется, что я не шел по прямому направлению… Меня качало из стороны в сторону, руки мои ослабели, и я чуть-чуть не уронил ружья у себя, а если бы я его уронил, я, очень может быть, поднять его был бы не в силах… Если бы я упал сам или присел отдохнуть, я бы уже более не поднялся на ноги…
Вот что-то чернеет впереди, что — разобрать не могу, да и не стараюсь вовсе… Мне как будто решительно нет никакого дела до каких бы то ни было встреч… Я даже забываю цель своего движения… Я уже двигаюсь бессознательно, машинально, словно в силу раз взятого направления… Я ничего больше не помню… Мне показалось, что меня окликнули какие-то голоса… Эти голоса говорили по-русски… Около меня ходили, хлопотали… Лили в рот что-то теплое, что так приятно расплывалось по моим внутренностям… Мне самому было тепло, так хорошо…
Я пришел в себя, вспомнил все разом и очнулся…
Смотрю: какое-то обгорелое строение… Закопченные, полуразвалившиеся стены со сгоревшим потолком, все следы разрушения и погрома… На дворе, в коновязях, стоит десятка три казачьих лошадей, бродят люди в серых шинелях, в фуражках с синими околышами…
— А уж мы думали, что вы не очнетесь… Капут, значит… — весело улыбаясь, говорит мне казачий офицер и подносит стаканчик с подогретым ромом… — На-ко, хватите — чудесно будет. И как это вы очутились в таком положении?..
Это была казачья сотня, которая выслана была из Казалинска, чтобы усилить станционные гарнизоны… Она уже много израсходовала людей, идя по тракту, и только сегодня пришла на эту станцию, найдя ее разбитою и ограбленною…
Казаки подняли меня не более как в ста шагах от станционного дома и принесли… Так как я впал в обморок единственно от голода и изнурения, то, понятно, несколько глотков рому сразу привели меня в чувство, а стакан горячего чая с куском холодной баранины развязал мне язык и заставил энергично приняться за спасение оставшихся в мазарке.
Тотчас же несколько казаков отправились туда; мне дали лошадь, и я их повел, не забыв захватить с собою кое-чего съестного.
Часа через три, к вечеру того же дня, мы, уже все вместе, весело толковали о прошедших бедах, а на другой день, уложив в сани тоже пришедшего в себя Антипа Михайловича, тронулись в путь, под конвоем десяти казаков, до следующей станции, с которой, как нам сказали, путь до самого Казалинска совершенно свободен и безопасен.
В Казалинске Антип Михайлович выздоровел окончательно от своей раны, и мы все четверо, считая и маленького Колю, стали с тех пор большими друзьями и не раз, за дружескою беседою, вспоминали свои дорожные бедствия, эти трое суток в мазарке…
После мы узнали, что станция, с которой мы выехали, была атакована в тот же день многочисленною партиею киргизов… Она была сожжена дотла, урядник, двое казаков и ротмистр Колупаев убиты, и трупы их найдены под обгоревшими развалинами. Что же касается до храбрецов Яши и Паши, то оба они доскакали все-таки до станции, но прибыли туда как раз в минуту погрома и катастрофы, — и оба были уведены в Хиву, в плен, вместе с полупьяным товарищем ротмистра Колупаева.
Исходник здесь: Русский Туркестан. История, люди, нравы.