М. Н. Катков
[править]Тургенев
[править]Печать наша вдруг напустилась с удивительным пылом на корифея русских социалистов и революционеров — известного Петра Лаврова. Этот Петр Лавров, артиллерийский полковник и профессор Военной академии, давным-давно выселился за границу и лет, не помним, двенадцать или пятнадцать подвизается на революционном поприще. Нет предмета в покинутом им отечестве, который не был бы им или его друзьями оболган и оклеветан. Но г-да Стасюлевичи были долготерпеливы и не возмущались революционными клеветами. Наоборот, они негодовали против всякого слова в обличение клеветников и неутомимо агитировали против всякого дела, клонившегося к ограждению нашего общества и нашей школы от влияния пропаганды Петра Лаврова и компании.
Что же случилось в эти последние дни? Умер Тургенев, и Лавров счел своим долгом почтить его память изъявлением благодарности за поддержку, которую тот оказывал Лаврову при издании социалистского и революционного органа «Вперед». И вот теперь только и речи, что об этом якобы гнусном поступке Петра Лаврова: он оклеветал знаменитого писателя, он лжец, злоумышленник, негодяй. Разыгравшееся негодование этих господ, разумеется, захватило и нас. Мы оказались чуть не соумышленниками Лаврова, чуть не продиктовали ему это заявление. Нас обвиняют, зачем мы не скрыли напечатанного и перепечатанного в иностранных газетах сообщения Лаврова или зачем мы не отделали Лаврова должным образом за ложь и клевету. Увы, с нашей стороны обличение революционеров не было интересной новостью. Теперь вышло лучше. Мы вызвали г-на Стасюлевича, en personne, выступить против корифея русских революционеров.
Г-н Стасюлевич доходит в своей ревности до того, что объявляет делом бесчестным со стороны парижской радикальной газеты обнародование письма Лаврова. По его мнению, никакой другой орган парижской печати не решился бы на это, кроме газеты бесшабашного Клемансо. Прежде чем печатать это позорящее память Тургенева письмо, Клемансо должен-де был потребовать от Лаврова доказательств и проверить их.
Г-н Стасюлевич и его друзья так привыкли издеваться над простодушием русской публики, что считают ее способной поверить, будто в нынешней Франции, которая чтит за великий праздник день взятия Бастилии, поддержка революционному органу может считаться делом бесчестным и что Лавров своим сообщением, а Клемансо — обнародованием оного хотели бросить тень на память покойного, а не возвеличить и прославить его, что раскрытие факта, который требовалось держать в секрете при жизни Тургенева, было, с точки зрения Лаврова, комом грязи, а не наилучшим венком, какой он только мог положить на гроб покойного.
Грешные люди, мы не думаем, чтобы и во мнении многих здешних ревнителей памяти Тургенева венок, положенный Лавровым на его гроб, был обстоятельством позорящим. Лаврову нечего смущаться укоризнами, которые теперь на него сыплются. Он хорошо понимает, что они несерьезны. Ведь никто и не думал укорять его, пока его сообщение не огласилось в России. Факт с притворным пафосом опровергается из опасения, чтобы он не смутил статистов, скликаемых к участию в спектакле.
Впрочем, в толках есть и разнообразие. Одни, как г-н Стасюлевич, утверждают, что Лавров выдумал сообщаемый им факт.
Другие, не отрицая факта, объясняют его мягкосердечием Тургенева, который оказывал-де пособие нуждавшемуся человеку, а не делу его. Исчисляют доходы Тургенева и находят, что пятьсот франков — слишком ничтожная сумма для поддержки революционного издания. Печатают умилительный рассказ о самом Петре Лаврове, который не вяжется с ехидством лжи и клеветы, приписанных ему самим г-ном Стасюлевичем.
Господа, будет вам вертеться! Незачем отрицать факт, сообщенный Лавровым, незачем и затирать его. Тургенев не милостыню давал Лаврову, который в ней не нуждался. Пятьюстами франками, которые Тургенев ежегодно посылал в редакцию революционного журнала «Вперед», и другими подобными щедротами он откупался от травли, которая не давала ему покоя в 60-х годах и которая сразу прекратилась в семидесятых, когда Тургенев решился платить дань печенегам и половцам.
При впечатлительности, авторском тщеславии и некрепком характере он не выдержал оскорблений, которыми осыпали его многие из нынешних чествователей его памяти, и сдался…
Пишущий эти строки знал Тургенева с молодых лет. Его артистической натуре, изяществу его вкуса, образованному уму был ненавистен грубый радикализм, который начал овладевать нашей литературой с конца 40-х годов. Кончилось тем, что он без оглядки бежал из «Современника», когда в этом журнале решительно водворился дух Добролюбова и Чернышевского. Помним, с каким раздражением, с какой горечью говорил он тогда о зарождавшемся нигилизме, его виновниках, о том самом Базарове, которому после публично поклонился. Тогда Тургенев держался довольно крепко. В первой половине 60-х годов высоко поднялся патриотический дух в нашем обществе. Правительство, бывшее тогда еще в полном обладании собою, впервые с полной решимостью вступало на путь национальной политики, обновляя страну, ободряя и оживляя ее здоровые силы. Но все изменилось в последнюю половину этого десятилетия. Началось печальное время антирусской реакции; дух в обществе упал, и к началу нового десятилетия снова овладело им растление. 70-е годы были периодом возраставшего ослабления правительства, упадка государственного духа, революционной пропаганды, которая охватила своей сетью всю страну и стала властью, с которой спорить было нелегко.
Тургенев был художник по преимуществу. У всякого свое призвание. Политические интересы мало занимали его, и он не имел твердого гражданского образа мыслей. Все достоинство его произведений заключается в чистой художественности. Он не был призван к борьбе и убегал или откупался от того, что было ненавистно ему. Сначала он насиловал себя, стараясь задобрить своих противников. Но когда оскорбления сменились овациями, то путь задабривания стал легче и завлекательнее. Шаг за шагом бедный Тургенев дошел до того, что преклонял свою седую голову под приговором буйного студента-социалиста, который снисходительно журил и поощрял его. Это постоит пятисот франков. В то время когда в России бесновались испорченные молодые люди, сами не зная чего от нее требуя и какому делу служа, когда преступление совершалось за преступлением, растерянное общество не знало, чему верить и чего ожидать, Тургенев переводил на французский язык записки одного из этих несчастных, бежавшего из тюрьмы за границу, и печатал их с уважительным отзывом о нигилистах в одном из парижских журналов. Тургенев стал, наконец, символом какого-то неопределенного либерализма. Никто не заботился о его литературных произведениях. В нем чествовали политического деятеля, каким он никогда не был, хотя не прочь был казаться таковым, чтобы собаки не кусались, а ластились.
Напрасно издеваются над пятьюстами франков. Чем же и куплены овации, которыми эти господа чествовали Тургенева в последние годы его жизни и чествуют теперь по смерти?
Тургенев обладал замечательным литературным талантом. Он принадлежит к плеяде талантов, народившихся и созревших в те тихие времена, когда у нас не было ни городских, ни земских говорилен, ни газет, ни революций. В литературе мы все еще живем последками тех времен, а теперь таланты рождаются туго, созревают плохо, старые же хилеют и умирают прежде естественной смерти своих обладателей или сходят с ума. Если талант Тургенева не отличался глубиной и обширностью концепций, то произведения его блещут прелестью рассказа, поэзией описаний, тонкостью отделки, мастерством если не в характерах, то в типах и положениях, той наблюдательностью художника, которая возводит в ясные очертания то, что в жизни разбросано, растеряно и закрыто случайностями. Произведения его далеко не все равного достоинства. Лучшие принадлежат к первой поре его деятельности. Ряд позднейших его произведений представляет зрелище постепенного упадка. С той минуты, когда пришлось ему откупаться, он, с утратой свободы духа, терял и силу творчества. В последний период своей деятельности он писал как бы по памяти, которая все более и более изменяла ему. Но как бы ни были значительны достоинства лучших произведений Тургенева, они (в этом всякий сознается) далеко не такого свойства, чтобы возводить его во всемирные гении. Он не принадлежал к числу начинателей, каким был, например, Глинка, творец русской музыки, которому на этих днях закладывали памятник в Смоленске, что обошлось без всероссийских криков газет, без пышных депутаций, без г-д Стасюлевичей, столь ревностных к отечественной славе и к интересам искусства. Лучшие повести Тургенева навсегда останутся украшением нашей литературы, но преувеличивать его значение до тех размеров, какие хотят придать ему, можно только с задней мыслью, не имеющей ничего общего с литературой, в которой, однако, замыкается весь талант и все призвание Тургенева.
Если бы литературные произведения Тургенева имели действительно то значение, какое хотят придать им, чтобы всю Россию поднять на ноги для тризны по нему, то оценка его гения в продолжение сорокалетнего писательского поприща не могла бы не выразиться в чем-нибудь серьезном. Должна была бы возникнуть целая литература, посвященная изучению его творений, а между тем кроме двух-трех статеек указать не на что. Его травили в лучшую пору его таланта; прославлять его стали на склоне, и не как художника, а как вождя какой-то партии, как представителя европеизма и либеральных идей, как ходячий символ конституции, о каковой нет и помину в его произведениях. Ему чуть не приписывали освобождение крестьян; ему кадили как другу «молодого поколения», его превозносили за гуманное отношение ко всем развращавшим наше полуобразованное общество тенденциям. Тургенева рядили в чуждый ему костюм политического деятеля…
Господа, вы тешились над Тургеневым при жизни: постыдитесь продолжать ту же игру на его могиле. Имейте сколько-нибудь уважения к памяти умершего человека. Оставьте Тургенева при его истинных заслугах и достоинствах; не рядите, по крайней мере, мертвое тело в тот наряд, в каком при жизни водили вы его по улицам. Дайте, по крайней мере, похоронить его честно…
Впервые опубликовано: Московские ведомости. Москва. 1883. № 261, 19 сентября.