Скабичевский А. М. Литературные воспоминания.
М.: «Аграф», 2001.
Университет. Студенческий кружок
[править]Я поступил в университет в 1856 году, когда университеты только что наполнялись после того ограниченного комплекта студентов, какой был вплоть до конца 1855 года46. Если на всех прочих факультетах курсы были малолюдны, то филологический факультет, который я избрал, никогда не отличавшийся большим количеством слушателей, доходил в этом отношении до последних крайностей. Довольно сказать, что когда я поступил, второй курс состоял лишь из трех студентов, а третий — из одного. Можете себе представить завидное, в своем роде привилегированное положение этого единственного представителя целого курса, для которого для одного обязаны были являться в назначенные часы профессора и читать ему лекции, раскатывавшиеся звонким эхом по пустой аудитории, а с другой стороны — возьмите в соображение и поистине плачевную участь студента, который постоянно на виду и обязан изображать из себя слушателя, внимание которого поглощено речью профессора… А как снотворны бывали подчас эти речи, Боже мой, как снотворны! А порой как трудно было воздержаться от смеха! Извольте не сморгнуть глазом, не улыбнуться… Положение было поистине трагическое!.. Казалось бы, какое светило должны были бы создать из студента, для которого для одного существовал факультет и на которого одного было обращено все внимание! И вообразите, никакого светила не получилось. Студент, пользовавшийся такими шансами, какими, по всей вероятности, никогда не пользовался ни в России, пи за границей ни один простой смертный, к сожалению, мало того, что не отличался обширными умственными способностями, но был, сверх того, хром на одну ногу и ходил на костылях, вследствие чего студенты прозывали курс, на котором он находился, хромым курсом. Удивительно, как глупо распоряжается жизнь своими силами и средствами и как не умеет она пользоваться благоприятными обстоятельствами для создания гениев!..
Курс, на который я поступил, состоял из восьми студентов. Это была уже аудитория, хотя и помещавшаяся вся в первом ряду парт. Нужно ли говорить о том, что восемь студентов-однокурсников, при общности развития, лекций и всех прочих студенческих интересов, быстро сблизились между собой, сдружились и составили замкнутый кружок. Был, впрочем, у нас и девятый однокурсник, но он с нами не мог сблизиться, так как почти целый год мы его не видали; он очень редко являлся в университет, чуть не гимназистом еще начавши вращаться уже в литературных кружках, и только в конце учебного года он выплыл и готовился вместе с нами к экзаменам, а затем опять исчез, как комета. Это был известный автор «Петербургских трущоб» г. В. В. Крестовский. Он был в то время еще свободомыслен, писал стихи, подражая Некрасову, и производил этими стихами большой фурор на студенческих сходках, тем более что — надо отдать ему справедливость — дикция у него была превосходная и читал он стихи и свои, и чужие очень хорошо, недаром он был учеником почтенного В. И. Водовозова47.
В короткое время экзаменационной горячки сблизиться с нашим кружком он, конечно, не успел: не до того в это время было. Тем не менее я помню, как во время приготовления не то по богословию, не то по греческому языку он очень горячо и рьяно старался обратить меня на путь всяческих отрицаний. Таким образом, как это ни странно, но я должен признаться, что первые семена свободомыслия посеял в меня автор «Панургова стада»48. И затем я с ним в жизни уже не встречался.
Наш же студенческий кружок чуждался заразы века и отличался большой солидностью. Наш девиз заключался в том, чтобы ничем не увлекаться, ко всему относиться скептически и погружаться с головою в область науки. Я не намерен, впрочем, много распространяться о духе, господствовавшем в нашем студенческом кружке, так как об этом много уже говорилось в нашей печати в статье Писарева «Университетская наука». Замечу только, что, как мы ни серьезничали и ни проникались научными интересами, жизнь не переставала стучаться в наши двери, врываться во все щелочки и брала свое; молодая кровь кипела в жилах, и мы. хотя и чуждались общественных вопросов, все-таки ко многому относились критически, и с каждым днем наша юная критика захватывала новые и новые области.
Во главе нашего кружка стоял младший брат А. Н. Майкова — Леонид Николаевич, человек с обширными связями и литературными и иными, владевший обширной библиотекой и никогда не отказывавший товарищам ни в совете, ни в книге, ни в протекции по части снискания какого-нибудь литературного заработка, урока, а впоследствии даже и служебного места. Затем большим авторитетом пользовались Петр Николаевич Полевой, Егор Егорович Замысловский, Викентий Васильевич Макушев и Филипп Филиппович Ордин. Из этих четырех столпов кружка трое (Полевой, Замысловский и Макушев) обратились впоследствии в столпы науки, сделавшись известными профессорами и учеными. Одному Ордину факультетская наука впрок не пошла, так как он превратился в адвоката. Что касается трех остальных членов кружка — Дмитрия Ивановича Писарева, Николая Алексеевича Трескина и меня грешного, то мы играли роль блудных сынов кружка, так как оказались слишком уж живыми людьми, чтобы углубиться в одну какую-нибудь специальность, легкомысленно порхали по всем факультетским наукам, а главное — то и дело увлекались такими вещами, которыми увлекаться в нашем кружке строго запрещалось. Я никогда, по крайней мере, не забуду той головомойки, какую мне пришлось вынести от товарищей, когда, оторвавшись от Кирши Данилова и Нестора, я погрузился в чтение «Политической экономии» Милля…
Леонид Николаевич Майков жил в это время с родителями на Б. Садовой, в доме Куканова, против Юсупова сада. Я часто бывал у него и один, и с товарищами; случалось, нередко и ночевал у него, долго засидевшись, так как жил я далеко, на окраине города. Таким образом, это был первый литературный дом, с которым я познакомился, и в нем впервые мне пришлось увидеть литераторов.
О семействе Николая Аполлоновича и Евгении Петровны Майковых существует уже немало воспоминаний в нашей литературе, начиная с И. И. Панаева и других. Это был литературный салон, игравший некогда очень видную роль в передовых кружках 40-х годов. Сюда стекались все молодые корифеи, группировавшиеся вокруг «Отечественных Записок»; здесь Гончаров учил маленького Майкова российской словесности, а затем вокруг Валериана Майкова группировались передовые люди более юной формации…
В мое время старики Майковы жили уже более замкнутой жизнью. Из литературных корифеев я встречал здесь лишь старого друга дома — Гончарова, Дудышкина. Громеку; раз или два при мне заглянул Писемский. Гончаров, при своей замкнутости, вечном спокойствии, отсутствии малейшей экспансивности и подъема тона, не оставил во мне ровно никаких впечатлений и воспоминаний. К тому же он мало сближался с молодежью, сидел всегда на почетных местах и чинно беседовал со старшими. Примеру его следовал и тучный, отяжелевший, неповоротливый в своих движениях и молчаливый Дудышкин. Совсем другое представляли собой Писемский и Громека. Писемского я встретил в 1861 или в 1862 году, как раз тогда, когда он писал свое «Взбаламученное море»49. Я никогда, ни до того, ни после того, не встречал такого крайнего озлобления против молодежи, какое обнаруживал Писемский. Очень может быть, что присутствие двух-трех молодых людей его пришпоривало, но только он был поистине беспощаден, и между тем как я с Л. Н. Майковым и еще с кем-то из наших ходили взад и вперед по зале, прислушиваясь к его речам и едва удерживаясь от смеха, Писемский, как градом, осыпал нас самыми энергическими выражениями, и его голос так и гремел по всей зале к общему смущению всей публики.
Но это была лишь головомойка, которой нас удостоило с высоты Олимпа; Громека же как более простой смертный, снисходил до споров с нами, и не раз я схватывался с ним, защищая свое поколение от его не менее беспощадных нападок. Впрочем, все это было в 60-е годы, по выходе уже нашем из университета. В университетские годы, с 1857 по 1861 гг., никаких еще споров о поколениях не было. Гончаров в это время произвел всеобщую сенсацию своим «Обломовым», а Писемский — романом «Тысяча душ»50. В эти годы семья Майковых производила на меня самое светлое и отрадное впечатление чего-то поистине идеального своим радушным гостеприимством, просвещенной гуманностью и проникновением всеми высшими и умственными, и нравственными интересами. Предметом же наибольшего поклонения всего нашего кружка был Аполлон Николаевич Майков. Мы смотрели на него в то время вовсе не как на поэта чистого искусства и увлекались не одними художественными красотами его произведений, а видели в нем властителя наших дум, самого передового из всех передовых поэтов своего времени, откликающегося на все роковые вопросы его. Мы зачитывались его «Клермонским собором», «Савонаролою», «Двумя мирами» и пр. Отголосок этого поклонения А. Н. Майкову вы можете видеть в первом томе сочинений Д. И. Писарева, где он, между прочим, говорит: «Майкова я уважаю как умного и современного развитого человека, как проповедника гармонического наслаждения жизнью, как поэта, имеющего трезвое миросозерцание» и т. д.51
А. Н. Майков, по-видимому, ценил наше поклонение ему, и двери дома его (он жил отдельно от своих родителей) были всегда открыты для нас. Не знаю, как теперь, а в то время он не чуждался молодежи, беседовал с нами как старший брат и читал нам свои стихотворения. Я никогда не забуду нашей прощальной студенческой пирушки по окончании курса. В восемь часов утра в двух каретах мы отправились на второе озеро теперешних «Озерков». Ныне там возник целый город дач и кипит в течение лета самая оживленная жизнь, а в то время это было место необитаемое, сплошь поросшее лесом и очень поэтическое. Там, на берегу озера, мы расположились, окруженные добрым строем бутылок, и до позднего вечера пиршествовали, прощаясь с золотыми годами нашего студенчества. А неподалеку, в первом Парголове, жил А. Н. Майков, известный парголовский старожил. Выйдя гулять случайно, а может и нарочно, он набрел на нашу пирующую компанию, пристал к ней и каждому из нас сказал несколько теплых напутственных слов. На мою долю досталось от него предостережение от увлечения всякого рода модными веяниями. Должно быть, в то время я уже заслуживал такого напутствия, и на меня начинали смотреть и в кружке, и в семье Майковых, как на человека, более других легкомысленного и менее подающего надежд на солидность и трезвенность взглядов.
Чувствую, что все эти переданные мною факты ровно никакого значения для литературы не имеют. Да я вовсе и не думаю сообщать какие бы то ни было важные сведения, могущие войти в чью-либо биографию. Я копаюсь в прошлом ради собственного своего удовольствия, чтобы отдохнуть душой в области этого прошлого, а там, — будет ли это кому-нибудь нужно, или не будет, — об этом я не думаю. Вы не можете себе представить, как бы я желал хоть одним глазком взглянуть на тот маленький кабинетик Л. Н. Майкова, где было нами столько переговорено, переспорено, пережито, где П. Н. Полевой удивлял нас своей физической, медвежьей силищей и заставлял нас завидовать своему счастью в любви, а Д. И. Писарев, напротив того, терзаясь безнадежностью своей страсти к жестокой кузине, рыдал, бил себя в грудь и жаловался, что он ни на что не годен и никому не нужен52; где молодежь иной раз так расхаживалась под влиянием Бахуса, что схватывалась вприсядку, где, наконец, один из членов молодой компании в избытке чувств обмолвился однажды таким экспромтом, выразившим всю поэзию жизни нашего кружка:
Бутылка теплого лафита,
С друзьями теплый разговор.
Лежанье на диване, спор.
И ты живешь, живешь досыта.
Да, в то время мы жили досыта. Кружок наш, конечно, далеко не имеет такого значения, как иные, более важные в истории развития нашего общества кружки. Но мне все-таки глубоко жалко и больно, что в литературе он известен с одних только своих отрицательных сторон53. Действительно, в нас было много резонерства не по летам, отвлеченного буквоедства; но, как я сказал уже выше, жизнь все-таки пробиралась к нам во все щелки, и какая еще бурная жизнь, — а мы были молоды… Наш кружок рисуется с невыгодной для него стороны лишь по сравнению его с другими кружками того же времени, что Писарев и делает в своей «Университетской науке». Ну а если вы вздумаете сравнить его со студенческими же кружками последующих годов, то мы еще поспорим. Писарев разошелся с нами и ушел от нас в противный лагерь. Вслед за Писаревым ушел и я; а затем и весь кружок распался, как распадаются и все кружки: каждый из нас пошел своей дорогой. Но было бы ошибочно предполагать, что все то, что Писарев проводил в своих статьях, радикально расходилось с тем, что говорилось в кружке, чтобы многие из наших разговоров и споров целиком не вошли в эти самые статьи. Я, по крайней мере, этого не скажу о себе.
Но чем, бесспорно, я и, вероятно, все прочие члены обязаны кружку, это страстью к книге, уважением к науке, привычкой добросовестно относиться ко всякой работе. А этого разве мало?
Примечания
[править]46 Испуганное революцией 1848 г. правительство Николая I, желая поставить преграду распространению в России революционных идей, решило затруднить доступ молодежи в университеты и установило, что общее число студентов в каждом университете (не считая медицинских факультетов) не должно превышать 300 человек. Это привело к тому, что число студентов сокращалось с каждым годом, — так, напр., в Петербургском университете в 1864 г. было лишь 159 студентов. В 1855 г. прием студентов в университеты был разрешен в неограниченном количестве, и число их быстро возросло.
47 В. В. Крестовский был учеником Водовозова по 1-й петербургской гимназии; он начал писать стихи еще гимназистом и выступал с чтением их на литературных вечерах, устраивавшихся в гимназии Водовозовым. Последний очень поощрял писательство Крестовского и ввел его в литературный кружок, собиравшийся на квартире Водовозова.
48 «Панургово стадо» — название 1-й части большого романа В. В. Крестовского «Кровавый пуф», в котором он намеревался дать хронику русской общественно-политической жизни 1861—1863 гг. в целях обличения революционного движения того времени, корни которого автор ищет в «польской интриге». Опубликованное в 1868 г. в катковском «Русском Вестнике», «Панургово стадо» было встречено негодующими откликами со стороны радикальной и либеральной прессы.
49 Роман Писемского «Взбаламученное море», в котором давалось тенденциозное изображение нигилистов, появился впервые в печати в 1863 г.
50 «Обломов» Гончарова был опубликован в 1859 г., а «Тысяча душ» Писемского — в 1858 г.
51 Приведенная Скабичевским цитата взята из статьи «Писемский, Тургенев и Гончаров», написанной Писаревым в 1861 г. (см. его Собр. соч., т. I, с. 442, изд. Павленкова).
52 О любви Писарева к кузине см. выше примечание 22.
53 Скабичевский имеет в виду упомянутую им выше статью Писарева «Университетская наука».