Валерий Брюсов.
У Мецената[править]
Рак пятится назад, а щука тянет в воду.
В кружке Мецената участвовали сегодня необычные посетители.
Было время, когда этот кружок царил в Риме полновластно. К его мнениям прислушивались; его суждение было приговором для начинающего писателя.
Но, как и должно было ожидать, деспотизм вызвал противодействие. Сначала некто Мессала позавидовал положению Мецената и собрал свой литературный кружок, где роль главного поэта разыгрывал Тибулл. Там нашли себе приют противники Горация, сторонники Александрийской поэзии и старины, Тигеллий, Деметрий. Затем, через несколько лет, образовалось более серьезное общество, которое группировалось вокруг Овидия. Здесь были и такие имена, как Макр (Macer), уже пожилой талантливый писатель, не попавший ни к Меценату, ни к Мессале, но главным образом собирались молодые поэты, как Сабин, сотоварищ Овидия, или Тутикан, прославившийся впоследствии переводом Одиссеи. Посещал эти собрания также Проперций, который собственно принадлежал к кружку Мецената.
Овидий в это время только что выступал из рядов заурядных поэтов, которых было так много в век Августа. Еще юношей он декламировал публично свои стихи, никого не поразившие; потом издал «Heroides», тоже прошедшие незамеченными. Внимание было привлечено только отрывками из новой поэмы, которую Овидий, по своему обыкновению, сначала декламировал. Наконец появились первые три книги «Amorum» [2] и сразу поставили Овидия на одно из первых мест среди современных писателей. Его стихами прямо увлекались, и некоторое время весь Рим повторял их.
Этот необыкновенный успех заставил кружок Мецената обратить внимание на молодого поэта. Круг старых корифеев, все еще называвшийся молодою школою, с каждым годом становился все теснее. Не так давно опустело одно славное место, выбыл любимый, добрый товарищ, едва ли не основатель общества: умер Виргилий. Прилив новых сил был бы очень кстати, и Меценат поручил Проперцию стороной разузнать настроение нового кружка. Проперций принес известие, что там глубоко уважают прославленных творцов новой поэзии и против соединения не имеют ничего. Таким образом произошло то, что в тесный круг друзей вступили сегодня новые лица.
Меценат не забыл мудрого правила, чтобы число собеседников не было менее числа граций и более числа муз. Из обычного общества были приглашены только наиболее известные лица и лучшие друзья хозяина: Барий, Гораций, Тукка и Проперций. С Овидием прибыл его лучший друг Сабин, а, чтобы придать больше веса посещению, и старик Макр.
Всех было восьмеро.
На главном месте, как хозяин, помещался Меценат, одетый по обыкновению в широкую, свободную тогу. Рядом с ним возлежал Гораций. В это время он был уже немолод, а на лицо казался старше своих лет. Невысокий и сутуловатый, он привлекал к себе только открытым взором и задумчивым выражением лица. В последние годы его жизни прежняя постоянная веселость, которую он получил от природы, сменилась скорее грустным настроением.
С другой стороны Мецената оказался Проперций. Он поместился так, что был близко ото всех. Вдали от него остался разве только Плоций Тукка, который важно возлежал на противоположном конце стола с глубокомысленным выражением лица.
Овидий, Сабин и Макр расположились рядом. Свободнее всех чувствовал себя Овидий. С обычной веселостью осматривал он общество и с трудом скрывал усмешку, когда встречал суровый взгляд Вария. Этот вообще был недоволен предстоящим соединением двух обществ; обращение гостей раздражило его еще более. Он свысока посматривал на них, с полным сознанием своей гениальности и своего значения как величайшего римского поэта.
Первое время разговор клеился плохо, так как положение собеседников было слишком условным. Впрочем, все собравшиеся вполне обладали тем искусством вести разговор, которое так ценилось в Риме и для которого был особый термин urbanitas. Сначала Тукка произнес несколько приветственных слов, потом говорили о цели собрания.
— В наше время нельзя работать отдельно, — говорил Меценат. — Рим соединился в одну семью.
— И мы должны соединиться, — подтверждал Проперций.
— Свершилось великое деяние, — продолжал Меценат, — и государство римское, ставшее единым, призывает всех нас трудиться на мирном поприще.
— Оно и приятнее, — заметил Овидий, — я, например, всегда предпочитал надевать венок, а не шлем и надеюсь до конца жизни не брать в руки меча.
— Это, пожалуй, немного слишком, — мягко возразил Гораций. — Суровая военная служба укрепляет человека и учит юношу терпеливо переносить все невзгоды жизни.
Эта фраза была наполовину поучением. Разговор с самого начала сбивался на общие вопросы, что было совершенно в характере пиров у Мецената. У него не бывало ни плясок танцовщиц, ни драматических представлений, и лучшим развлечением для гостей служила серьезная беседа.
Видно было, что слова Горация затронули Овидия, и Сабин поспешил защитить его.
— Хорошая выйдет школа для юноши, если он будет убит!
— Поверь, что умереть за отечество не только славно, но и приятно.
Проперций восторженно поднял глаза к потолку.
— Кабы мы сами да следовали своим советам, — в сторону, но так, чтобы его слышали, проговорил Сабин.
Этот намек заставил Горация смутиться. Как это с ним всегда бывало при насмешке, он не нашелся, что сказать. Овидий строгим взглядом остановил товарища. Все почувствовали себя неловко, и только Проперций, заметя, что Гораций и Меценат не видят его, сделал вид, что смеется.
— Это, кажется, упрек нашему другу, — сказал Тукка. — Ты хочешь напомнить поражение Брута?
— Никто из нас не упрекает Горация, — поспешил вмешаться Макр. — Наш великий поэт уже давно сам произнес суд над этой ошибкой юности.
Проперций тотчас продекламировал:
С тобой Филиппы вместе я пережил,
В отчайном бегстве бросив постыдно щит,
В тот час, как доблесть погибала.
Гордые ж воины лежали в прахе.
— Да, теперь даже невероятно, что некогда наш Гораций стоял с мечом в руках противу войск великого Августа! — воскликнул Меценат.
— Не вечно быть юношей, — заметил Варий. — Человек мужает. Взгляды изменяются. Юноше кажется прекрасным; старцу — смешно.
— В заблуждениях должно признаваться, — заговорил Гораций. — Теперь, друзья мои, я глубоко уважаю Августа и думаю, что разделяю чувство всех истинных римлян. Посмотрите, разве не благодаря Августу везде спокойствие и закон? разве не благодаря ему для Рима не страшны теперь ни враги, ни заговоры?
— Поэтому еще раз выпьем за его здоровье.
И Меценат сделал знак рабам, беспрестанно разносившим лучшее греческое вино.
— Всякий, — подхватил Гораций, — вернувшись домой после дневной работы, за чашей с вином боготворит Августа.
Овидий и его друзья промолчали.
— Такие же чувства питает и Август к тебе, — начал вкрадчиво Меценат. — Мне даже странно, что вы еще до сих пор несколько далеки друг от друга. Кстати, еще недавно он просил меня передать тебе письмо…
Лицо Горация приняло серьезное выражение.
— …письмо, где он с открытой душой предлагает тебе свою дружбу.
— Оставим это, — быстро сказал Гораций. — Ты знаешь, как я уважаю Августа; но быть ему таким другом, как тебе, я не могу.
— Ты хочешь польстить мне.
— Нет, Меценат! Что я люблю тебя, ты, конечно, не сомневаешься. Знай: день твоей смерти будет и моим последним днем.
— Ты забываешь, что дружба императора Августа есть высочайшее счастие на земле.
— Мне не надо большего счастия, чем то, которым я обладаю.
— Вопрос, в котором мы никогда не сойдемся с тобой, добрый Гораций.
— Я скорей соглашусь с тобой, Меценат, — заметил Овидий. — У жизни надо брать все, что она может дать.
— Зачем так много? В жизни надо искать только счастия, — возразил Гораций. — Кто не предпочтет быть счастливым поденщиком, чем несчастным завоевателем.
— Я и стремлюсь к счастию, когда вырываю у жизни ее дары! — воскликнул Сабин.
— Всем обладать невозможно. Сколько бы ты ни имел, всегда найдешь, чего добиваться еще, и тебе придется вечно гоняться за счастием, никогда не испытывая его.
— Может быть, счастием мы и называем именно эту погоню за ним, — возразил Овидий.
— Вряд ли забота может быть счастием. Посмотрите на весь мир; все стремятся только к одному, ищут только одного: спокойной жизни.
— Итак, счастие — обладание? — вставил Варий. — Быть счастливым значит не искать, а иметь. Отсюда, чем большим обладаешь, тем счастливее.
— Ты не так объясняешь мои слова, Варий. Разве я когда-либо указывал счастие в богатстве? Я даже не понимаю, как его можно видеть там. Счастие — это душевное состояние, а его не купишь за деньги.
— За деньги купишь твою спокойную жизнь. Жить спокойно можно благодаря деньгам.
— Ты противоречишь самому себе. Жить спокойно можно и с маленьким достатком. Подумай хотя вот о чем. Ведь рано или поздно ты умрешь, куда же денутся твои деньги?
— Перейдут к детям, — тотчас объяснил Тукка.
— А если и дети будут рассуждать так же, как вы, и все собирать, собирать, ничем не пользуясь?
— Он попал на своего конька, — шепнул Овидию Проперций, который в серьезные разговоры не вмешивался. — Теперь будет говорить, пока не усыпит всех.
— Ну и выпрашивать кусок хлеба у прохожих не особенное-то счастие, — заметил Горацию Сабин.
— Зачем такие крайности? Всему есть разумная мера. Счастие именно в золотой середине, когда человек далек от забот и довольствуется малым.
— Причем он рискует проснуться завтра голодным.
— Не заботься о завтра, а чего нельзя избежать — переноси! Что касается, например, меня, я счастлив в своей Устине. Живешь себе близ природы, не ведая волнений жизни… Ах, Меценат, я всю жизнь буду тебе благодарен за твой подарок.
— В жизни есть высшие цели, — заговорил Варий. — Мало одного спокойствия. Человек создан к большему. Есть польза отечеству; есть слава.
— Варий прав, — согласился Макр. — Подумай, Гораций, как были бы жалки люди, если бы они ограничили свою жизнь такими ничтожными стремлениями, как тишина и отсутствие забот.
— Да, здесь есть доля правды, — принужден был подтвердить и Гораций. — Конечно, есть и другие истинные наслаждения. Я не нашел бы их ни в удачной охоте, ни в победах на ристалище, ни в почестях, которые раздает народ. Лично я понимаю еще только наслаждение поэзией. Его, как мне кажется, не заменит ничто. Кто раз отдался этим музам, тот их навек!
— О, поэзия! — воскликнул Меценат, который давно искал случая вставить слово. — Поэзия — это отблеск божественного нектара на земле, поэзия — это нечто подымающее человека до богов, превращающее его… делающее его…
— Участником олимпийских пиршеств, — подсказал Проперций,
— Участником олимпийских пиршеств, — закончил Меценат.
— Поэзия — это высшее из искусств, — точно определил Тукка.
— Поэзия — это жизнь, — сказал Гораций.
Овидий не согласился.
— Нет, она не жизнь! Это — только сон, чарующий и прекрасный, но не голос истины. Поэзия — это эолова арфа, которая усыпляет человека, а не будит его.
— Никогда! — горячо вступился Гораций. — Поэзия не забава. Она — достояние людей, одаренных талантом и с душой, вдохновляемой высоким. Поэзия должна стоять на высоте политических и нравственных вопросов, а не служить одному усыплению.
— Где ты найдешь такую поэзию? — спросил Овидий.
— …Чтобы она не была при этом риторическим сводом нравственных правил, — окончил его фразу Сабин.
Гораций не обратил внимания на это замечание.
— Где? — Всюду, везде у великих поэтов, у наших вечных учителей — греков!
— Ну, ее никто слушать и не хочет, — бросил Сабин.
— Может быть! Но это показывает только наше падение.
— Старики предпочитают вздорную александрийщину, а юноши пустого Катулла, — заметил Тукка.
Овидий хотел возразить, но Гораций уже продолжал:
— Где мы видим особенное падение, это — в нашем отношении к театру. Теперь любят одни мимы, а в трагедии смотрят только белых слонов, жирафов да разные удивительные процессии.
— Верно! — заговорил Варий. — Хороших трагедий не понимают. Нужны ужасы. Нужны машины. Поневоле угождаешь зрителям. Впрочем, и тогда они предпочитают пустые трагедии.
— Да, да, — с преувеличенным сожалением подтвердил Сабин, — вот и твои трагедии смотрят мало.
— Не о моих трагедиях говорю! Впрочем, конечно. Я — старик; я могу говорить. Конечно, я создал римскую трагедию. Мало того. Смело могу сказать, что пока я единственный…
— … Трагик у римлян, — иронически подхватил Сабин.
Овидий готов был вспыхнуть, но Гораций смягчил слова своего друга.
— Исключение, конечно, «Медея» нашего нового друга. В этой трагедии он сделал возможным невозможное: сравнялся с твоим «Фиестом».
Меценат, видя, что разговор начал принимать слишком личный характер, поспешил на помощь.
— Не прочитает ли нам Овидий что-либо из своей новой поэмы? В Риме ходят об ней столь восторженные рассказы.
— Да, ты должен сделать это, так как сам заинтересовал нас, — поддерживал Тукка. — Помнишь?
Может быть, я искусство любви поведаю после.
— О, это — чудная поэма, — воскликнул как бы про себя Проперций.
— Не отказывайся, Овидий, — дружески настаивал и Макр.
Овидий не заставил себя просить долго. В противоположность Горацию он любил декламировать свои стихи.
Рабы принесли новый запас фалернского; все наполнили чаши, а Овидий привстал со своего места. Выбрал он для декламации начало поэмы «Искусство любви», которую писал в то время.
Читал Овидий прекрасно; изящные двустишия сразу овладели вниманием слушателей.
Если кто еще не знает искусства любви, то пусть выслушает эту поэму и любит уже со знанием. В самом деле, кто вздумает лететь в колеснице на олимпийских играх, не умея управлять конями? кто пустится в открытое море на челне, не зная, как взяться за весла? Между тем, сколько людей отдаются любви, не ведая ее законов!
После этого вступления следовали самые правила нового искусства. Разбирался вопрос, где лучше завязать знакомство. Конечно, там, где бывает стечение народа: в храмах, в театрах, на играх. Особенно удобно это в цирке, потому что там женщины сидят вместе с мужчинами. Все заняты ареною; никто на тебя не обратит внимания, а, между тем, множество народа заставляет тесниться.
К женщине ближе садись (помехи в этом не будет!)
Можешь к ней в тесноте даже прижаться совсем.
Если пылью обдаст, поспеши на помощь к соседке; —
Есть ли, нет ли песку, все же ее отряхни.
Декламируя, Овидий увлекся. Он не замечал, как восхищение слушателей переходило в удивление, а удивление в негодование. (Они слишком привыкли к новой строгости Августа в вопросах нравственности, да и Овидий был такой поэт, что заслужил от современников прозвание adulter [3].)
Опьяненный музыкой строф, Овидий уже уклонился от темы и отдался импровизации, которая ему всегда так хорошо удавалась. Легкие пентаметры опережали тяжелый гекзаметр; стих низался на стих, и всё свободной волной катилось вперед. Звучали истины и парадоксы, сменялись лица, мелькали картины и сцены так быстро, что мысль отказывалась следовать за этим безумным полетом фантазии. Наконец, сам Овидий в изнеможении бросился на ложе и схватил чашу с вином.
Проперций все время посматривал на улыбающегося Макра и на рассерженного Мецената и не знал, что ему делать. На всякий случай он сложил губы в насмешливую улыбку, а, едва Овидий кончил, поднял руки для аплодисментов, но, остановленный строгим взглядом Вария, мог только произнести:
— Конечно, это прекрасные стихи, но…
— Но за такие стихи сослать бы вас в Британию, — прямо сказал Тукка.
— Это почему же? — спросил Овидий, улыбаясь и подымая чашу.
— Клянусь Юпитером, это слишком, — проговорил, наконец, Меценат. — Вот — они, молодые поэты! Вот кто развращает Рим, низвергает его с высоты добродетелей, а не империя, как смеют говорить!
— Это уже и не поэзия, — сказал Варий.
— Да почему же?
Будем, Лесбия, жить и любить!
— Да разве это значит любить? — начал было Тукка, но Варий перебил его:
— В жизни есть высшие цели. Это вот вы, молодые поэты, не видите ничего иного. Вам все нужны разные Коринны да Лесбии! Вот что вы воспеваете.
— Ты слишком увлекаешься, — старался смягчить эти слова Гораций. — Что в жизни выше любви? За один волос своей милой я отдам все богатства земли!
— Эти поэты развращают юношество, — твердил Меценат.
— Но всему есть своя мера, — продолжал Гораций. — Веселись, отгоняй все заботы, но, как мудрец, умеренно и здраво.
— О, вы, здравомыслящие люди! — вскричал Овидий, на которого уже начинало действовать вино, — ползите свою жизнь черепахой, а я хочу сжечь ее молнией!
— Выбирайте достойный предмет для своих произведений, — горячился издали Тукка.
— Разве их мало? — поддерживал его Варий. — Великие предки, победы, боги.
— Не чувствую в себе сил состязаться с вашим творцом «Энеиды»!
— Нет, Овидий, ты не прав, — все примирял Гораций. — Я сам не стал бы писать героической поэмы. Предоставим это более сильным — Варию, Виргилию, но не будем умалять их заслуги.
Между тем, разговор уже разделился на две половины. Сабин усердно спорил с Барием и Туккою.
— Пиши, что есть, — твердил Сабин.
— Поэт есть прорицатель, — волновался Варий. — Он должен быть выше людей. Он должен обладать возвышенной душой.
— И главное чистой душой, — вмешался в этот спор Гораций. — Я старше вас, друзья мои, так поверьте мне в науке жизни. Человек с чистою душою чувствует себя всегда счастливым и везде безопасным…
— Как же! мы это уж слышали, — прервал Сабин. —
Пел Лалагу я и, в лесу Сабинском
Далеко бродя беззаботно, встретил
Волка, но меня (безоружен был я)
Он не коснулся.
Любопытно было бы посмотреть такого волка, да, кроме того, мы помним другие твои стихотворения…
Овидий опять остановил его взглядом.
— Не забывайте стихов нашего учителя Катулла:
Настоящий поэт быть должен чистым,
Но твореньям его того не нужно.
— Кто не знает, что ваш учитель был еще хуже вас, — проворчал Тукка.
— Я удивляюсь, как великий Август терпит все эти произведения, — угрожал Меценат.
— Зато наши произведения читают, а иные свитки лежат нетронутыми в библиотеках, — уже прямо грубо произнес Сабин.
— Да, вы успели развратить весь Рим, но погодите — дождетесь и вы возмездия.
Овидий пытался овладеть собой.
— Гораций сказал, что поэзия есть жизнь. Вот эту жизнь мы и даем вам.
— Подонки жизни, — сказал Варий.
— После того, что сделали наши великие друзья — Варий, Виргилий и Гораций, — разъяснял Тукка, — нельзя писать старые александрийские шуточки.
— Никто их заслуг не отымает, но они уже сделали свое дело.
— А мы идем вперед, — разгорячился Сабин, — вы же не умеете за нами следовать.
— Мы не хотим, — отрезал Варий. — Мы знаем свой путь. Мы идем, куда находим нужным.
Спорящие увлекались. Гораций видел необходимость дать им успокоиться.
— Друзья мои, каждый из вас прав по-своему. Позвольте мне, старику, сказать несколько примирительных слов. Я смело могу утверждать, что теперь я любимейший поэт среди римской молодежи.
— Утверждать можешь, но будет ли это правда, — пробормотал Сабин, но Гораций не обратил на него внимания.
— Зависть притупила о меня зубы. Поэтому, если я расскажу вам свою жизнь, я скажу многое о поэте вообще.
Друзья поспешили приветствовать это предложение, а Сабин сделал вид, что обрекает себя на жертву. Чаши наполнили хиосским, и Гораций начал свой рассказ, надеясь, что в продолжение его страсти улягутся.
— Писать я начал с горя, друзья мои. В то время я был в очень тяжелом положении. Я был одинок. Матери вообще я не помнил, а отец недавно умер… Ах, я не могу упомянуть о нем без того, чтобы лишний раз не выразить своего уважения. Это был истинно достойный человек, и для меня он не жалел ничего.
Сабии начал уныло рассматривать солонку.
— Тогда только что после разных скитаний я попал в Рим. Был я еще очень молод, а в прошлом уже было постыдное пятно. Ведь мне едва минуло 22 года, когда я вступил в ряды Брута. Поэтому доступ к должностям был мне почти закрыт. К тому же и знания мои были невелики. Учился я в детстве у некоего Орбилия…
— Это тот самый, что написал книгу о суетности и неблагоразумии родителей, — объяснял Макру на другом конце <стола> Тукка.
— …У Орбилия. Но читали мы с ним более Ливия Андроника. Был я потом в Греции и, если что знаю из школьной мудрости, то обязан этим моим тамошним учителям — Осомнесту и Кратиппу. Но всего этого было слишком недостаточно, чтобы добиться какого-нибудь места бывшему заговорщику. Имения мои были конфискованы, и вот в конце концов пришлось мне поступить на грошовое жалование к какому-то квестору в писцы. Жилося скверно, да и в будущем не было ничего. Вот тут-то я и ухватился за поэзию.
Рассказ начал заинтересовывать слушателей.
— Я уже и прежде писал стихи, но греческие. Теперь я попробовал все разнообразие греческих размеров применить к родному языку, перенести, так сказать, эолийскую песнь в Италию. Друзья мои, если я могу чем-либо гордиться, то именно тем, что первый сблизил римскую поэзию с греческой.
Сабин сложил свои губы в улыбку сомнения.
— В то время я впервые понял, какое значение имеет для меня поэзия! В ней я находил все, чего был лишен тогда: надежды, дружбу, счастие. А скоро она принесла мне и действительно друзей. Мои стихи заметили. На бедного поэта обратили внимание… ты, Варий, и потом Виргилий… Увы! Со смертью его, мне кажется, я потерял полжизни.
Гораций отпил от чаши.
— Как сейчас помню ясный весенний день. Право, тогда дома Рима выглядывали более белыми, а черная мостовая его сверкала чудно под лучами солнца. Я шел с Виргилием к тебе, Меценат. С тех пор я нашел свой путь жизни. Моя муза шла всегда рядом, рука с рукой, и с ней мне не были страшны никакие неудачи. Но я никогда не играл поэзией. Каждый стих стоил мне глубоких дум и осторожной работы. Я твердо верую, что гордая богиня требует себе достойной брони; ее статуе нужен пьедестал. И теперь, почти совершив свой жизненный круг, я скажу, что исполнил свое дело. На закате дней меня утешает надежда, что мое имя займет достойное место среди других римских поэтов.
— Да! наши имена не умрут, — подтвердил Варий.
Этого уже не мог перенести Сабин. То была капля, переполнившая сосуд.
— Конечно, долго еще будут изумляться на твои бессмысленные сцепления убийств, которые ты называешь трагедиями!
— Вы были бы великими поэтами, — воскликнул тогда и Овидий, — если бы можно было добиться талантливости терпением!
— Хорош талант болтать водянистыми стихами о любовных историях, — сказал Варий.
Овидий вспыхнул.
— Зато мои водянистые стихи льются так же свободно, как и разговор, а в ваших греко-римских фразах не разберешь даже в чем дело!
— Каковы стихи в «Медее»! Герои говорят, как простые люди!
— Верно, что у твоих героев такой язык, как люди не говорят!
— Друзья мои, — пытался успокоить всех Гораций, — вы забываете, что и возвышенный стиль, и легкость имеют каждый свою красоту.
— Поэзия не может жить в цепях, — заявил Сабин.
— Как в цепях? Почему в цепях? Что значит в цепях?
Тукка старался что-то разъяснить вдали, но его не слушали. Овидий волновался.
— Вы говорите, что поэзия жизнь, а сами заставляете ее служить господину.
— Меценат собирает к себе шутов и поэтов. Ему все равно, что интересный драгоценный камень, которые он так любит, что знаменитый поэт.
Долго молчавший старик Макр нашел, что пора вмешаться.
— Друзья, на вас действует вино.
— Не вино, а слова этих писак! Они говорят, что мои поэмы забавляют только чернь, и забывают, что их стихи нравятся лишь Меценату да Августу, которых они воспевают.
— Ты оскорбляешь Августа! — закричал Овидию Меценат.
— Уж, конечно, ты не скажешь ничего такого об нем. Ты предоставляешь ему все взамен его подарков: и свою совесть, и свою жену.
— Мальчишка, ты меня оскорбляешь!
— Друзья, мы в доме этого человека, — останавливал Макр, привставая с своего ложа.
— Да, может быть, я мальчишка, но восходящее солнце потом осветит весь мир, а тлеющая лучина только погаснет с копотью.
— Вот они, молодые поэты, — говорил Тукка. — Они напиваются на пирах и оскорбляют хозяина дома.
— Им делают честь. Их приглашают в общество, где я, где Гораций, — задыхался Варий. — Вот благодарность.
— Об себе-то ты молчал бы, — вышел из себя Овидий. — В твоих трагедиях нет даже смыслу. Да и стихи Горация только работа трудолюбивой бездарности.
Макр встал с своего места.
— Нам пора проститься, Овидий.
— Оставь меня, Макр. Не они нам, а я сделал им честь посещением. Когда никто уже не вспомнит имен Вария и Горация, мои стихи еще будут звучать по всему миру! До меня у нас не было поэтов; были только подражатели грекам, и, боюсь, что со мной умрет единственный римский поэт. Скорее пожалеем этих людей, а не будем унижать их. Оставим их пресмыкаться у ног Мецената и писать поэмы ради подачек; наша поэзия не требует себе покровителей и наград; она свободна и вечна. Это — заря, что освещает весь Рим! Прощайте. Идем!
Когда званых посетителей уже не было в комнате, откуда-то появился Проперций, исчезнувший во время бурной сцены.
— Они любят пьянствовать в кабачках за Субуррой, — сказал он.
— Лучшего от этих тунеядцев я и не ожидал, — заметил Тукка.
— Нет! надо открыть глаза Августу, — продолжал волноваться Меценат.
— Увы, вот преемник. Овидий будет первым после нашей смерти, — сокрушался Варий.
— Если преемником будет такая бездарность, то погибнет и поэзия, — подхватил Проперций.
Гораций долго молчал и только потом задумчиво промолвил:
— Все же у него есть талант.
— О, без сомнения, — подтвердил Проперций.
Объяснение[править]
Благовещенского [4] я не достал, так что пользовался Модестовым [5], а у него нашел очень немногое. За неимением матерьяла ухватился за первый попавшийся сюжет, но разработать его не успел, так как пишу все очень медленно.
Целью моей была характеристика участвующих лиц (во-первых, конечно, Горация), а вовсе не решение поднятых вопросов. При этом я старался рисовать не столько римлян, сколько вообще людей.
Почти все слова Горация и Овидия взяты из их произведений [6]. Цитаты могли бы облегчить меня, но я не смел их себе позволить, так как многие ссылки взяты из вторых рук.
В заключение несколько слов о стихотворных отрывках, которые попадаются в сочинении. Переводя их, я старался приспосабливаться к латинским метрам, но делал это больше ради опыта. Я не поклонник переводов размером подлинника. Каждый язык имеет свое собственное стихосложение, и размер, мягкий на одном языке, может оказаться грубым, если его перенести на другой. Вообще, на мой взгляд, перевод поэтического произведения (особенно это заметно в лирике) имеет целью вызвать то же впечатление, как и подлинник, а не ознакомить с ним, что невозможно.
План сочинения[править]
В начале вступление; в конце заключение.
1. Мнения о войне.
2. Мнения об Августе.
3. Мнения о счастии и о золотой середине.
4. Мнения о поэзии.
а) Определение поэзии.
b) Современное положение ее.
5. Взгляд на самого себя.
Кроме того, по сочинению разбросаны и мнения о других вещах (о любви, о политике etc).
<1893>
Примечания[править]
[1] Брюсов использовал в качестве эпиграфа те же строки из басни Крылова «Лебедь, Щука и Рак», которые были взяты Гончаровым для эпиграфа к его очерку «Литературный вечер» (1877).
[2] «Любовных песен» (лат.).
[3] сладострастный (лат.).
[4] Н. М. Благовещенский. Гораций и его время. СПб., 1864; 2 изд., Варшава, 1878.
[5] В. И. Модестов. Избранные оды Горация. СПб., 1893.
[6] Из Горация я имел в виду главным образом те из его произведений, которые есть в издании Модестова, а из Овидия — «Tristia» и «Ars amandi» (примеч. автора).
ГБЛ, ф. 386.4.16, л. 2-17. Беловой автограф в тетради ученика VIII класса. В подлиннике «Объяснение» дано перед текстом сочинения.
Источник текста: Валерий Брюсов. Сборник материалов / АН СССР, Ин-т мировой литературы им. А. М. Горького; Вступ. статья С. В. Шервинского. — Москва: Наука, 1976. — 854 с., 1 л. ил.; 26 см. — (Литературное наследство; Т. 85). С. 73—83.