Михаил Ордынцев-Кострицкий
[править]Волшебные сказки наших дней
[править]Фазенда донны Мануэлы
[править]I.
[править]Шумная, волнующаяся толпа людей в длинных черных сюртуках и цилиндрах была первым впечатлением, подаренным мне рио-жанейрской набережной, когда я, наконец, после томительного переезда через океан, ступил на берег Южной Америки.
У меня мелькнула мысль, что я попал сюда во время проводов или же встречи какого-нибудь высокопоставленного лица, — но это предположение почти тотчас же и рассеялось…
Все эти господа, то с кривыми, то со сплюснутыми носами на своих донельзя смуглых физиономиях, поголовно, без всяких исключений, были облачены в дурно сшитые и еще хуже сидящие черные или бывшие черными сюртуки и в точно такие же цилиндры, из-под которых виднелись жесткие и курчавые волосы их обладателей. Словом, — толпа, какую менее всего можно было ожидать встретить здесь, под тропиками.
Впоследствии, положим, я узнал, что вся бразильская интеллигенция считает фешенебельные костюмы, носимые в Европе только вечером, единственно достойными такой передовой и просвещенной нации, как они, и потому соломенные шляпы и широкие светлые костюмы предоставлены исключительно неграм да туристам-европейцам.
Но тогда я этого не знал и безуспешно обращался к различным черным господам, пытаясь объясниться с ними и по-французски, и при помощи немногих известных мне испанских слов.
Результаты в обоих случаях оказывались самые плачевные: ни один черносюртучник меня не понимал, и только, наконец, чуть ли не десятый, быстро взглянув на окружающую нас толпу, указал рукой на стройного, еще молодого человека, одетого в какую-то светлую и легкую материю…
Я поблагодарил и со всех ног бросился к нему, боясь потерять его как-нибудь из виду…
Французский язык и тут оказался непригодным, но испанские фразы произвели желаемый эффект…
Он серьезно выслушал мое повествование, поясняемое, за недостатком слов, красноречивой мимикой и, стараясь говорить возможно медленнее и ясней, начал спрашивать:
— Señor — иностранец?
— Да.
— Путешествуете по делам или de diversion?..[«Для удовольствия»]
— Для удовольствие.
— Специально по Бразилии или думаете заглянуть и в пампу?..
— Разумеется… Начал я с Рио только потому, что меня слишком утомил долговременный переезд через океан на многолюдном эмигрантском пароходе.
— В таком случае, быть может, вы присоединитесь ко мне… Я тоже иностранец-уругваец и сегодня возвращаюсь домой… Следующего парохода ждать не стоит, — он отойдет только через десять дней, не раньше, — а вам, не зная языка, здесь будет очень скучно.
— Как через десять дней?..
— Да, señor, — пароходы европейских линий во время дождливого сезона в Рио не заходят, чтобы избежать карантина в устье Ла-Платы, а суда местной «национальной компании» отходят на юг в очень неопределенные сроки, так как пассажиров мало, грузового движения совершенно нет — и они работают себе в убыток…
— Но ведь я не видел города…
— Мало интересного… Да и на обратном пути успеете его посмотреть, а мы теперь внутри страны побываем, в Коретибе, — сестра моя там замужем. Право, señor, послушайтесь меня и прикажите нести ваши вещи на этот пароходик… Познакомимся: дон Хулио Верляс…
Я назвал себя.
Не особенно мне было приятно, вместо отдыха в Рио-Жанейро, переходить с одного парохода на другой. Но перспектива десятидневного сидения здесь улыбалась мне еще менее, и я предпочел из двух зол выбрать меньшее, последовав совету моего нового знакомого.
— Поторопитесь, caballero! Уж был звонок.
— Se pued en tomar los billetes en el mismo vapor?.. [«Можно ли получить билеты на самом пароходе?»]
— Si, señor!.. — и дон Хулио, подхватив меня под руку, устремился к небольшому, но беленькому и чистому, почти лоснящемуся пароходу, который начинал уж разводить пары.
II.
[править]Не успел я еще как следует расположиться в своей каюте, как почувствовал, что пароход наш уже отчалил и, наскоро приведя себя в порядок, бросился на палубу. Дон Хулио был тут же.
Мы уже приближались к выходу из бухты, окруженной высокими горами, столпившимися у ее берегов в капризном и живописном беспорядке, и теперь, плавно и медленно поворачивая, огибали «Сахарную голову», которая, как средневековая сторожевая башня, охраняет вход в залив…
Еще минута — и с левой стороны разостлалась необъятная молочно-матовая поверхность океана, а справа поднялись скалы темно-красного гранита, сплошь покрытые роскошной, не поддающейся описанию растительностью. Одни из них, остроконечные, обрывистые, прорезанные узкими ущельями; другие — почти с перпендикулярными обрывами, но переходящие наверху в небольшие горные плато; как тех, так и других почти не видно, — все сплошь залито таким же, как и вокруг нас, океаном, но только океаном зелени, самой бесшабашной, самой невероятной на всей поверхности земного шара.
Тропические гиганты, точно могучими волнами, поднимаются по склонам горного хребта и бесконечной лавиной заливают его от подножие до самых вершин. Длинная песчаная отмель, как будто пеной прибоя, охвачена зеленовато-серебристым кружевом кокосов, с их причудливыми, перекрещивающимися стволами, тонкой и прозрачной листвой, трепещущей и переливающейся при малейшем дуновении ветерка. А там, немного выше, где на мгновение расходятся громады гор, видны отлогие долины с волнообразными холмами, покрытыми букетами разнообразных пальм, рисующих свои то серебристо-синие, то, как изумруд, зеленые силуэты на сплошной массе девственного леса… Из этой массы вдруг мощно вырывается одинокая гранитная скала с подножием, окутанным светло-серым утренним туманом; но и она сверху донизу залита разноцветными каскадами бромелий и пышными гирляндами лиан, так что только высота делает ее заметной в общей картине хаотической растительности, из которой она выступила, как одинокий утес из разбушевавшегося моря, заливающего и ее своими темно-зелеными волнами.
Еще повыше — и из общей массы леса, капризно меняющего свои оттенки от изумрудного до золотисто-красноватого, густой толпой взвиваются к недосягаемому небу кажущиеся стройными и белыми стволы тропических гигантов, увенчанные правильными шапками листвы, которые, соединяясь одна с другой, образуют над волнующимся зеленым океаном точно такое же волнообразное и зеленеющее облако, как бы неведомой силой оторванное от него…
А над всей этой грандиозной картиной, но не радующей своей красотой, а, напротив, утомляющей ею зрение и подавляющей дух, расстилается другой — воздушный океан, наполненный каким-то теплым и прозрачным паром, делающим воздух густым и бархатным, так что дышать им с непривычки тяжело, — точно глотаешь что-то мягкое, приятное, но чего тебе совсем не хочется.
Лучи солнца, белые, как бы массивные, не искрятся, не переливаются причудливыми красками, как на далеком, милом севере, а только тяжело скользят по неподвижной глади океана, на котором молочным облаком лежит отражение того же пара… Тихо, неподвижно…
— Не нравится, señor? — спрашивает дон Хулио, внимательно наблюдающий за мной.
— Откровенно говоря, нет… И что же, это обычная картина?
— В дождливое время года — да… На юг от тридцатого градуса широты много лучше, — там уже есть и лето, и зима, и все, как следует, а здесь только два сезона: дождливый и сухой… Вот подождите, — к полудню солнце подымется, пар растает, и тогда оно будет все давить, как прессом; но чаще случается, что и солнце с ним ничего не поделает, и он обратится в неподвижные серые облака, из которых польется вниз монотонный, перпендикулярный дождь, большей частью испаряющийся, еще не дойдя до земли… Понятно, что при таких обстоятельствах здешние леса удержу не знают.
— Вы, дон Хулио, кажется, их недолюбливаете?
— Нет оснований к тому, чтобы любить… Вообще, неприятная страна Бразилия… Взгляните на берег, — ведь это роскошь, ошеломляющая роскошь! А никакой пользы человеку не приносит и никогда не принесет… Какие возможны здесь плантации, какая торговля, а между тем этот горный хребет тянется до самого Порто-Аллегро, и на всем этом протяжении буквально недоступен, так что человеку предоставляется только узенькая отмель, — на ней он может делать все, что ему угодно, но без лодки он не попадет даже к своему ближайшему соседу… Вот оно где повторяются муки Тантала!..
— Но, позвольте же, — сделал я слабую попытку возразить, — ведь мы сейчас, если не ошибаюсь, идем вдоль берега провинции Сан-Пауло, а сюда-то и направляются в последнее время эмигранты из России…
— Вы не ошибаетесь, señor, но знаете ли вы, известно ли вашему правительству, что их ожидает на этих берегах?
Во-первых, растительные продукты, являющиеся главной пищей населения, совершенно не усваиваются организмом ваших соотечественников и, благодаря этому, среди них свирепствуют самые ужасные заболевания, от которых они мрут, как мухи… Если вы сюда являетесь с намерением обосноваться на собственной фазенде, то вам для нее отведут клочок девственного леса где-либо внутри страны, и вы там десять раз успеете умереть, прежде чем вам удастся отвоевать у чащи хоть крохотный участок для будущего поля; это во-вторых… А в-третьих, сельскохозяйственные рабочие, явившиеся сюда для поденного труда, все поголовно отправляются на дальний запад, где нет ни правильно организованных властей, ни мало-мальски порядочных дорог, и там бразильский фазендадо, вооруженный револьвером, смотрит на них, просто-напросто, как на своих рабов…
— Дон Хулио, не увлекаетесь ли вы?..
— Ничуть!.. Все это странно, все кажется какой-то сказкой, но тем не менее я уверяю вас, что рабство фактически здесь продолжает существовать, а необходимых для него рабов Бразилии, главным образом, дает Россия… Судите сами: пожалуется рабочий на дурную пищу, — хозяин направит на него дуло револьвера; изъявит желание оставить службу — аргумент тот же… Убийства служащих не наказуются, чего же больше?.. Меня, разумеется, не касаются внутренние дела Бразилии, но возмутительно, что у нас, в Южной Америке, среди других ее республик, продолжает существовать страна, в которой живы еще нравы и обычаи XVII века.
Несколько позже мне удалось получить фактическое подтверждение этого: мой спутник был совершенно прав. Но и тогда все великолепие окружающей природы точно исчезло для меня, и я в самом мрачном настроении ушел к себе в каюту…
III.
[править]В Паранагве, небольшом приморском городе, мы оба оставили наш пароход и через несколько часов сидели уже в железнодорожных вагонах, маленьких и нельзя сказать, чтобы отличавшихся излишней чистотой. Дорога, по которой нам приходилось ехать, как и все южно-американские предприятия, обещала быть грандиозной, но финансовые расчеты строителей не оправдались, и в результате — она только соединила Коретибу с морским берегом…
Не желая утомлять читателя, я не буду говорить о своеобразной и дикой красоте тех мест, но которым нам приходилось теперь ехать. Упомяну только о том, что на полпути мы перешли водораздел, после чего окружающая нас обстановка волшебно изменилась. Тропический лес, все время млеющий в невидимом тумане, остался позади, и колеса стали весело стучать, проносясь между рядами архитектурно-правильных стволов араукарий, образующих тот «прототип священный», из которого должны были черпать вдохновение строители Альгамбры и знаменитых колоннад мечетей мавританской старины.
Пользуясь тем, что вагон наш оказался последним в поезде, я вышел на заднюю площадку и, стоя там, с интересом следил за непривычными для меня пейзажами. Дон Хулио, проведший накануне бессонную ночь за игрой в карты с какими-то подозрительного вида пассажирами и, разумеется, жестоко продувшийся, — от усталости или от огорчения, не знаю, а только давно уж спал, вытянувшись во весь рост на узеньком диванчике.
Последовать его примеру у меня не было охоты, а так как, кроме нас двоих, в вагоне не оказалось ни души, то я теперь остался без чичероне. Однако же, жалеть об этом мне отнюдь не приходилось. Правда, я лишался весьма ценных сведений о том, сколько мате и хлопка вывозится из провинции Параны; но стройные леса араукарий были настолько хороши, что я любовался ими без всякой задней мысли и едва ли был бы способен благодарить того, кто сообщил бы мне даже самое точное число досок, добываемых из одного ствола.
Но, несмотря на все, уединение мое довольно скоро было нарушено.
Еще на первой остановке за Паранагвой я заметил, что из какого-то вагона впереди на платформу спустилась дама лет сорока, порядком-таки смуглая, но, очевидно, не метиска, каких здесь большинство, а белая, и притом почти наверное испанка, так как огромные, лучистые глаза ее и теперь еще продолжали говорить о ее прежней красоте. Она, не торопясь, прошла вдоль поезда, пытливо посматривая в окна вагонов, и когда, наконец, поравнялась с нашим, то на лице ее ясно можно было прочесть разочарование. Но в то же мгновение взгляды наши встретились, и в течете нескольких секунд она смотрела на меня, потом медленно повернулась и ушла.
Я проследил за нею взглядом до ее вагона, а когда поезд тронулся и новые картины поплыли перед глазами, совершенно забыл о ней. Но она сама позаботилась напомнить о себе.
Только что мы остановились у следующей станции, как я опять ее увидел. С маленьким дорожным чемоданчиком в руках, она опять шла по платформе в мою сторону, но на этот раз не смотрела по сторонам и не останавливалась, пока не поравнялась с площадкой, на которой я стоял. Поставив чемоданчик у моих ног, она взялась за поручни и, по-видимому, собиралась последовать за ним. В ту же минуту поезд, по каким-то неведомым для меня причинам, тронулся, и я инстинктивно подхватил незнакомку под руку.
Она прекрасно могла обойтись и без моей помощи; и потому я, зная об утрированной строгости нравов, царящей в глухих углах Южной Америки, ожидал или маленького неудовольствия или, в самом лучшем случае, коротенького — gracias, señor!
Представьте же всю неподдельность изумления, охватившего меня, когда эта прелестная матрона вдруг опустилась на колени и прежде всего обнаружила самую недвусмысленную попытку облобызать мои запыленные руки, а когда убедилась, что я решительно уклоняюсь от этой чести, то подняла свои над головой и разразилась целым каскадом восклицаний:
— О, Пресвятая Дева!.. О, великодушный estranjero! Самоотверженный спаситель мой! Спаситель моей дочери!.. Позвольте мне поцеловать ноги ваши… Покрыть слезами благодарности…
Я поторопился убрать свои ноги возможно дальше и, не зная, еще что она собирается покрыть слезами, попытался рассеять ее заблуждение.
— Сударыня, вы ошибаетесь, — я вовсе не хотел… То есть, хотел, но я ошибся, и, право, вы ничем не рисковали… Да если бы и рисковали даже, то я…
Но тут, благодаря волнению, все мои познания в испанском языке улетучились из памяти, и я растерянно бормотал только «mil gracias» и «Коретиба».
— Он благодарит, он благодарит меня! — опять затараторила коленопреклоненная сеньора. — Он, который…
Но тут я сделал порывистое движение к двери, и моя восторженная собеседница мгновенно вскочила на ноги.
— Вы великодушны, вы не хотите униженной благодарности, señor, — произнесла она голосом, полным достоинства, — так будьте же великодушны до конца; не лишайте меня возможности хоть как-нибудь выразить вам мою глубокую признательность. Вы, как мне послышалось, едете к нам, в Коретибу; я живу недалеко от города; вам всякий там покажет фазенду донны Мануэлы де Латарда. Навестите, хоть ненадолго, но навестите мое скромное жилище, и я буду вполне удовлетворена. Вы не откажетесь, señor, не правда ли?
Уголок, в который я забился при первых же словах экзальтированной сеньоры, теперь остался позади; она владела положением, и я… не отказался.
IV.
[править]Должен признаться, что дон Хулио расхохотался, как полоумный, когда я рассказал ему об этом происшествии.
— Браво, señor! — кричал он между взрывов хохота и от удовольствие барабанил ногами по стене вагона. — Браво! Спаситель донны Мавуэлы! Белый медведь в лесах Бразилии! Ха-ха-ха! И не отвертитесь теперь, amigo myo! Ведь нужно же спасти ее от верной гибели!.. Ха-ха-ха!
— Да от чего не отверчусь? — потерял я, наконец, терпение. — Скажите толком!
— От свадьбы, рыцарь без страха и упрека! От бракосочетания с прелестнейшей из сеньорит… Вот от чего!
— Чтобы я женился на донне Мануэле?.. С ума вы спятили, дон Хулио?
Приступы хохота возобновились с удвоенной силой.
— На донне Мануэле!.. Кто вам говорит, на донне Мануэле? Да она и сама не согласится…
— Так на ком же тогда, черт бы побрал и ее, и всех прочих психопаток Европы и Америки?
— На дочери ее, señor! Ha очаровательной донне Ро-зите… На девушке, которая прекрасна, как Божий свет, но до сих пор не может выйти замуж.
Я несколько успокоился, но потребовал от дона Хулио дальнейших объяснений.
Он пробыл еще несколько минут в лежачем положении; но смеяться ему, по-видимому, уж не хотелось, и он, вздохнув, приподнялся на диванчике и сел.
— История довольно смешная, хотя и непонятная, señor!.. Надеюсь, вы на меня за мою веселость не в претензии? Во всяком случае, извиняюсь от души и перехожу к интересующему вас вопросу… Донна Мануэла — да будет вам известно — вдова и пребывает в этом звании шестнадцать лет, причем единственным ее утешением все это время, за исключением последних лет, являлась ее дочь, Розита… Года два тому назад откуда-то из Азии вернулся в Коретибу некий caballero, по ремеслу — торгаш, что уж одно доказывает его португальскую породу, и занял место управляющего у донны Мануэлы. Хорошо он управлял ее фазендой или плохо, судить я не берусь, но только хозяйка и ее управляющий друг друга полюбили. Все ждали свадьбы, но не дождались, и, как выяснилось потом, причиной этого была Розита. Она ровно ничего не имела бы против вторичного брака матери, но ей к этому времени самой уже исполнилось 16 лет, а у нас не принято, чтобы в подобных случаях матушка опережала дочь. К чести донны Мануэлы, она и ее избранник прекрасно это поняли и решили обождать замужества Розиты…
Дон Хулио выпустил из-под усов клуб дыма, посмотрел в окно и продолжал:
— Об этом обстоятельстве в окрестностях не замедлили узнать, и на фазенду один за другим потянулись женихи. Встречали их всех радушно, выслушивали благосклонно, но в самый решительный момент они сами отказывались от женитьбы и с пустыми руками возвращались вспять. Так, по крайней мере, говорили некоторые из них… Правда это или ложь, судить не мне, а знаю только то, что через год по доброй воле никто уж на фазенду не являлся. Однако ж, управляющий и донна Мануэла своего решения не изменили, — и вот с тех пор она и начала свои скитания из Коретибы в Паранагву и обратно… Всякий пассажир, не слишком старый и уродливый и в первый раз приехавший сюда, непременно познакомится с сеньорой Мануэлой и получит приглашение побывать в ее фазенде. Но для знакомства она, обыкновенно, довольствуется более скромными услугами: поднять платок, снять с сетки чемодан — вполне достаточно… И вдруг спасение погибающей!.. Что-то неслыханное до сих пор! По моему, она имеет на вас какие-то особенные виды; счастье ваше, amigo myo, что вы встретились со мной и теперь выслушаете мой дружеский совет: не ездите к сеньоре Мануэле, — она, по-видимому, пришла в отчаяние от долгих неудач, и неженатым вы не вырветесь у нее из рук. Клянусь честью идальго, что вы, поехав туда, окажетесь спасителем своей же тещи!
Последние слова дон Хулио произнес с великолепным отчаянием во взоре, но мое любопытство было уже возбуждено.
— Скажите, señor, а донна Розита молода, хороша собой?..
— Как восемнадцатилетний ангел, хотя я и не представляю их себе… в столь раннем возрасте.
— Вы сами ее видели?
— Раз пять и каждый раз, — да простит мне это моя Манола, — жалел о том, что я уже женат.
— Ну, в таком случае, дон Хулио, я очень вам признателен за ваш совет, но приглашением «спасенной» мной особы все-таки воспользуюсь и к ней поеду.
— Я вас предупредил, señor, а поступать вы можете, как вам угодно. Никто не в праве помешать вам простереть вашу спасательную деятельность до подвига включительно…
V.
[править]Дня через три после описанного разговора, когда я уже успел довольно подробно познакомиться с особенностями Коретибы, о которой я попрошу разрешения поговорить когда-либо в другой раз, мне вспомнилось мое дорожное знакомство, и я попросил у дона Хулио коня, чтобы отправиться с визитом.
Он по-прежнему насмешливо улыбнулся и отдал нужные распоряжения, а несколько минут спустя, когда я уже был в седле, готовясь выехать из дома, попросил не забывать, что он первый и даже заблаговременно поздравил меня со вступлением в законный брак.
Пообещав не забыть об этом и передать его поклон почтенной донне Мануэле, я, согласно требованиям южно-американского бонтона, с места поднял коня в галоп и поскакал в сторону таинственной фазенды.
Она оказалась гораздо ближе к городу, чем я предполагал, так что, выехав тотчас же после восхода солнца, я теперь уже ощущал чувство некоторой неловкости при мысли о столь несвоевременном появлении в незнакомом доме. Но все мои опасения не замедлили рассеяться, когда я подъехал к воротам усадьбы и с удовольствием заметил, что день здесь, по-видимому, уже давно вступил в свои права.
Во дворе суетились и бегали несколько человек пеонов, исполняя приказания красивого молодого человека, стоявшего у самого входа в дом, а где-то в глубине его раздавались голоса нескольких женщин, и мне показалось, что я узнал среди них голос донны Мануэлы…
Появление мое ни малейшего эффекта не произвело, — по-видимому, меня здесь ждали.
Только что я успел сойти с коня, как из дома стремительно выбежала сама хозяйка и бросилась ко мне с теми же восторженными восклицаниями, что и прошлый раз. К счастью, присутствие управляющего спасло меня от полного повторения глупой дорожной сцены, а обращенная к нему просьба — распорядиться поставить куда-либо лошадь — вызвала необходимость немедленного представления, из которого я узнал, что его зовут señor Игнасио и что он лучший друг «спасенной мной» донны Мануэлы.
Судя по спокойному и даже холодному выражению его лица, нельзя было сказать, чтобы он был особенно счастлив приветствовать в моей особе спасителя этой прелестной дамы… Но тут мы вошли в дом, и при появлении донны Розиты мои мысли приняли совершенно иное направление.
Назвать ее ангелом, как это сделал мой приятель, я не решился бы — слишком много земной красоты было в этой грациозной и стройной девушке, — но хороша она была безусловно… И, убедившись в этом, я ощутил, что мое любопытство постепенно заменяется упорным желанием во что бы то ни стало узнать разгадку странной тайны, окружающей уединенную фазенду.
Сначала я долго не мог решить, как мне надо держать себя, чтобы добиться желаемого результата. Особенно мне не хотелось разыгрывать роль жениха, хотя я и пытался успокоить себя тем обстоятельством, что все претенденты на руку Розиты принуждены были отказаться от нее, а следовательно, и я, будучи ничем не хуже их, со спокойной совестью могу выступить на том же амплуа и с тем же результатом. Однако же, жалость к бедной девушке оказалась сильней этих соображений, и я стал изощряться в придумывании какого-либо иного выхода. Но тут меня выручила самая обыкновенная случайность…
Рассеянно отвечая на бесконечные вопросы донны Мануэлы, я как-то упомянул о том, что знаю дона Хулио и что ему известно о моем посещении фазенды… Сказал — и поразился тому впечатлению, какое произвели мои слова на эту даму…
— Дон Хулио! — воскликнула она, растерянно глядя на меня. — Так вы женаты, значит?..
В ту же секунду я заметил, что этот вопрос вырвался у нее помимо воли и что она многое бы дала, чтобы вернуть его обратно; но случай был слишком соблазнителен для человека средней добродетели, и я не устоял. Вместо того, чтобы ответить на него вопросом же, я совершенно спокойно посмотрел на донну Мануэлу и произнес одно лишь слово:
— Нет.
Я заметил, что дон Игнасио с таким же нетерпением ожидал моего ответа, как и его хозяйка, и теперь, по-видимому, принял какое-то решение. По крайней мере, неуверенная манера держать себя исчезла у него бесследно, и он имел вид человека, покорившегося неизбежному течению вещей.
Донна Мануэла без особых усилий добилась у меня согласия остаться еще на один день и вскоре после этого ушла к Розите, которая покинула нас еще раньше…
«Прекрасно, — подумал я, оставшись наедине с señor Игнасио, — мамаша отправилась уверить дочь, что я еще не стар и достаточно недурен для того, чтобы стать ее зятем, а этот господин будет мне говорить об узах Гименея и о сопряженных с ними радостях… Послушаем!»
Но признаюсь, что услышать мне пришлось совсем не то. Сначала я было подумал, что просто дон Игнасио не обладает нужными талантами для исполнения столь деликатных поручений, но когда прошло двадцать минут и полчаса, а он все продолжал замогильным голосом рассказывать мне о неразгаданных убийствах, то в душе у меня невольно закопошилось подозрение, и я подумал, что здесь что-то неладно.
Заметил ли он впечатление, вызванное его рассказами, не знаю, но только тему разговора переменил. Однако, и новая оказалась ничуть не лучше прежней, — его вниманием теперь всецело завладели россказни о привидениях, посещающих уединенные дома; у него оказался неистощимый запас сведений о вещих снах, предчувствиях и тому подобных своевременных и занимательных вопросах, о которых он красноречиво распространялся, водя меня по самым глухим и заброшенным углам фазенды.
Подозрение, возникшее у меня, постепенно крепло и превратилось, наконец, в уверенность к тому времени, когда солнце зашло и он вызвался показать мне внутреннее устройство дома.
Насколько помнится, мы перед этим говорили о предостережениях, которые иногда позволяют себе делать мертвецы, и о тех непостижимых способах, какими они доводятся до сведения живущих еще в мире. Но как бы то ни было, а для меня уж было ясно, что дон Игнасио намерен меня запугать до полусмерти своими страхами, и потому я был непритворно изумлен, когда мы, обойдя почти весь дом, не заметили в нем никаких сверхъестественных явлений.
Может быть, мой почтенный проводник был не совсем уверен в своих силах?.. Подумав об этом, я решил подзадорить дона Игнасио и, идя следом за ним по узкому и совершенно темному коридору, меланхолически пробормотал:
— Предчувствия… Конечно, предчувствия бывают, и кажется мне, что я в этой фазенде найду, наконец, то, чего искал…
Дон Игнасио внезапно остановился, так что я наткнулся на него, и, после минутного молчания, хрипло прошептал:
— Señor, вот двери в комнату… Да хранит меня Матерь Божия, чтобы я когда-либо вошел сюда один!.. Но вдвоем, если вам будет угодно, — вы, кажется, смелый человек, — войдем…
— Войдем, señor, — ответил я, довольно сносно имитируя крайнюю степень испуга.
— Первый раз в жизни переступаю я этот порог, señor, — шептал мне дон Игнасио, однако же как нельзя лучше ориентируясь в потемках.
Я сделал несколько быстрых шагов внутрь комнаты и тотчас же получил возмездие за этот легкомысленный поступок, больно ударившись о край массивного пюпитра.
— Осторожнее, señor, — расслышал я шепот моего проводника, — здесь когда-то работал покойный отец донны Розиты и, говорят… — он вдруг умолк.
Но я и без него мог убедиться, что «говорят» не без оснований…
Дон Игнасио неподвижно стоял почти рядом со мной; в доме по-прежнему все было тихо… Как вдруг откуда-то, из-под земли, ясно раздался леденящий душу стон, потом другой… Затем я несколько секунд не слышал ничего, но вот опять, только уж из какого-то дальнего угла, раздался тот же ужасный голос.
На этот раз он не стонал, а медленно произносил какие-то неясные, но явно угрожающие фразы. Постепенно звуки стали более членораздельными, и я без особого труда разобрал имя Розиты, неодобрительное мнение духа о ее замужестве и энергичную угрозу покарать смертью смельчака, который решится прикоснуться к ней…
Для последнего сообщения голос мертвеца счел нужным забраться куда-то на потолок… Но это уж было слишком!
Взбешенный наглостью, с которой дон Игнасио пытался запугать меня, как запугал, вероятно, десятки наивных претендентов на руку бедной девушки, я неожиданным движением схватил его за горло, опрокинул на пюпитр и несколько раз со всего размаху опустил свой стек на его бренное тело.
VI.
[править]Теперь все стало ясно, и сомневаться мне ни в чем не приходилось…
Выйдя из комнаты и благополучно выбравшись во двор, я остановился в густой тени веранды и стал обдумывать создавшееся положение вещей.
В сущности говоря, мне, русскому, журналисту по профессии, да еще путешествующему по Америке за счет редакции, совершенно не было расчета путаться в какие бы то ни было темные истории с сомнительным исходом в перспективе, — но человек, вообще, странное создание… и в эту ночь я еще раз убедился в справедливости такого мнения.
«Тайну» загадочной фазенды, если только это можно было назвать тайной, я разгадал… Очаровательный señor Игнасио, которого я так некультурно проучил за его чрезмерные таланты, по всей вероятности, и не думал быть порабощенным красотой донны Мануэлы. Она-то, разумеется, его любила; я в этом не сомневался ни минуты, но сам он был далеко не равнодушен к дочери, как этого и следовало ожидать, сравнив хотя бы возраст трех обитателей фазенды… Мамаше лет сорок или немного больше, восемнадцать — дочери и около двадцати пяти — ему. Мне лично кажется, что язык цифр никогда не был так красноречив, как в данном случае…
Любя донну Розиту, он, несомненно, встречал непреодолимое препятствие к осуществлению своих надежд в любви к нему ее мамаши, а, может быть, и в ней самой. Сеньора Мануэла, пользуясь вожделенным здравием и склонностью к многолетнему и благоденственному житию, наверное, не стала бы делать завещание в пользу своего страдающего жениха, а потому и устранить ее с пути нельзя было до той поры, пока равнодушие донны Розиты не сменится чувством более приятным для señor Игнасио. Поставленный в столь тягостное положение, он поневоле должен был все свои упования возложить на время, хотя и трудно сказать, на что у него было меньше шансов: на скорую ли кончину «спасенной» мною вдовушки или на перемену в отношениях к нему со стороны донны Розиты.
Для благовидной проволочки времени он мог предложить влюбленной в него барыне сначала выдать замуж дочку, а затем уже думать о своем личном счастье. Само собой понятно, что он при этом рисковал, но, вероятно, иным путем у него не было возможности отсрочить женитьбу на донне Мануэле… А насколько я мог теперь судить, так и рисковал-то он немного, — ведь после годичной практики в чревовещании он навсегда отвадил от фазенды всех претендентов на руку Розиты, а женихи, случайно встреченные в поезде, едва ли обнаруживали склонность к столь эксцентрическому браку. Возможно, что и пугать их приходилось далеко не всех…
Глупейшая комедия — и баста!..
Придя к такому заключению, мне только оставалось проститься с дамами и подобру-поздорову уехать из фазенды. Но тут-то мне и пришлось еще раз убедиться в том, что человек довольно странное создание…
Прекрасно понимая, что всякое дальнейшее промедление будет понято хозяевами, как готовность с моей стороны подтвердить насмешливые предсказания дона Хулио, я все же не торопился уезжать, а через полчаса решил остаться.
Что мной руководило при таком решении, — затрудняюсь сказать, но, во всяком случае, немного позже донна Мануэла, грациозно опираясь на мою руку, провела меня в столовую, где я и занял указанное ею место…
Нельзя сказать, чтобы компания, сидевшая за ужином, отличалась особо веселым настроением духа. Señor Игнасио все время хмурился и молча покусывал усы, хотя и вида не подавал, что между нами произошла такая неприятная размолвка. Хозяйка тоже заметно волновалась и вздрагивала при каждом звуке, точно ожидая, что вот-вот появится ужаснейший дракон и унесет меня из мирной Коретибы куда-нибудь в неведомые страны. Донна Розита по-прежнему молчала и со скучающим лицом чуть слышно отвечала на мои довольно натянутые шутки…
Короче говоря, общение друг с другом на этот раз нам удовольствие не доставляло, и я, отговорившись дорожной усталостью, имел мужество первым извиниться и попросить разрешения подняться из-за стола.
Донна Мануэла тотчас же вскочила со своего места и засуетилась подле меня, расспрашивая, что я привык пить перед сном, какая постель мне больше нравится, помягче или нет, не беспокоит ли меня лунный свет и в том же роде без конца, так что я с непритворной радостью запер дверь на ключ и осмотрел комнату, в которой мне предстояло ночевать…
Особенного в ней ничего не оказалось. Постель достаточно удобная, стены, конечно, без тайных ходов и пол без замаскированных люков… В двух последних пунктах я был настолько твердо убежден, что, не занимаясь их исследованием, просто-напросто улегся спать.
Сначала я полагал, что моментально же усну, но через несколько минут моя уверенность поколебалась, а по прошествии еще четверти часа мне начало казаться совсем обратное, и я с тяжелым чувством стал подготовлять себя к бессонной ночи. Впрочем, ночь эта была настолько хороша, что я недолго предавался грустным размышлениям о первоисточнике бессонницы и, полулежа на постели, повернул голову к раскрытому окну и стал смотреть на Южный Крест, который, кстати сказать, так же похож на этот символ, как наша Северная Медведица — на зверя.
Сколько времени я провел за этим созерцанием, определить точно не берусь, но только спокойствие мое было нарушено самым неожиданным и странным образом.
Внезапно, не предшествуемый никаким шумом извне, через окно в комнату влетел какой-то сверток и довольно тяжело шлепнулся перед моей постелью. Из глубины его почти тотчас же раздался сравнительно глухой свистящий звук, и я, подумав, что это бомба, уже приготовился к прыжку в окно. Но в это же мгновение луна бросила свой первый луч в него, и я заметил, что ошибся.
Однако же, и действительность была не из особенно приятных. На полу лежал платок, связанный четырьмя углами, а из прорех его со всех сторон высовывались и извивались рубиновые ленточки, в которых по шипению да и по другим приметам я наверняка признал несколько десятков великолепных экземпляров коралловой змеи. Опасность взрыва устранялась, но укус каждой из этих изящных змеек грозил мне неминуемой смертью. Ни минуты не сомневаясь в этом, я выполнил свое первоначальное решение: одним скачком очутился на окне и, не задумываясь, спрыгнул в сад.
Легкий костюм — с одной стороны и адски холодная роса — с другой, довольно быстро успокоили расходившиеся нервы; ежась от холода, я решил, что уже достаточно испытывать долготерпение судьбы и что лучше всего поторопиться с отъездом из фазенды.
Благодаря ночному времени, — рассуждал я, — едва ли кто-нибудь заметит существенные недостатки моего туалета, а новые насмешки дона Хулио я претерплю и перенесу безропотно.
Придя к такого рода заключению, я уже не колебался и уверенно направился к конюшням, но не успел сделать и нескольких шагов, как из-за изгороди кто-то меня позвал.
— Señor! Подите-ка сюда, señor!
Оглядываюсь: над гребнем каменной стены, охватывающей всю фазенду, торчит голова какого-то пеона с улыбкой, расплывшейся от одного уха до другого. Я еще днем заметил его во дворе среди других работников, так что без боязни мог подойти к нему, чтобы узнать, в чем дело.
— Не надо туда ходить, señor, — забормотал он, едва только я продрался сквозь какие-то кусты и очутился под стеной, — лошадь ваша готова, вот я держу ее.
Всего, чего угодно, но только этого я уж никак не ожидал!
— Лошадь?! Ты говоришь, моя лошадь здесь?
— Здесь, señor! И пончо здесь; укутайтесь — теплее будет.
— Но какой же дьявол надоумил тебя привести ее сюда?
— Зачем же дьявол?.. Не годится ночью говорить о нем. А только все сеньоры, что приезжают к нам, выскакивают ночью из окна и уезжают из фазенды. Сначала дон Игнасио приказывал мне седлать их лошадей и приводить сюда, ну, а теперь и без него я это знаю.
Чумазый конюх был, несомненно, глуп, как целый пень пробкового дуба, но я в его пояснениях и не нуждался. Систематичность ночных побегов из фазенды сама по себе была достаточно красноречива, и у меня уже мелькнула смутная догадка.
Я не спал, заметил змей и выскочил из комнаты. Ну, а те, что засыпали и все-таки спасались бегством при благосклонном участии señor Игнасио и этого пеона? Ведь они могли обнаружить присутствие змей, только проснувшись. А между тем, влетели они в комнату почти бесшумно, — следовательно… Следовательно, будило их прикосновение гадов к телу. Но почему же тогда змеи их не кусали?..
И вдруг точно молния сверкнула у меня в сознании:
— Ах, черт возьми, ядовитые зубы у них вырваны, — вот и разгадка! — И я неудержимо расхохотался.
— Señor, поторопитесь, — послышался нетерпеливый голос конюха, — скоро светать начнет.
— Прекрасно, можешь отвести лошадь на конюшню, — я не поеду.
Подойдя к дому, я обернулся, но голова конюха по-прежнему торчала над стеной и уж не знаю, чем он был больше изумлен, — серебряной монетой, которую я ему бросил на прощание, или моим возвращением в комнату тем же необычайным путем, то есть — через окно.
VII.
[править]— Да, — думал я, сидя уже на подоконнике, — ночи с такой ледяной росой — явление не совсем обычное для Коретибы. Мне повезло… Нет ничего мудреного, что все мои предшественники, выскочив полусонными из своей комнаты и не подвергаясь отрезвляющему влиянию холода, не особенно были склонны думать о причинах чего бы то ни было и собеседовать с пеоном, а просто вскакивали на услужливо им поданную лошадь и сломя голову уносились из фазенды. Ай да señor Игнасио, вы, оказывается, не только чревовещатель, но и недурной психолог!
Выловив всех змеек и повыбрасывав их обратно в сад, но только каждую уже в отдельности, я с удовольствием почувствовал, что моя бессонница исчезла без следа, и потому, притворив как следует окно, снова улегся и сразу же уснул.
Но спал я на этот раз, против обыкновения, довольно чутко.
Прошло, вероятно, не больше трех или четырех часов, как под дверями моей комнаты послышалось какое-то шушуканье, заставившее меня открыть глаза. Я приподнялся на постели и прислушался.
— Что, спит или уехал? — голос, по-видимому, донны Мануэлы.
— Должно быть, спит, señora, — ничего не слышно.
— А кому же здесь шуметь, если он уехал? Вечно ты говоришь глупости. А где Пепита?
— Побежала в конюшню, посмотреть лошадь caballero.
— Не беспокойтесь, — подал я голос, убедившись, что за дверями, кроме «спасенной» и ее горничной, нет никого, — я не уехал и уже встаю.
— Хвала Иисусу! Ах, señor, как я тревожилась! — посыпалось после минутного молчания из-за дверей. — Я не предупредила вас, — дом у нас старый, а привидения пугают иногда людей, к ним непривычных. Недавно еще один почтенный гость убежал через окно и, не попрощавшись с нами, уехал из фазенды. Так вас ничто не потревожило? Благодарение Господу! До завтрака, señor! — и за последними словами по коридору послышались поспешно удаляющиеся шаги.
Если я и сомневался до этой минуты, то уж теперь был совершенно убежден, что донна Мануэла не знает ничего и, вероятно, объясняет все происходившие раньше неудачи особыми видами, которые имеются у привидений насчет Розиты и меня. Но, волей небес, колючий кустарник, через который мне этой ночью пришлось два раза продираться: к стене и обратно в сад — стал Рубиконом, через который я мужественно перешел, и отступать теперь не приходилось.
Придя к такому заключению, я поспешил одеться и присоединиться к обществу, уже собравшемуся в столовой.
Señor Игнасио, чего уж я совсем не ожидал, оказался на этот раз неподражаемо любезным и остроумным собеседником, так что веселый смех ни на минуту не умолкал за завтраком, а затем продолжался и в саду, куда мы вскоре перешли из-за стола.
Впрочем, Мануэла недолго оставалась с нами и вскоре уехала в Коретибу за какими-то покупками, а мы втроем продолжали бродить по саду, осматривая клумбы с неизвестными для меня цветами и разные хозяйственные достопримечательности фазенды, которых я вчера не мог увидеть благодаря мрачному настроению señor Игнасио и нашей прогулке по задворкам.
К полудню, когда солнце стало жечь слишком ощутительно, мы возвратились обратно в дом. Здесь наш разговор перешел на темы еще более мирного характера. Говорили о красоте природы вообще и местной в частности, поспорили немного об искусстве и его задачах и, наконец, занялись народным творчеством.
Из нескольких случайных слов я мог понять, что оба мои собеседника очень недурные музыканты и, воспользовавшись тем, что мы заговорили о музыкальном творчестве Бразилии, я попросил их дать мне представление о популярных здесь мелодиях.
Барышня не заставила себя долго упрашивать, а дон Игнасио вызвался вынести на веранду стулья и сходить за инструментами.
Через несколько минут он возвратился и пригласил нас следовать за ним.
Выйдя из комнаты на крытую парусиной галерею, я заметил гитару и мандолину, лежавшие на двух плетеных креслах, стоявших рядом, и одно напротив них, предназначавшееся, по-видимому, для меня. Обменявшись несколькими шутливыми замечаниями, мы заняли свои места; гитарой завладела донна Розита, управляющий взял мандолину, а я, усевшись поглубже в кресле, принял самую комфортабельную позу и повесил свои уши на гвоздь внимания.
Инструменты оказались в полном порядке, так что настраивать их не приходилось, и вопрос был только за тем, с чего начать.
Señor Игнасио сперва задумался, но потом быстро поднял голову и обратился к девушке:
— Для начала сыграем, señorita, ту мелодию, которую я вам недавно показал.
Донна Розита запротестовала:
— Помилуйте, какая же это местная национальная мелодия? Я здесь выросла, а ее никогда в жизни не слыхала.
— Здесь, разумеется, но для северной Бразилии она чрезвычайно характерна.
Желая прекратить начинавшийся спор, я поспешил уверить, что интересуюсь вообще бразильской музыкой, независимо от географического ее распространения, после чего донна Розита недовольно пожала плечиками и приготовилась играть.
Они быстро взглянули друг на друга, наклонились слегка вперед, и первый звук слетел со струн и точно растаял в воздухе.
Полузакрыв глаза, я внимательно следил за прихотливой волнующейся мелодией и через несколько минут вполне присоединился к мнению Розиты, что эти звуки какого угодно происхождения, но только не бразильского. Струны как-то сладострастно ныли и звенели, воздух казался напоенным томящей негой; припоминались почти неподвижные воды огромных рек, вечнозеленые леса, ленивый плеск фонтанов, словом — Восток, но Восток, давно известный нам, — «долина Ганга», Индостан…
Мне как-то сразу припомнились слова моего спутника, что дон Игнасио был долго в Азии. Значит, опять мистификация! Я приготовился к должному отпору и широко раскрыл глаза, чтобы не оказаться захваченным врасплох.
Но было поздно…
Первое, что я теперь заметил, было напряженное, полное ужаса лицо донны Розиты. Пальцы ее быстро перебегали по струнам, но округленные страхом глаза неподвижно смотрели в одну точку у самых моих ног. Я бросил туда взгляд и сразу же окаменел…
Там, на расстоянии нескольких сантиметров от меня, я увидел огромную змею с широкой раздувшеюся шеей и маленькой головкой. Гадина приподнялась на хвосте, так что на полу оставалось только одно ее кольцо, и медленно покачивала своим ужасным телом в такт раздававшейся мелодии.
Голова ее попеременно оборачивалась то в сторону Розиты, то ко мне; по всему видно было, что эта отвратительная тварь испытывает теперь художественное наслаждение и настроена в достаточной степени миролюбиво.
Вопрос весь заключался в том, как долго это настроение продержится…
Будучи достаточно слаб по части зоологии, я все-таки без труда признал в ней кобру, эту ужаснейшую из всех змей Индии, и обливался холодным потом, чувствуя, что каждую секунду что-либо может вызвать ее гнев, — и тогда один из нас погибнет несомненно.
С трудом оторвав глаза от пресмыкающегося, я посмотрел на дона Игнасио. Он озабоченно следил за каждым движением гадины, но все, что угодно, можно было прочесть в напряженных чертах его лица, за исключением изумления. Он скорее напоминал человека, добровольно бросающегося в горящий дом, чем неожиданно застигнутого в нем пожаром… Это, вероятно, был его последний выпад, но только уж не шуточный…
Вдруг кобра, продолжая покачиваться в такт музыке, повернула свою голову ко мне и уже не меняла принятого положения.
В ту же минуту мандолина точно с ума сошла: прежняя мелодия мгновенно оборвалась, а звуки ее струн слились в каком-то невероятно диком визге.
Змея на секунду замерла, как бы растерявшись от неожиданного перехода, но вслед за тем еще сильней раздула шею; крохотные глазки ее блеснули, из разинувшейся пасти вырвалось злобное шипение…
И не знаю, что было б дальше, но тут донна Розита, сообразившая, в чем дело, с такой силой начала прежнюю мелодию, что звуки ее даже заглушили на несколько мгновений какофонию дона Игнасио. Началась упорная, ожесточенная борьба между гитарой и мандолиной, а звуковые последствия ее превратились в что-то неслыханное, невообразимое…
Рассвирепевшая гадина в безумной ярости металась из стороны в сторону, по временам почти касаясь то моих ног, то ног Розиты.
Каждое мгновение могло стать роковым…
Но вот лицо несчастной девушки покрылось смертельной бледностью, пальцы ее уже взяли несколько неверных аккордов на гитаре… Еще немного — и она, продолжая сидеть в кресле, лишилась чувств.
— Погиб! — молнией мелькнула у меня мысль.
Но еще быстрее ее прогремел из-за спины у меня выстрел, и кобра, с расплющенной головой, тяжело шлепнулась на пол.
Лицо дона Хулио склонилось надо мной, и я потерял сознание…
Несколько месяцев тому назад, с последним письмом из Уругвая, я получил известие о том, что исчезнувший было дон Игнасио опять появился в Коретибе, и снова ходят слухи о его женитьбе на донне Мануэле…
Розита, воспользовавшаяся отсутствием своего аргуса, давно уж вышла замуж и живет где-то к северу от Рио.
Первое отдельное издание: Волшебные сказки наших дней. Повести и рассказы из жизни Южно-Амер. материка / М. Д. Ордынцев-Кострицкий; Обл. и рис. худож. С. Ф. Плошинского. — Петроград : Т-во А. С. Суворина «Новое время», 1915. — 313 с., 1 л. фронт. (портр.), 10 л. ил. ; 21 см.