Серое дождливое февральское утро заглянуло в окна хижины дяди Тома. Оно освоило печальные лица, отражение печальных сердец. Маленький столик стоял перед печкой, покрытый гладильным сукном; перед огнем на стуле висели две грубых, но чистых рубашки, и тетушка Хлоя разложила на столе третью. Она старательно расправляла и проглаживала каждую складочку, каждый шов, время от времени поднимая руку к лицу, чтобы вытереть слезы, струившиеся по её щекам.
Том сидел подле неё, держа на коленях открытую Библию и опустив голову на руку; ни один из них не говорил ни слова. Было еще рано, и дети спали в своей общей грубой выдвижной кровати.
Том был нежным, заботливым семьянином, что, к несчастью для негров, составляет характерную особенность их расы; он встал и молча подошел посмотреть на детей.
— В последний раз, прошептал он.
Тетушка Хлоя ничего не ответила. Она продолжала водить утюгом по грубой рубашке, и без того совершенно хорошо разглаженной. Потом она резким движением поставила утюг на стол, села за стол и громко заплакала.
— Говорят, мы должны покоряться. Господи! да разве же я могу! Если бы я хоть знала, куда тебя везут, и что с тобой будет! Миссис говорить, что она постарается выкупить тебя через год, через два. Но, Господи, кто едет на юг, тот никогда не возвращается оттуда! Они убивают негров! Я слышала, что они замучивают их работой на своих плантациях!
— Бог везде один, Хлоя, что там, что здесь.
— Это, может быть, и так. Но Бог допускает иногда ужасные вещи. Меня это нисколько не утешает.
— Я в руках Божиих, проговорил Том, — ничто не может со мной случиться без Его воли. За одно я Ему очень благодарен, что господин продал меня, а не тебя и детей. Здесь вам живется хорошо; если что случится, то случится с одним мною. А Господь поможет мне, я в этом уверен.
Мужественное, твердое сердце, которое подавляло собственную скорбь, чтобы утешить любимое существо! Том говорил с усилием, спазма сжимала ему горло, но он говорил твердо, с убеждением.
— Будем надеяться на милосердие Божие — прибавил он дрожащим голосом, как бы сознавая, что это его единственная опора.
— Милосердие! — вскричала тетушка Хлоя, не вижу я никакого милосердия! Всё это несправедливо, очень несправедливо! Масса не должен был допустить, чтобы тебя взяли за его долги. Ты заработал для него вдвое больше, чем он за тебя получит. Он давно должен был дать тебе вольную! Может быть, теперь его дела запутались, но всё-таки я чувствую, что это несправедливо. Ничто не выбьет у меня этой мысли. Ты был ему такой верный слуга, всегда ставил его дела выше своих, заботился о нём больше, чем о жене и о детях! Бог накажет его за то, что он за свои долги расплачивается чужим горем, чужою кровью!
— Xлоя, если ты меня любишь не говори таких вещей. Ведь мы, может быть последний раз вместе. Мне так неприятно, когда ты бранишь нашего господина. Ведь я носил его на руках, когда он был крошечным ребенком, понятно, я не могу не любить его. А что он мало думал о бедном Томе, это тоже понятно. Господа привыкли, чтобы другие всё делали для них и не придают этому значения. Ты только сравни его с другими господами; у кого живется невольникам так привольно, где с ними обращаются так хорошо, как у нас? Он никогда не допустил бы такой беды со мной, если бы предвидел, что случится. Я уверен, что никогда.
— Хорошо, во всяком случае, тут есть какая-то несправедливость, сказала тетушка Хлоя, у которой преобладающей чертой характера было непоколебимое чувство справедливости.
— Я не могу разобрать в чём оно, но я уверена, что тут что-то не так.
— Обрати глаза твои к Богу. Он выше всего, ни один волос не упадет без Его воли.
— Это мало утешает меня, сказала тетушка Хлоя. Ну, да что толковать! Лучше я испеку тебе пирожок, да изготовлю хороший завтрак; Бог знает, когда тебе придется еще завтракать.
Чтобы лучше понять страдания негров, которых продают на юг, надобно помнить, что все инстинктивные привязанности этой расы чрезвычайно сильны.
Не отличаясь отвагой и предприимчивостью, они очень любят родной дом, семью, даже ту местность, где живут. Прибавьте к этому все ужасы, какими невежество окружает неизвестное, прибавьте еще, что негры привыкают с раннего детства считать продажу на юг самой суровой мерой наказания. Угроза быть проданным на юг устрашает больше, чем бич, больше, чем всякие муки.
Мы сами слышали это от них, сами видели тот неподдельный ужас, с каким они в свободные часы рассказывают страшные истории об этих „низовьях реки“, об этой „неведомой стране, откуда никто не возвращается“.
Один миссионер, живший среди беглых негров в Канаде, рассказывал, что очень многие из них, по собственному признанию ушли от сравнительно добрых господ и подвергли себя всем опасностям бегства, вследствие отчаянного ужаса перед продажей на юг, которая грозила или им, или их мужьям, или женам и детям.
Эта опасность придает от природы терпеливому, робкому и непредприимчивому негру геройское мужество, дает ему силу идти навстречу, голоду, холоду, мученьям, опасностям бродяжничества и страшным наказаниям в случае поимки.
На столе дымился скромный завтрак, так как миссис Шельби освободила на это утро Хлою от её обязанностей в „доме“. Бедная женщина приложила все свои старания на приготовление этого прощального завтрака: — она заколола, и зажарила свою лучшую курицу, испекла пироги по вкусу мужа, и поставила на камин какие-то таинственные баночки, какие-то снадобья, которые подавались только в экстренных случаях.
— Смотри-ка, Петя, какой у нас сегодня завтрак! — с торжеством вскричал Мося, схватывая кусок курицы.
Тетушка Хлоя дала ему быструю пощечину.
— Вот тебе! Бездельники! отец последний раз завтракает дома, а они накидываются точно воронье.
— Ах, Хлоя! ласково остановил ее Том.
— Да не могу же я! — вскричала тетушка Хлоя, закрывая лицо передником. — Я так измучилась, что не могу удержаться.
Мальчики присмирели и смотрели то на отца, то на мать, а маленькая девочка ухватилась за её платье и подняла громкий, повелительный крик.
— Ну, вот, — сказала тетушка Хлоя, вытирая глаза и сажая малютку к себе на колени, — кажется прошло. Кушай же, пожалуйста, это моя лучшая курочка. И вам сейчас дам, мальчики. Бедняжки, мама обидела вас!
Мальчики не ожидали второго приглашения и тотчас же принялись с жадностью истреблять всё, что было подано на стол. И они хорошо сделали; иначе оказалось бы, что завтрак напрасно приготовлялся.
После завтрака тетка Хлоя опять принялась хлопотать, — Теперь я соберу твои вещи, — говорила она. — Только бы он не отнял их у тебя! Я знаю их повадку, подлый народ! Смотри, твоя фланелевая фуфайка от ревматизма лежит в этом углу: береги ее, другой тебе никто не сошьет. Вот тут твои старые рубашки, а тут новые. Я заштопала твои носки вчера вечером и положила в них клубок, чтобы можно было чинить их. Господи, кто-то теперь будет штопать тебе? — Тетушка Хлоя снова не совладала собой, положила голову на край сундука и зарыдала. — Подумать только, некому будет позаботиться о тебе, никто не спросит здоров ты, или болен! Нет, я не могу, не могу помириться с этим!
Мальчики, съев всё, что было на столе, начали догадываться, что происходит нечто печальное: мать плакала, отец был грустен; они тоже начали реветь и тереть глаза руками. Дядя Том взял девочку на руки и давал ей всласть теребить себе волосы и царапать свое лицо. Она от души наслаждалась и по временам вскрикивала от восторга.
— Радуйся, радуйся, бедняжка! — сказала тетушка Хлоя. — Придет и твой черед плакать, как продадут твоего мужа, или тебя самое. И вы, мальчишки, вас тоже продадут, как только вы станете на что-нибудь годны! Неграм самое лучше не иметь ни души близкой.
В эту минуту один из мальчиков закричал:
— Вот идет миссис!
— Чего ей нужно? Всё равно не поможет, — проворчала тетушка Хлоя.
Миссис Шельби вошла. Тетушка Хлоя подставила ей стул угрюмо, с нескрываемым раздражением. Но миссис Шельби не заметила ни стула, ни этого раздражения. Она была бледна и печальна.
— Том, начала, она, — я пришла, — она вдруг остановилась, обвела глазами молчаливую группу, стоявшую перед ней, закрыла лицо платком и опустилась на стул, рыдая.
— Господи! вот и барыня! Не надо, не плачьте! — вскричала тетушка Хлоя, в свою очередь заливаясь слезами. Несколько минут они все вместе плакали. И в этих общих слезах госпожи и рабов растаяла обида и гнев угнетенных. О вы, которые посещаете бедняков, знаете ли вы, что всё, что можно купить на ваши деньги, данные с холодным, надменным лицом, не стоит одной слезы искреннего сочувствия.
— Мой добрый Том, сказала миссис Шельби, — я не могу дать тебе ничего, что облегчило бы твое положение. Если я дам тебе денег, у тебя их отберут. Но я, как перед Богом, обещаю тебе, что буду справляться о тебе и выкуплю тебя, как только накоплю денег. А пока, надейся на Бога!
В эту минуту мальчики закричали, что масса Гэлей идет, и вслед за тем грубый толчок отворил дверь. Гэлей явился в очень дурном росположении духа. Ему пришлось далеко ехать ночью, а неудача в поимке ускользнувшей добычи не могла успокоить его.
— Ну что, черномазый, готов? — Мое почтение, сударыня! он снял шляпу, увидев миссис Шельби.
Тетушка Хлоя заперла сундучок, перевязала его веревкой и, поднявшись с полу, мрачно посмотрела на негроторговца: казалось, слезы на её глазах превратились в искры.
Том покорно встал, чтобы следовать за своим новым господином и взвалил себе на плечо свой тяжелый сундук. Жена его взяла на руки девочку и пошла проводить его до повозки, а мальчики, продолжая плакать, поплелись сзади.
Миссис Шельби подошла к негроторговцу; удержала его на несколько минут и о чём-то серьезно толковала с ним, а в это время вся несчастная семья подошла к повозке, которая стояла запряженной у крыльца. Толпа старых и молодых негров собралась вокруг неё, чтобы проститься со своим старым товарищем. Тома все уважали, как главного работника и наставника в христианской вере; многие искренно сучувство-вали ему и жалели о нём, особенно женщины.
— Ну, Хлоя, ты кажется, горюешь меньше нас, — сказала одна из женщин, всё время громко плакавшая, заметив мрачное спокойствие, с каким тетушка Хлоя, стояла около повозки.
— Я уже выплакала все свои слезы, отвечала Хлоя, с ненавистью взглядывая на подходившего торговца, — да и не хочу я плакать перед этой старой скотиной.
— Садись! приказал Гелэй Тому, пробираясь сквозь толпу негров, которые недружелюбно смотрели на него.
Том влез в повозку, а Галей достал из под сиденья пару тяжелых оков и прикрепил их к его ногам.
Сдержанный ропот негодования пробежал по толпе, а миссис Шельби, стоявшая на веранде, заметила:
— Мистер Гэлей, уверяю вас, что эта предосторожность совершенно излишня.
— Не знаю, сударыня, я уже потерял здесь пятьсот долларов и больше не могу рисковать.
— Чего же другого было и ждать от него!-с негодованием вскричала тетушка Хлоя. Мальчики казалось только в эту минуту вполне поняли, что делают с их отцом и, ухватившись за юбку матери, заревели благим матом.
— Как мне жаль, — сказал Том, — что мастера Джоржа нет дома.
Джорж уехал погостить дня на три к товарищу в соседнее имение; он выехал рано утром, прежде чем распространилась весть о несчастий Тома, и ничего не слыхал о нём.
— Поклонитесь от меня массе Джоржу, — просил он окружающих.
Гэлей стегнул лошадь; Том устремил взгляд полный тоски на родные места, и через минуту они скрылись из глаз.
Мистера Шельби не было дома в это время. Он продал Тома вследствие крайней необходимости, чтобы вырваться из когтей человека, которого он боялся, и его первое чувство после заключения сделки было чувство облегчения. Но упреки жены пробудили в нём полудремавшее сожаление; бескорыстие Тома еще усилило его неприятное чувство. И, чтобы не быть свидетелем тяжелой сцены прощанья, он уехал недалеко по делам, надеясь, что к его возвращению всё будет кончено.
Повозка, увозившая Тома и Гэлея, с грохотом катилась по пыльной дороге быстро минуя старые знакомые места; скоро они проехали в открытые ворота загороди и очутились за пределами имения Шельби. Когда они проехали с милю, Гэлей вдруг свернул к дверям кузницы, достал пару ручных кандалов и вошел в нее.
— Они немножко малы для него, — сказал Гэлей кузнецу, указывая на Тома.
— Господи, да ведь это кажется Том Шельбинских господ. Неужели они его продали?
— Продали, — отвечал Гэлей.
— Да неужели! Кто бы это подумал! — вскричал кузнец. — Нет, вам вовсе не нужно заковывать его. Он самый честный, самый хороший человек!
— Да, да, знаю, — отвечал Гэлей, — но именно эти-то самые хорошие люди и убегают. Дураки не спрашивают, куда их везут, а пьяницам всё равно, где жить, те не сбегут. А лучшие люди страсть не любят, когда их увозят. С ними без кандалов не сладить, они так и норовят удрать.
— Да, — сказал кузнец, роясь в своих инструментах, — наши негры из Кентукки неохотно идут на южные плантации; они там страсть как мрут.
— Это верно, им и к климату трудно привыкнуть да и разное другое, там торговля идет бойко.
— Да, по неволе скажешь, какая жалость, что такого способного, смирного, работящего человека, как Том, отправляют на гибель в сахарные плантации!
— Ничего, ему посчастливилось. Я обещал позаботиться о нём. Я помещу его слугой в какую-нибудь хорошую, старую семью и если он справится с лихорадкой да с климатом, его житье будет такое, что негру лучшего и желать нечего.
— Да ведь у него, должно быть жена и дети здесь остались?
— Ну, там он себе другую возьмет, этого добра везде довольно, сказал Гэлей.
Во время этого разговора Том грустно сидел в повозке, у дверей кузницы. Вдруг он услышал за собой быстрый топот лошадиных копыт; он не успел опомниться, как мастер Джорж вскочил в повозку, обхватил его шею обеими руками, рыдая и громко выражая свое негодование.
— Это прямо низость, гадость, я и слушать не хочу, что они там говорят! Это бессовестно, это позор! Если бы я был большой, они не посмели бы этого сделать, никогда, ни за что! говорил Джорж с подавленным рыданием.
— О, мастер Джорж! Как я рад! сказал Том. Мне было так тяжело уезжать, не повидавшись с вами! Вы не поверите, до чего мне приятно!
Том сделал движение ногами, и Джорж заметил кандалы
— Что за срам! — вскричал он, сжимая кулаки. — Я побью этого старого негодяя, непременно побью!
— Нет, не надо, мастер Джорж, — и не говорите так громко. Мне не станет лучше, оттого что вы его рассердите.
— Ну, хорошо, я не буду бить ради тебя; но подумай только какой срам! Они даже не прислали за мной, не написали мне записки, если бы не Том Линкон, я бы ничего и не знал. Я их славно распушил всех дома.
— Это вы не хорошо, масса Джорж!
— Ну, уж я не мог молчать! Это ведь срам, я всегда скажу! Послушай, дядя Том, — он повернулся спиной к кузнице и проговорил таинственным шёпотом:
— Я принес тебе мой доллар.
— Ах, я его не возьму, мастер Джорж, ни за что на свете, — отвечал сильно тронутый Том.
— Нет, возьмешь! вскричал Джорж. — Посмотри: я сказал тетушке Хлое, что отдам его тебе, и она посоветовала мне проделать в нём дырочку, продеть шнурочек и повесить тебе на шею, носи его так, чтобы никто не видел, иначе этот подлец отнимет у тебя. Пожалуйста, Том, позволь мне поколотить его! Это будет таким облегчением для меня!
— Нет, пожалуйста, масса Джорж, мне это не принесет никакой пользы.
— Ну, хорошо, для тебя я удержусь! отвечал Джорж, надевая свой доллар на шею Тома. — Вот так, а теперь застегни хорошенько куртку! всякий раз, как взглянешь на него, вспоминай, что я приеду за тобой и возьму тебя. Мы с теткой Хлоей уже всё переговорили об этом. Я сказал ей, чтобы она не беспокоилась, я буду стараться, и отравлю отцу жизнь, если он тебя не выкупит!
— О, масса Джорж, не хорошо так говорить о своем отце!
— Боже мой, дядя Том, да ведь я же не сказал ничего дурного.
— Вот что я вам скажу, масса Джорж: будьте добрым мальчиком; помните, сколько сердец надеются на вас. Держитесь всегда крепко за свою мать. Не берите примера с глупых мальчиков, которые как подрастут, так уж не смотрят на мать. Помните, масса Джорж, многое дает нам Бог по два раза, а мать он дает только один раз. Вы хоть сто лет проживете, другой такой женщины, как ваша мать, не найдете. Держитесь же за нее и растите ей на утешение, мой милый, дорогой мальчик! вы исполните это, не правда ли?
— Исполню, дядя Том, серьезно проговорил Джорж.
— И еще, будьте осторожны в словах, масса Джорж. Молодые люди в ваши годы бывают иногда своевольны, это, может быть, и естественно. Но настоящий джентльмен, каким, я надеюсь, вы будете, никогда не позволяет себе сказать родителям непочтительного слова. Вы не обижаетесь, что я так говорю с вами, масса Джорж?
— Нет, нисколько, дядя Том, ты мне всегда давал хорошие советы.
— Это потому, что я старше вас, сказал Том лаская красивую, кудрявую головку мальчика своей большой, сильной рукой и голос его был нежен, как голос женщины, — я вижу сколько у вас хороших задатков. О, масса Джорж, вам всё дано: образование, права, грамотность, вы будете знатным, ученым, добрым человеком, и все ваши люди и ваши родители будут гордиться вами! Будьте добрым господином, как ваш отец и добрым христианином, как ваша мать. Помните Нога в дни юности, масса Джорж!
— Я. постараюсь быть очень хорошим, дядя Том, обещаю тебе, отвечал Джорж. — Я буду первый сорт! А ты не унывай! И привезу тебя назад, домой. Я уже говорил сегодня тетушке Хлое, когда я буду большой, я выстрою тебе новый дом, и у тебя будет гостиная и ковер во весь пол. О, ты тогда словно заживешь!
Гэлей показался в дверях с кандалами в руках.
— Послушайте, милостивый государь, с надменным видом обратился к нему Джорж, — я расскажу отцу и матери, как вы обращаетесь с Томом.
— Сделайте одолжение, отвечал торговец.
— Неужели вам не стыдно всю жизнь только и делать, что покупать людей и держать их на цепи, как скотину? Неужели вы не сознаете, как это низко?
— Если знатные господа продают людей, отчего же мне не покупать их? Не всё ли равно, что продавать, что покупать, одно не более низко, чем другое.
— Я не буду делать ни того, ни другого, когда вырасту большой, объявил Джорж. — Мне стыдно сегодня, что я Кентуккиец, а прежде я всегда гордился этим.
Джорж гордо выпрямился в седле и посмотрел кругом с таким видом, точно ожидал, что слова его произведут впечатление на весь штат.
— Ну, прощай, дядя Том, смотри же будь молодцом, не унывай! — сказал Джорж.
— Прощайте, масса Джорж, сказал Том, глядя на него с любовью и восхищением. Да благословит вас Всемогущий Бог! Ах, жаль, что в Кентукки мало таких людей, как вы! прибавил он от полноты души, когда открытое, юношеское личико исчезло из глаз его. Он уехал, а Том смотрел ему вслед, пока не замер топот копыт его лошади, этот последний звук его родного дома. Но и теперь он чувствовал теплоту в груди на том месте, куда Джорж надел драгоценный доллар. Том протянул руку и прижал его к сердцу.
— Ну, вот что я тебе скажу, Том, заговорил Гэлей, усаживаясь в повозку и бросая в нее кандалы, — я хочу поступать с тобой честно, как вообще всегда поступаю со своими неграми; если ты будешь со мною хорош, и я буду с тобой хорош. Я никогда не бываю жесток со своими неграми, я всегда стараюсь быть с ними как можно добрее. Поэтому, говорю тебе прямо, веди себя смирно и не затевай никаких штук, со мной это бесполезно, я все негритянские штуки отлично знаю. Если негр ведет себя смирно и не пытается бежать, ему у меня хорошо; а если нет, пеняй на себя, я не виноват.
Том уверял Гэлея, что он не имеет ни малейшего намерения бежать. В сущности всё это увещание, обращенное к человеку с кандалами на ногах, было совершенно излишне. Но мистер Гэлей взял привычку произносить маленькую речь при первом знакомстве со своим новым товаром: он, по-видимому, рассчитывал таким способом внушить ему доверие к себе, возбудить его веселость и избежать неприятных столкновений.
Теперь мы на время простимся с Томом и посмотрим, что поделывают другие действующие лица нашей истории.