Звук, нота песни музыкальной,
Июньский вечер, ночь, весна,
Букет цветов, эфир, волна.
Веселый вид и вид печальный
Всё может рану в нас раскрыть
И скорби цепь зашевелить.
Гостиная в доме Легри была большая, длинная комната с огромным камином. В прежнее время она была оклеена дорогими, красивыми обоями, теперь они вылиняли и висели клочьями на отсыревших стенах. Здесь стоял особый неприятный запах, смесь гнили, грязи и сырости, какой часто замечается в старых запертых домах. На обоях виднелись местами пятна пива и вина, пли записи сделанные мелом, длинные столбцы цифр, точно будто кто-нибудь упражнялся в решении арифметических задач. В камине стояла жаровня с горящими угольями: хотя погода была не холодная, но в этой большой комнате всегда было свежо и сыро. Кроме того Легри нужен был огонь, чтобы зажигать сигару и подогревать воду для пунша.
При красноватом свете угольев ясно вырисовывался весь неряшливый и неприглядный вид комнаты; всюду в беспорядке валялись седла, уздечки, принадлежности упряжи, кнуты, плащи и разные части одежды. Собаки, о которых мы раньше упоминали, разместились среди этих вещей как хотели и как находили для себя удобнее.
Легри мешал пунш в большой кружке, наливая горячую воду из треснувшего чайника с отбитым носом и ворча при этом.
— Чёрт возьми этого Самбо, чего он так натравил меня на нового работника! Теперь этот малый целую неделю не в состоянии будет работать, а время самое горячее.
— Да, уж ты всегда отличишься! — сказал голос за ого стулом. Это была Касси, которая неслышными шагами вошла в комнату и слышала его слова.
— Го! Чертовка! пришла таки назад!
— Да, пришла, — отвечала она холодно, — и буду делать, что
хочу!
— Врешь, мерзавка! Я своему слову не изменю. Или веди себя, как следует, или убирайся к неграм, живи с ни ми и работай, как они.
— Мне в десять тысяч раз приятнее жить в самой грязной лачуге, чем оставаться в твоих лапах! — вскричала Касси.
— А ты всё-таки у меня в лапах! — сказал Легри поворачиваясь к ней с зверской усмешкой. — Это утешительно. Ну-ка, милая, садись ко мне на колени и будь умница. — Он взял ее за руку.
— Симон Легри! берегись! — вскричала Касси, сверкнув глазами, и такой зловещий огонь мелькнул в её взгляде, что страшно было глядеть. — Ты боишься меня, Симон, — сказала она спокойно, — и не напрасно! Говорю тебе, будь осторожен, в меня вселился бес!
Она прошипела последние слова, наклоняясь к его уху.
— Убирайся прочь! Я думаю в тебе в самом деле сидит бес! — вскричал Легри, отталкивая ее от себя и с испугом глядя на нее. — А впрочем, послушай, Касси, отчего бы нам не жить дружно, как прежде?
— Как прежде! — с горечью повторила она. В сердце её поднялась целая буря противоположных чувств, и она замолчала.
Касси постоянно имела над Легри то влияние, какое сильная страстная женщина всегда может иметь над самым грубым мужчиной; но в последнее время она становилась всё более раздражительной и неспокойной, всё тяжелее переносила иго рабства, и её раздражительность переходила иногда в настоящие припадки бешенства. Это внушало Легри какой-то ужас, так как он, подобно многим грубым, невежественным людям, чувствовал суеверный страх к сумасшедшим. Когда Легри привез Эммелину, угасавшая искра женственной доброты вспыхнула в истерзанном сердце Касси, и она встала на защиту девушки. Между ней и Легри произошла страшная ссора. Легри в бешенстве поклялся, что отправит ее работать в поле, если она не утихнет. Касси с гордым презрением объявила, что сама пойдет в поле. Она проработала там целый день, как мы видели выше, чтобы доказать, что вовсе не боится его угрозы.
Легри весь день было не по себе, так как Касси имела на него влияние, от которого он не мог отделаться. Когда она протянула свою корзину для взвешиванья, он надеялся, что она смягчилась и заговорил с ней в полунасмешливом, полупрезрительном тоне; она ответила ему самым обидпым презрением.
Гнусное обращение с Томом окончательно возмутило ее, и она пошла в дом вслед за Легри с тем, чтобы высказать ему свое негодование за его жестокость.
— Мне бы очень хотелось, Касси, — сказал Легри, — чтобы ты вела себя умно.
— Умно! И это ты говоришь! А ты сам что делаешь? У тебя не хватило ума даже на то, чтобы поберечь своего лучшего работника в самое горячее время! А во всём виноват твой дьявольский характер!
— Это правда, я был глуп, что затеял всю эту кутерьму, — согласился Легри, — но, если невольник хочет поступать по своему, его надо переломить!
— Этого ты не переломишь, ручаюсь тебе!
— В самом деле? — вскричал Легри вскакивая с места в запальчивости. — Желал бы я видеть, как я не переломлю! Это будет первый раз в моей жизни. Да я ему все кости переломаю, а заставлю делать по моему!
В эту минуту дверь открылась и вошел Самбо. Он подошел, смиренно кланяясь и держа в руке что-то завернутое в бумагу.
— Чего тебе, собака? — спросил Легри, — что у тебя такое?
— Это колдовская штука, масса.
— Что такое?
— Такая вещица, которую негры достают от колдунов. С ней они не чувствуют боли, когда их секут. Она была надета у него на шее на черном шнурке.
Легри, как большинство неверующих и жестоких людей, был суеверен. Он взял бумажку и не без страха развернул ее.
Из неё выпал серебряный доллар и длинный блестящий локон золотистых волос, которые, словно живые, обвились вокруг пальцев Легри.
— Проклятие! — закричал он, вдруг рассвирепев, затопал ногами и стал бешено срывать с себя волосы, точно они жгли его. — Откуда ты это взял? Убери прочь! сожги, сожги всё это! — кричал он и, сорвав наконец с пальца локон, бросил его на горящие уголья. — Для чего ты мне это принес?
Самбо стоял открыв рот от изумления; Касси, собиравшаяся выйти из комнаты, остановилась и смотрела на него в полном недоумении.
— Не смей никогда больше приносить мне вашей чертовщины! — закричал он, грозя кулаком Самбо, который быстро удалился к дверям; и схватив серебренный доллар, выбросил его за окошко.
Самбо был рад радехонек уйти. Когда он скрылся, Легри стало стыдно своего страха. Он угрюмо опустился на стул и принялся прихлебывать пунш.
Касси постаралась выйти из комнаты незамеченная им и пробралась в сарай к несчастному Тому, как мы рассказывали выше.
Но что же случилось с Легри? Как мог простой локон красивых волос нагнать такой страх на этого грубого человека, привыкшего ко всякого рода жестокости? Чтобы ответить на этот вопрос мы должны познакомить читателя с его прошлою жизнью. Было время, когда этот жестокий человек, этот безбожник, засыпал на руках матери под пение молитв и священных гимнов, когда его невинная головка было омыта водами крещения. Б раннем детстве красивая белокурая женщина водила его под звук воскресных колоколов молиться в церковь.
Далеко, в Новой Англии эта мать воспитывала своего единственного сына с бесконечною любовью, с неистощимым терпением. Отец Легри был человек жесткий, суровый, не сумевший оценить всю любовь своей кроткой жены, а сын оказался вылитым портретом отца. Необузданный, своевольный и деспотичный, он презирал все её советы, не обращал внимания на её упреки; совсем еще юношей он бросил ее и отправился искать счастья в море. После этого он только один раз приезжал домой; и тогда мать привязалась к нему со всею нежностью сердца, жаждавшего любви и не находившего кого любить; страстными просьбами и мольбами старалась она отвратить его от порочной жизни и спасти его душу.
Это были благодатные дни в жизни Легри. Добрые ангелы звали его к себе; он почти стал верующим и Божественное милосердие простирало к нему Свою руку. Сердце его смягчилось, в нём происходила борьба, но грех победил, и он восстал всеми силами своей грубой природы против убеждений собственной совести. Он стал пить и буянить, сделался еще более грубым и необузданным, чем был раньше. И вот, однажды ночью, когда мать в порыве отчаяния, стояла перед ним на коленях, он оттолкнул ее от себя, бросил ее бесчувственную на пол и с грубыми ругательствами поспешил на корабль. После этого Легри ничего не слыхал о матери, пока однажды вечером, когда он кутил с пьяной компанией, ему не подали письмо. Он открыл его, локон длинных вьющихся волос выпал из него и обвился вокруг его пальца. В письме говорилось, что мать его умерла, и что, умирая, она благословила и простила его.
Зло обладает страшными чарами, которые оскверняют самые святые предметы и превращают их в призраки, полные ужаса. Эта бледная, любящая мать, её предсмертные молитвы, её прощение — всё это вызвало в порочном сердце Легри лишь негодование и страх перед грозным судом, перед возмездием. Он сжег волосы и сжег письмо. Когда он увидел, как они сжигаются и шипят в огне, его охватила дрожь при мысли о вечном пламени. Он пытался утопить воспоминания в вине, в кутежах, в буйных оргиях; но часто, глубокою ночью, когда царящая вокруг торжественная тишина заставляет грешника поневоле оставаться наедине со своей душой, он видал эту бледную мать у своего изголовья, он чувствовал, как мягкие волосы обвиваются вокруг его пальцев; тогда холодный пот покрывал лицо его, и он в ужасе вскакивал с постели. Вы, которые удивляетесь, читая в одном и том же евангелии, что Ног есть любовь и что Бог — всепожирающий пламень, разве вы не понимаете, что для души, погрязшей в пороках, совершенная любовь представляется страшнейшей пыткой, печатью и приговором безысходного отчаяния.
— Чёрт побери! — ворчал Легри про себя, — попивая свой пунш, — где он это достал… как две капли воды похож на… Тьфу! Я думал, что уже позабыл… Будь я проклят, если поверю, что можно что-нибудь забыть! Дьявольщина! Однако, не ладно сидеть тут одному! Позвать разве Эмм? Она ненавидит меня, глупая обезьянка! Ну, да всё равно! Я заставлю ее придти!
Легри вышел в широкие сени, откуда шла вверх когда-то прекрасная винтовая лестница. Теперь она была грязна, завалена ящиками и разною дрянью. Ступеньки, не покрытые ковром, вились вверх в темное пространство, неизвестно куда. Бледный свет луны пробивался сквозь разбитое веерообразное окно над дверью, воздух был сырой и затхлый, словно в погребе.
Легри остановился на первой ступеньке и услышал пение. В этом мрачном доме оно показалось ему чем-то странным и сверхъестественным, может быть, потому, что нервы его уже были напряжены. Эй! что это такое?
Сильный, выразительный голос пел гимн весьма распространенный среди невольников:
|
О, будет горе, горе, горе, |
— Проклятая девчонка! — вскричал Легри. — Я заставлю ее замолчать! Эмм! Эмм! — звал он ее хриплым голосом; но ему отвечало лишь насмешливое эхо стен. Голос продолжал:
|
Дети с родителями разлучатся! |
Ясно и звучно раздавался в пустых сенях припев:
|
О, будет горе, горе, горе, |
Легри остановился. Ему было бы стыдно признаться, но крупные капли пота выступили у него на лбу, сердце его сильно билось от страха; ему даже показалось, будто что-то белое и блестящее мелькает в комнате сзади него, и он дрожал при мысли, что вдруг ему явится призрак его покойной матери.
— Я знаю одно, — сказал он, возвращаясь неверными шагами в гостиную и садясь на стул. — Я оставлю этого негра в покое! Зачем мне понадобилось брать в руки его проклятую бумажку! Теперь я наверно околдован. У меня с самой той минуты начались дрожь и пот! Откуда достал он эти волоса? Не может быть, чтобы это были те самые! Я сжег те, я это отлично помню. Вот была бы штука, если бы волоса могли воскресать.
Да, Легри! Этот золотистый локон был околдован; каждый волосок его заключал в себе чары, нагонявшие на тебя ужас и угрызения совести, чары, ниспосланные тебе высшею властью, чтобы удержать твои жестокие руки от истязания беззащитных!
— Эй вы! — закричал Легри, топнув ногой и свистнув собакам, — проснитесь кто-нибудь! Идите посидеть со мной! — Но собаки посмотрели на него полусонно и опять заснули.
— Надо позвать Самбо и Квимбо, пусть они попоют да пропляшут какой-нибудь свой адский танец, это разгонит все мои страшные мысли, — сказал Легри. Он надел шляпу, вышел на веранду и протрубил в рог, как обыкновенно делал, чтобы позвать своих надсмотрщиков.
Когда Легри был в хорошем расположении духа, ом часто звал их к себе в гостиную, поил водкой и забавлялся тем, что заставлял их петь, плясать или драться друг с другом, как ему вздумается.
Во втором часу ночи Касси, вернувшись от Тома, услышала в гостиной крики, гиканье, топот, и пенье вперемежку с лаем собак; очевидно там шла дикая оргия. Она взошла на веранду, и заглянула в комнату. Легри и оба надсмотрщика были совершенно пьяны они пели, орали, бросали стулья и строили друг другу отвратительные гримасы.
Она положила свою небольшую исхудалую руку на подоконник и пристально поглядела на них. В её черных глазах был целый мир тоски, презрения и горького негодования. Неужели будет грешно избавить мир от такого негодяя? — сказала она сама себе.
Она быстро отошла прочь, прошла задним ходом на лестницу и постучала у дверей Эммелины.