Хлеб наш насущный[править]
Неяркий свет коптилки падал на маленькую икону в углу подвала, над головой святого, на лицо старухи, опухшее от голода.
Покачиваясь перед иконой, старуха прислушивалась к грохоту орудий, к страшной жизни на земле и шептала одними губами, почти беззвучно:
— Хлеб наш насущный…
Она уже теряла память и повторяла как заклинание одну и ту же фразу. Длинная тень, похожая на монаха, качалась за ее спиной, и пахло влажным камнем, плесенью и тленом.
Оксана подняла голову и попросила устало:
— Отдохните, мамо. Отдохните.
Она хотела сказать еще что-то, но осеклась. Выстрел орудия потряс здание. Запахло дымом.
Когда же это кончится? Когда?
Уже не плача лежала на коленях Оксаны дочурка, и темно-синие глаза ее смотрели куда-то далеко-далеко, мимо матери, полные молчаливого страдания и покорности судьбе.
Она уже не вздрагивала от рева орудий. Казалось, она прислушивалась к чему-то далекому и важному, и ее тонкие губы шевелились, точно она хотела рассказать что-то, но не могла.
— Ганнуся моя, — медленно выговаривала Оксана. — Ганнуся моя…
А бабка по-прежнему твердила свое.
Шли недели и месяцы, с каждым днем печальнее становились глаза дочурки. Бабка просила у бога хлеба. Хоть немного хлеба. Пусть он будет твердым, как камень, и затхлым, как воздух подвала, лишь бы хлеб. Но хлеб уходил. Его отбирали немцы, его поедали мыши, он гнил в ямах, спрятанный от ворога.
И бабка ночами собирала шелуху от картофеля в помойке позади солдатской кухни и сосала ее, сырую, мороженую, хрустящую, своими опухшими деснами, а хлебные корки приносила Оксане, чтобы поддержать ее и внучку — дите, которое ведь ничем не провинилось перед богом.
Однажды утром по улице промчались танки. Они передвинули, как картонные коробки, хаты и мазанки. Они пролетели над подвалом, где сидели Оксана с бабкой, и враз заработали орудия, и немцы забегали по станице, точно готовясь к штурму. К ним подходили новые подкрепления, не не с запада, а с востока, и Оксана вылезла вечером из подвала.
— Что это? — спросила она растерянно. — Что это?
Старик водовоз ответил ей хмуро:
— Наши, говорят, хотели пробиться, да их окружили и теперь вот уничтожают.
Свет померк в глазах Оксаны.
— Диду, — сказал она, — я бильше не можу жить.
Старик посмотрел на нее понимающими глазами и вытащил из-за пазухи краюху хлеба.
— На, — тихо сказал он, — и живи. Во что бы то ни стало живи, раз такая планида выпала. Что-то уж хмурые ходят, — добавил он, — и думка моя такая: не наши в окружении… Не наши…
И, медленно оглянувшись, старик тронул свою водовозную клячу, а Оксана вернулась в подвал. Она разделила хлеб на три части, но бабка покачала головой, и глаза ее, засветившиеся было огоньком жадности, тотчас же потухли. Она проглотила слюну и опустила взгляд.
— Не надо мне! Не надо мне! — почему-то крикнула она и, забившись в угол, заплакала, не в силах подавить желание, судорогой прошедшее по ее телу.
Потом она успокоилась, смотрела на своего бога и шептала что-то. Она жаловалась почему-то на свои грехи, на то, что ее когда-то, давным-давно, обижал старик, а она не смогла ему простить, и он страдал, умирая непрощенным. Над подвалом, злобно воя, летели снаряды, захлебывался от ярости пулемет на околице и гудели самолеты то устало, то гневно, а женщина не слышала ничего этого.
И только на третий день после того, как она отказалась от куска хлеба, бой внезапно стих. Случилось что-то необычное, и старуха подошла к форточке. Она вытащила тряпку дрожащими руками, и багровый свет квадратом упал на лицо дочери, на тельце внучки. Кровь запеклась в уголках Оксаниных губ. Она спала сидя, и ребенок на ее коленях лежал комочком ветоши, скорчившийся и притихший.
— Доченька, — позвала женщина. — Доченька!
Оксана открыла глаза и посмотрела на дочь. Ей показалось, что та уже мертва — так безмятежно спокойно было ее лицо, ее длинные ресницы.
— Ганнусенька моя, — произнесла она. — Ганночка!
Ребенок вздрогнул и заплакал. Он открыл глаза, и слезы залили их, но губы не издали звука. «Еще день — и все», — равнодушно подумала Оксана и поднялась с постели.
— Подержи ее, — сказала она, передавая дочурку старухе, и подошла к форточке.
Безвольно прижавшись плечом к стене, она смотрела на пустынную улицу и ничего не видела. Точно густой туман заволок ее глаза, стоял шум в ушах, и кружилась голова.
— Как тихо, — сказала она и опустила веки.
Тонкий запах горящего хлеба просочился в подвал вместе с ветром. Она облизала губы и вновь посмотрела на улицу.
Теперь она видела солдат, поджигающих дома. Они обливали стены керосином, поджигали их бутылками с горючей смесью и бежали дальше. У колхозных амбаров они задерживались. Немцы грузили на трехтонки мешки с зерном лихорадочно, как на пожаре, и кричали что-то факельщикам, поджигающим соломенную крышу.
— Мамо! — крикнула Оксана. — Мамо!..
И, не досказав, шатаясь, подошла к выходу. Дверка с трудом поддалась ей, и, когда весенний воздух ударил ей в легкие, сознание ее помутилось. Очнувшись, она увидела, как на дальнем краю села бегут чьи-то тени, зарево пожара озаряет их, и они бегут, бросая незаведенные автомашины, дико вопя и отстреливаясь.
Отуманенный взгляд Оксаны останавливается на амбаре. Она видит, как женщины и дети ползут по земле со всех сторон к амбару и пьяный автоматчик, хохоча, расстреливает их. Он поворачивает автомат слева направо и косит голодных людей.
— Русс матка! Русс матка! — кричит он, меняя обойму за обоймой.
«Почему же он не убежал, почему он сидит здесь, этот пьяный солдат?» — тяжело думает Оксана и, сама не зная зачем, тоже опускается наземь и ползет через дорогу к солдату, к автомашине, на которой он сидит.
Она ползет все быстрее и быстрее и у передних колес автомашины замечает железный стержень. Потом происходит то, о чем она даже и не мыслила. Шатаясь от слабости, она встает к радиатору и, когда автоматчик оборачивается, вкладывает все свои силы в этот единственный и страшный удар по его бессмысленному лицу.
Солдат падает наземь, и нижняя челюсть у него отвисает.
— Вот, — говорит Оксана и, обтерев руки о кофту, кидается к амбару. Какая-то небывалая сила владеет ею. — Сюда! — кричит она. — Сюда!
И хватает тугой и длинный мешок. Задыхаясь от дыма, она тащит его к выходу, и его подхватывает кто-то. Она кидается обратно. Дым слезит ей глаза. Рухнувшая переборка опаляет ее, она слышит запах горящих волос и одежды, но ничто не останавливает ее. В пламени, охватившем стены амбара, она видит багры и кидается к ним. Она поднимает сразу три багра, и клочки тусклого неба, качнувшись, падают на нее, обугленные в одно мгновенье.
— Теперь все, — говорит кто-то в глухом тумане. — Надо дать ей хлеба.
Она открывает веки и видит небо и женщин, что подхватили багры.
— Хлеб, — шепчет она, — хлеб…
Недалеко от нее в утреннем синем свете чернеют бревна, а посреди них белеют штабеля мешков с зерном, и тусклым золотом отливают груды зерна меж штабелей.
«Спасли!» — говорят счастливые глаза женщин.
— Спасли! — повторяет Оксана.
