Лето прошло, и мало-помалу установилась осень. Миновал первый спас — первый сев, был и прошел фролов день — лошадиный праздник. Поля все больше и больше пустели, а село оживало. Холера кругом затихла. Уж никто не захварывал ею.
Из Новой опять народ стал к нам ходить в церковь и батюшке досталось немало в этот год за сорокоусты.
Холеры не было, но долго не могли забыть ее. Вспоминали страхи, говорили, как была она по другим селам, привозили с базара рассказы о бунтах и погромах. У нас в селе она оставила сама по себе особый, еле уловимый след грусти. Размягчила сердца и сделала всех друг к другу добрее, ласковее. Может быть, кое-что прибавил к тому и хороший урожай, но видно было внимательному глазу, что люди стали лучше.
Из нас, больше других хлопотавших с холерой, составился к осени дружный кружок. Здесь были: Ванюга, староста, старшина с сельским писарем, наша семья и даже старуха Авдотья. Мы чаще встречались друг с другом, подолгу разговаривали. Задумывались над пережитыми тревогами, и сама собой родилась мысль увековечить чем-нибудь минувшее лето.
Говорили, что хорошо бы открыть в селе училище, меня сделать учителем. Мысль эта нравилась всем. Меня поднимала она за облака и радовала, как малое дитя. Бродя по селу, я уже чувствовал себя наполовину учителем, болтал с ребятишками о ребячьих нуждах и затеях, рассказывал им занимательные истории. Ребята уже льнули ко мне и шепотом говорили:
— Учитель... учитель...
Я высматривал лучшее место для школы, соображал, где насажу общественный сад, куда поставлю образцовый пчельник, где подходящее место для... народного дома.
Говорили, но никто не решался заикнуться на сходе об училище. Оно потребовало бы немалых расходов, общество же наше было не из богатых. Несколько лет тому был большой пожар. Сгорели половина села, и церковь, и поповы дома. Строились и задолжали. Церковь с поповыми домами стоила тысяч тридцать. И не все еще деньги были выплачены. Кроме того, многих подрезал прошлогодний голод. Думать ли об училище? Духу не хватало.
Однако же мысль, родившаяся в малом кружке, не умирала. Она ширилась и расползалась по всем концам села, прививалась все к большему и большему количеству мужиков.
Народ из разных концов, встречаясь со мной, все чаще и чаще заговаривал об училище.
— Ну что, Василич, как делишки? — спросит иной, приветно здороваясь и потрясая кудрями.
— Понемножку. Как вы?
— Бог носит покудова... Скоро в город?
— Собираюсь. Дай срок, уберутся наши, с просом покончить надо.
— Дело такое. А то б остался у нас... Житье не такое, чтобы уж, а кормиться можно. Прокормим!
— Да-ть не в кормежке дело! — возражаю я, а сам цвету весь от радости: знаю, к чему мужик свою речь клонит. — Оставаться-то не при чем...
— Вона! Чай, откроем училищу. Дядья у тебя в силе, сам ты люб миру, только молви! Слово скажи...
И вот однажды такое слово было промолвлено. На большом шумном сходе выступил молодой, мало знакомый мне мужик из дальнего конца, заговорил об училище.
Мне думается, что в народе живет общая, веками закрепленная мера признания вещей. Благодаря ей все знают без споров, что нужно и должно быть и что не нужно, что лишнее.
Пусть, например, соберется сход из мужиков, бывающих в церкви раз в год или совсем не бывающих в ней, а проводящих все праздники в кабаке. Пусть на этом сходе выступит общественник и скажет:
— Братцы, не нужно нам церкви. Была у нас старая, мы ленились ходить в нее. Теперь сгорела она. Строить новую денег нет. Шутка ли! Тридцать тысяч рублей! Обойдемся без церкви...
Такого общественника, если даже слывет он умным и дельным человеком, не станут слушать. Скажут ему:
— Замолчи! Ты — сумасшедший! Как можно без церкви!
И скажут так не потому только, что народ с испокон веков сживается с церквью. Она красит картину села, дарит народ праздниками и т. д. Ведь и кабак ежился с народом, и он тысячу лет красит народные праздники. Однако если же тот общественник скажет на том же сходе: «Давайте закроем кабак в селе! Он нам не нужен, лишний», — то кабак не закроют, конечно, а общественника выслушают, похвалят и почувствуют себя перед ним грешниками.
И сделают так потому, что прикинут и к тому, и к другому случаю ту самую меру, о которой я говорил. Сами не заметят, как примеряют. Но иногда мера эта вдруг изменится. То, что казалось ненужным, лишним, — до зарезу понадобится, или наоборот. Чтобы так случилось, надо пережить народу какую-нибудь крупную духовную встряску, чтобы он поднялся на миг выше житейских будней и взглянул на свое житье-бытье сверху вниз. Тогда достаточно бывает небольшого намека на что-нибудь новое и полезное, и за него ухватятся.
Такой самой встряской для нашего села было холерное время. Оно изменило народный взгляд на школу и грамотность. Как вышло все, трудно проследить. Но если бы тот же молодой мужик заговорил о необходимости для нашего села училища в прошлом году, то на него закричали бы все, и «каштаны» первые:
— Это еще что за выдумки? На что нам училищу, аль голоштанников разводить? Вон они, учены-те: отцу-матери не почетники! Только и норовят, кабы дом бросить да на сторону! Деды-прадеды жили, не знали грамоте, да лучше нас справлялисы! Не надо училищи! Не желаем...
И провалили бы единогласно училище.
Теперь, после холеры, вышло не так. Молодого мужика выслушали с большим почтением. Согласились не сразу, разумеется, но говорили не о том, что не нужно училища. Ссылались на бедность, на долги, которые сделало общество при постройке церкви, на прошлогодний голод. «Каштаны» советовали обождать с этим делом год или два, когда общество оправится.
Такие речи для нас уже были победой. Мы рассчитали, что деньги на постройку будем просить из губернского земства, рублей хоть бы тысячу, в ссуду, а лес начнем хлопотать из казенной дачи: даром или на льготных условиях. Если приговор составить теперь же, то с год протянутся хлопоты, да год уйдет на постройку дома. Значит, обществу придется начать свои траты как раз через два года.
Все это сказали сходу старшина с сельским писарем. Старики согласились единогласно.
В конце августа я уехал обратно в город. Уезжал с надеждой через год, через два поселиться окончательно в родном селе и не покладая рук осуществлять свои молодые мечты. Но мечты так и остались мечтами до настоящего дня.
И сбудутся ли когда?
Благодаря холерному году я действительно стал народным учителем, но только не там, где хотелось сердцу. Выше меня оказалось «благоусмотрение начальства» и то, что называют словом «обстоятельства». Они кидали и продолжают кидать меня по слову Христа. «Ин тя препояшет и поведет, амо же не хощеши».
Какие следы оставила холера в городе? Не знаю. Кажется, только четыре смертных казни и множество тюремных заключений за холерный бунт.