Н. А. Соловьев-Несмелов[править]
ХРИСТОСЛАВЫ
КАРТИНКИ С ПОВОЛЖЬЯ[править]
Бледнеет морозная ночь; алмазами искрятся в голубом небе далёкие звёзды; светлыми точками мигают огни по всему селу Чардыму, тихо дремлющему под пушистыми снегами; белые пары клубятся над широкими полыньями крепко скованной льдами Волги. На версту, на две по её равнине светятся ярко-горящие огни в старой деревянной церкви, стоящей на высоком холме, на самом берегу теперь молчаливой реки. Церковь полна народом; простые люди горячо молятся в эту морозную ночь в своём храме Новорожденному Младенцу Христу; лица всех обращены к маленькому иконостасу, освещённому копеечными, грошовыми свечками; умилённые взоры устремлены на святые лики тёмных икон. Тихий голос старца-пастыря в светлых ризах, белого как лунь, мягкий и ясный, сердечно исходит из синего, звёздного, как небо, маленького алтаря. Смирение и покорность видны на лицах молящихся. Эти люди, кажется, ясно видят Чудного Младенца, лежавшего в Вифлеемских яслях, Который принёс мир на землю, мир для кротких сердцем. За тихими возгласами пастыря светло и радостно разливается по всему храму стройное пение детей-поповичей. — Гаврюша и Митя Пимерковы, Андрюша и Сеня Мансветовы уже с неделю приехали к родителям — причетникам Петровичу и Тихонычу — на рождественские праздники. Они отдохнули от тяжёлой науки, покатались вволю с маленькими сестрёнками с ледяной горы, ждали, день ото дня нетерпеливее этой Божьей ночи — и дождались. Скоро кончится утреня, и пойдут поповичи славить Христа к батюшке с матушкой, к старосте Михеичy, к бурмистру, к управителю. Гаврюша, два-три вечера перед этой ночью, уходил из низенькой горенки от брата Мити на простор, в ограду, и там, сидя за алтарем на камне, шептал что-то, глядя с пригорка в белую даль, расстилавшуюся над Волгой. Это была его тайна и пока для всех оставалась тайной.
Утреня близилась к концу; вдруг посреди стройного пения голос у Гаврюши оборвался, и мальчик ясно прошептал над ухом брата Мити: «Шла звезда и над Вифлеемом стала!». Митя вздрогнул и шепотком протянул:
— А-a! скрыл… Ты речь приготовил!
Щёки у Гаврюши зарделись, он смутился и отрицательно тряхнул головой, отнекиваясь:
— Нет, что-о ты!
Петрович строго посмотрел на детей и погрозил пальцем. Гаврюша и Митя затихли и потупили взоры. Сладкозвучное пение снова раздалось по храму.
Прошло десять, пятнадцать минут; в церкви звенел только голос Сени — он читал отчётливо, ясно псалмы первого часа. Послышался последний возглас о. Геннадия и тут же смолк. Восковые свечи догоpали, народ в храме заколыхался и волной двинулся в ограду.
Наплывало белое утро над проснувшимся селом Чардымом. В морозном воздухе серебром звенели голоса. Бледнели звёзды и угасали по краям неба. За оградой кучкой стояли поповичи — Гаврюша, Митя, Андрюша и Сеня; они поджидали, когда поедет по площади домой старый батюшка, о. Геннадий. Около них прыгала косматая собака, но поповичи, казалось её не замечали; они не замечали и мальчонка, прижавшегося вблизи них к ограде. Собака, попрыгав с минуту, ткнулась мордой в ноги к Андрюше, гамкнула отрывисто на мальчонка. Андрюша крикнул: «Прочь, Бездомка!» — и оглянулся.
— Ты что стоишь тут, Авдюшка, что? — бросил он раздражённо вопрос мальчику.
Авдюшка, державший всё время шапчонку в руках, надвинул её на затылок и, переминаясь с ноги на ногу и посматривая на новые лапотки, не спеша ответил:
— А так… Нешто нельзя поглядеть на вас минутою?!.
— Чего глядеть-то, голова с мозгом! — оборвал его Андрюша.
— А так… Голосисты вы — стра-асть! Голосом-то заведёте дружка за дружкой — не уйти!..
— Ишь ты, любитель какой, а всё-таки иди домой…
— Послушаю вот ваше славленье — и пойду…
— За нами хочешь ходить? Нельзя!
— Я за дверкой постою… Гляньте, батюшка старенький чу-уть бредёт! — махнул рукой Авдюшка влево.
— Молчи! — сдержанно остановил его Митя.
Поповичи отошли вправо, не спеша, обошли кругом ограды и направились к шатровому дому о. Геннадия.
Не прошло и десяти минут, они робко входили уже в маленькую переднюю батюшки. Андрюша, притворяя дверь, махнул рукою в холодные сени, — там послышался глухой кашель.
— Авдюшка-то не отстаёт, — приложив ладонь к губам, чуть слышно сказал Андрюша Сене.
— Пусти его… вишь, он любит пение — ну, и послушает… Не бойся, не помешает, — ответил Сеня и, приотворив дверь, шепнул. — Иди, Авдюшка, иди, знай!
Авдюшка, как-то боком, словно кто его отталкивал, вошёл в переднюю…
«Рождество Твое Христе Боже наш…» — затянул Митя светлым дискантом.
«Возсия мирови свет разума…» — подхватил Гаврюша.
«В нем бо звездам служащии звездою учахуся…» — слились альты Сени и Андрюши.
«Тебе кланятися, Солнцу правды, и Тебе ведети с высоты востока: Господи, слава Тебе!» — разлились по светлой горенке голоса детей.
Подтянул было им в дверях передней и Авдюшка, но Андрюша отмахнулся рукой, как от навязчивой мухи, недовольно бросил через плечо: «Не вздорь!» — и тут же громко запел:
«Дева днесь Пресущественнаго раждает», за ним продолжили трое его товарищей: «И земля вертеп Неприступному приносит…». И звенели, переливаясь в комнате, голоса — «Ангели с пастырьми славословят, волсви же со звездою путешествуют». Авдюшка разинул рот и, то сдерживая дыхание, то беззвучно шевеля губами, боясь помешать «настоящим» певцам, всё-таки воображал, что поёт; Авдюшка развёл руками, шапка у него упала, он шептал себе под нос: «Волсви же со звездою путешествуют» в то время, когда поповичи пели: «Нас бо ради родися Отроча младо, Превечный Бог», и когда Сеня и Митя уже разом проговорили: «Батюшка с матушкой, с праздником вас поздравляем», Авдюшка всё ещё повторял себе: «Волсви же со звездою…».
В эту минуту Гаврюша выступил вперёд и, глядя на светившуюся лампадку перед ликом Спасителя, заговорил:
«Была холодная ночь; Вифлеем спал; дремали пастухи за городом. Далеко за полночь они услышали пение с неба, очнулись — увидели сонмы ангелов; ангелы пели: „Слава в вышних Богу и на земле мир, в человеках благоволение…“. Предстал пред ними один ангел и сказал: „Родился вблизи Вифлеема Христос, — идите, поклонитесь Ему…“. Ангел указал им пещеру. Пришли в ту пещеру пастухи и увидели Младенца в яслях, при Нем Матерь Его и старца Иосифа, и поклонились Христу». — Голос Гаврюши дрогнул, он на минуту растерялся. Батюшка поднял руку и благословил его, он думал, что мальчик уже окончил свою речь, но Гаврюша припомнил забытое и продолжал: «Мудрые волхвы в эту ночь увидели дивную звезду на Востоке и сказали друг другу: „Там родился Царь, каких ещё не было на земле, — пойдём, увидим Его, поклонимся Ему…“. И пошли к Нему с дарами мудрые волхвы. Дивная звезда шла впереди них. Пришли волхвы по звезде в Вифлеем, и звезда стала над тем местом, где были Младенец Христос, Его Матерь и старец Иосиф. Пали мудрецы пред Младенцем Христом, поклонились Ему, поло-жили Ему злато, ливан и смирну… Нет у нас злата, нет смирны, нет ливана, мы — бедные дети бедных служителей Младенца Xриста, приносим Ему, как смиренные вифлеемские пастуху нашу веру: Xристос, спаси нас!». Гаврюша сказал это с чувством, трогательно, в голосе его дрожали слёзы.
О. Генннадий смотрел на небо умиленно просветлёнными очами; он подошёл к нему, благословил и душевно молвил:
— Умна и проста твоя речь, отрок! — поцеловал его и обратился к худенькой старушке. — Мать, одели их… Присядьте, дети, на софу, отдохните. — Прошёлся по комнате к двери, ведущей в переднюю, заметил там Авдюшку и сказал. — А ты, малец, что же тут стоишь? Чей? По обличью-то, кажется, и знаком, а сию минуту не припомню, из какой семьи…
Авдюшка, мешковато покачиваясь, проговорил:
— Безпаловых… Бабушку Домну, слепенькую помнишь?
— А-а… как же… Добрая старушка, добрая… богобоязненная… Горюны вы… Без работников изба-то… Мать у тебя работящая — Бог ей силы даёт… Иди, иди присядь! — о. Геннадий указал Авдюшке на стул у двери.
Авдюшка подошёл к стулу и опустился на пол. Батюшка прошёл к двери направо и тихо сказал:
— Мать, одели ещё паренька…
— Хорошо, отец! — послышался тихий голос из-за двери.
Сухенькая старушка вскоре вышла из спаленки и, подойдя к детям, ласково промолвила:
— Вот вам, милые, по серебряному пятачку, а тебе, умник, — обратилась она к Гаврюше, — гривенник за хорошую речь… Тронул ты нас с отцом, до сердца тронул… Да! нет у нас злата, мы, бедные, служим Христу верой… Умный мальчик, мал pостом, а уж в третьем классе и первым идёшь… Надежда матери — попомни это!
— Покорно благодарю! — тихо обронил Гаврюша.
— Ну, растите, голуби… мужайте! — и, обратившись к Авдюшке, старушка спросила. — А ты, паренёк, зачем сел на пол-то? Али не попал на стул? Как тебя звать-то?
— Авдю-юшкой, — глухо ответил, немного приподнявшись на руках, Авдюшка и тут же снова опустился на пол.
— На и тебе, христослав! — сунула было ему большую гривну матушка.
Но Авдюшка упёрся ладонью в пол и, смотря исподлобья, скороговоркой прошептал:
— Спасибо… не надо… Я не умею славить-то Христа… Я так… за ними хожу… пенье слушаю…
— Ну, и ходи с Богом! — сказал, улыбаясь добродушно, батюшка. — А три-то копейки возьми… Отдашь слепенькой бабушке… Тебе ежели они в тягость, ей пригодятся…
— Благодарим, батюшка… Отдам бабушке…
— Да что её не видно?
— Вишь, не можется ей эту неделю… удушье одолело… Лежит на печи…
— Жалко старую, жалко… Дай-ка, мать, ему чего-нибудь съестного, помягче, для старушки.
Вскоре поповичи поднялись с софы, подошли под благословение к старому батюшке и вышли из шатрового дома о. Геннадия.
Авдюшка шёл следом за поповичами, но, идя по большой улице, дом от дома отставал от них. Он не зашёл в избу, крытую тёсом, к церковному старосте и простоял в сенцах. У бурмистра просидел на резном крылечке, придерживая руку на груди, где за пазухой лежала у него булка, что дала ему матушка для слепенькой бабушки Домны. К управителю Авдюшка не зашел даже во двор и стоял, прислонившись к воротам. Около него вертелась Бездомка, собака дьячка Петровича; она, чуя, что у Авдюшки хлеб, шла за ним по пятам весь этот путь, то забегала справа, то слева, то бросалась к нему на грудь и жалобно взвизгивала. Бездомку баловали дети, и она часто бродила с ребятами из двора во двор, потому Петрович и звал ее то Баловнем, то Бездомкой; на ту и на другую кличку она, виляя хвостом, бежала одинаково и ото всех ждала подачки.
Когда поповичи вышли от управителя за ворота, Гаврюша, увидев Авдюшку, смеясь, сказал:
— Что, христослав, не замерз ли тут? Неужли и отсюда ты слушал пение?
— Не-е… Вас дожидал… Теперя куды?
— По домам! — заявил Митя. — Отдохнём до обедни: скоро Антоныч ударит в большой колокол… Вишь, совсем уж бело…
— А по избам разве не пойдёте?
— По избам с тятеньками будем славить, — ответил Сеня.
— А то пошли бы к нам… Бабушке слепенькой прославили… она недужная, до церкви-то ей не дойти… К нам, поди, нескоро придёте…
— Братцы, пойдём к ним! Вон, как он ценит пение! — воскликнул Сеня.
— Ты вправду молвил… страсть люблю пенье… Птица ежели поёт — и то любо! — сказал, улыбаясь во всё лицо, Авдюшка и сказал это так горячо, искренно, что поповичи в один голос выкликнули:
— Идём к ним!
Изба Авдюшки пряталась в глухом закоулке. Поповичи повернули направо, прошли ускоренно длинный, кривой переулок, где многие избёнки, казалось, то низко припадали к земле, занесенные снегом, то от старости склонялись на бок, и на самом углу, пройдя крайние ворота, вошли в низенькую калитку на небольшой, снежный двор. Прямо под навесом лежала корова, закрыв глаза, вяло пережевывала жвачку; вблизи неё стояла, опустив голову над соломой, буланая лошадёнка с большим отвислым животом; в стороне стонала свинья; ей отвечали жалобным блеяньем две овцы. Поповичи быстро подошли к маленькому крылечку в три ступеньки, и Митя сказал Авдюшке:
— Хозяин, иди вперёд!
Авдюшка выдвинулся и, поправив шапочку, ответил: «Милости просим!» — толкнулся в низенькую дверку, тут же ввалился в тёмные сенцы, и с усилием дёрнул дверь в избу, но она застыла и не поддавалась его маленькой ручонке. Гаврюша и Сеня ухватились за скобку, дернули вдвоём, дверь распахнулась, и христославы все разом вошли в облаке пара в избу. Авдюша крикнул в чуланчик:
— Мамушка, славельщики! Сведи бабушку-то с печи… Погодите малость, бабушку приведём!..
Высокая женщина с изжелта-бледным лицом степенно вышла из чуланчика, коротко молвила: «Здравствуйте, ласковые! Присядьте к столу», — и пошла к печи. Она на ходу случайно задала ногой за овцу, лежавшую с ягнёнком у рукомойника; ягнёнок поднялся, сунулся мордой к привязанному вблизи телёнку и жалобно заблеял — овца ответила ему протяжным блеяньем. Авдюшка вспрыгнул за матерью на приступок; с печи послышался удушливый кашель, прерванный возгласом: «Бабушка, поднимись, мы тебя с мамой сведём… Христа будут славить… помолишься». Медленно с трудом свели слабую старушку с печи и, поддерживая под руки, довели её до переднего угла. Авдюшка сказал ей:
— Стой так… Вон там божница-то! — и вытянул её правую руку вперёд.
Сгорбленная старушка широко раскрыла незрячие глаза; по морщинистым щекам её разлилась умилённая улыбка, — бабушка Домна, казалось, внутренно видела тёмную икону Богоматери с Предвечным Младенцем на руках, видела и чуть мигавший огонёк в синей лампадке и внятно прошептала: «Царица небесная, утоли мою печаль!». Поповичи запели; старушка выпрямилась, затрепетала, как встревоженная птица, и медленно с отрывистым кашлем, опустилась на колени — кашель её вскоре утих, и она повторила за поповичами слова пения. «Ангелы с пастырьми славословят, и земля вертеп Неприступному приносит», — повторила она громко, из незрячих очей её струились слезы, а на бледных губах играла радостная улыбка. «Батюшка Христос! благодарю Тебя, что дал грешной услышать пение ангельское!» — проговорила старушка и склонила седую голову на земляной пол… Авдюшка, стоявшiй слева, взял бабушку под руку и помог ей подняться.
Бабушка Домна заговорила отрывисто, поминутно откашливаясь:
— Ах, милые! Где они? Авдюша, покажи их!.. Даша, принеси квашонку, накрой шyбой, посади на её, кой поменьше!
Дарья быстро принесла из чуланчика высокую квашонку, повернула дном кверху, накрыла тулупом белой шерстью наружу и сказала Мите:
— Милый, присядь минутою! Примета такая идёт от старых людей: посидит дитё в христославленье на квашонке да на шубе, урожай добрый будет на лето… А вы, касатики, присядьте, вот на лавочке… Посиди и ты, матушка!
Настало глубокое безмолвие. Затих запутавшийся в верёвку и бившийся телёнок, затих и снова заблеявший было ягнёнок, вытянул голову к овце, и овца беззвучно лизала его шею. Из двери чулана высунула головёнку белобрысая девчоночка, карие глазёнки её с любопытством смотрели на поповичей, рот её полуоткрыт, веснушчатые щёки ярко зарумянились. Прошло минут пять раздумчивого молчания, и бабушка Домна снова повторила:
— Где они, милые, где? Покажи их, Авдюша!
Авдюша подвел её к поповичам; бабушка Домна провела костлявой рукой по волосам Сени, осторожно ощупала его лицо, проговорив:
— Круглолицый, кудрявый и волос мягкий… Доброе дитё… Петровичев сынок али Тихонычев?
— Тихонычев, бабушка.
— Так, так! Тебя, должно, грудным ещё на руках носила, когда зрячей была… Агевну-- то, маменьку твою, довольно знаю… тихая она… По маменьке и ты пошёл… добрый!… А Петровичевы ребятки кои тут?
— Вот мы, бабушка, — открикнулись Гаврюша и Митя.
— А-а, чую по голосам-то… Забыли, поди, старую; бывало, в страдную пору, как родители ваши на поле выезжали, сиживала тоже с вами. Хорошие ребята, хорошие, храни вас Бог!.. Дарьюшка, дай им по кокурочке!
— Не надо, бабушка! — отозвался Митя.
— Нельзя, ласковый; чем Бог послал, делиться надо… Знаю, Дарьюшка кокурочки пекла, хоть из ржаного теста, а с маслицем, с запеченым яичком, вкусны они… Горазда на это Дарьюшка…
— Ах, бабушка, забыл! Тебе матушка-попадья булку прислала… — торопливо воскликнул Авдюшка.
— Радельщица, вспомнила… Где ты её повстречал?
— Да вот с ребятами к батюшке от заутрени заходил.
— Неужто славил?
— Не-е… да-а…
Дарья прошла в чулан, на ходу отвела в сторону девчоночку, на ходу обронила тихо: «Не мешайся тут, Фроська!» — и вскоре вынесла на деревянном кружке горку круглых рассыпчатых лепёшек, с запечёнными яйцами в скорлупе, и, не спеша, раздала поповичам по лепёшке, сунула одну и сыну Авдюшке, сказав:
— На и тебе, да смотри не съешь до обеден!
— Не-е! Разве можно! — протянул Авдюшка, осклабив довольной улыбкой белые зубы.
Босоногая Фроська крепко держалась за синий сарафан матери и печально заглядывала ей в глаза. Дарья отдернула её от себя, проговорив твёрдо:
— Не ласться, не дам… В соблазн войдёшь, кой грех, поешь… Прогневишь Бога…
— Дай маменька… я подержу-у… — облизывая пухлые губы, пропищала Фроська.
— Что держать-то! Обедня отойдёт — дам, поешь.
По селу гулко прогудел первый призывный звон колокола к обедне. В маленьком одиноком оконце в улицу, по морозным узорам алмазами блеснули первые лучи восходившего солнца и озарили ярким светом тёмную избёнку. Бабушка Домна и незрячими очами, казалось, увидала этот свет.
— Господи! как светло и радостно у нас, в избе! Спасибо, касатики, что пришли к нам, горьким, обрадовали старую!..
— Благодарим, бабушка, благодарим! Зайдём ещё к вам на праздник! — отозвались поповичи.
— Заходите, родные, проведайте! Старым-то с малыми всегда легче и светлее на душе…
А с деревянной колокольни преподобного Антония Печерского шире и шире разливался призывный звон по всему селу Чардыму; уходил он в тёмный лес, расплывался по неоглядной равнине Волги, скованной льдом, тонул в морозном воздухе; а светлый шар солнца, поднимаясь выше и выше, бросал яркие снопы горящих лучей на белые равнины, белые горы, белое село… И на призывный звон со всех дворов шли большие и малые к своему храму поклониться там кроткому Младенцу Христу, принести Ему, с робостью душевной, в простоте сердечной, свой дар — веру и терпенье…
Подготовка текста М. А. Бирюковой.
Публикуется по изданию: Н. А. Соловьев-Несмелов. Христославы. Картинки с Поволжья. (Из прошлого). СПб.: Издание Училищного Совета при Святейшем Синоде. 1908. 19 с.
Оригинал здесь.