В. В. Розанов
[править]Художество испуга и мировой его смысл
[править]Пишу на тему, на которую, вероятно, ни один человек в мире не писал: «Почему я боюсь?» Так как мы все чего-нибудь или в каком-нибудь отношении боимся, то тема эта небезразлична для всех. Я думаю, что она даже мучительно любопытна, — для многих, для некоторых. Вынуждает меня к этому то, что я печатно обвинен в «трусости». Не правда ли, для писателя убийственно? И пикантно, что обвинен со ссылкою на мое собственное признание — абсолютно ничем не вызванное («Мечта в щелку», в «Весах»), ни на чье обвинение не сказанное. Можно сказать, «стечение обстоятельств» такое, что в другой раз не встретится.
И я стал думать, почему мы вообще «трусим» и нет ли какой-то мировой в этом необходимости? Мирового смысла?
Прежде всего, почему мы «трусости» стыдимся? Все, весь свет?
— Не дворянская черта… Хе-хе-хе…
В ответ смеется толстый «болван» (есть такой тип, такая порода людей, которую в уме формулируешь «болванами»), грузного роста, с огромными кулачищами, которые «сами собой сжимаются».
— Да, но из дворян преимущественно ничего не боялся Ноздрев. Лежнев «боялся» гораздо больше его, а Рудин был и совсем пуглив. Потом ничего не боялся Базаров, который вечно «наступал», мнения о всем имел решительные и определенные: напротив, много размышлявший, во многом сомневающийся, всегда колебавшийся Гамлет был заметно его трусливее. Потом, в-третьих, ничего не боялся Дон-Кихот. Этот был святой, правдолюбец и сумасшедший. Вот сколько категорий. «Не боятся» от грубости и от святости. Не боятся те, которым нечего скрывать и они правы перед Богом, и — просто болваны. Позитивист — непременно не труслив, но метафизик всегда хоть чуточку, но труслив. «Запутанный ум».
Крутя папироски и мысленно разрешая проблему, я нашел, что это в самом деле интереснейший вопрос. Ловя себя на чувствах (так как вопрос был поставлен печатно и именно обо мне), припоминая случаи, — я нашел, что всегда любил в себе эту «трусость», т. е. не редко мысленно сам любовался своим «трусливым поступком», в воображении увеличивал его, т. е. представлял себя еще более испуганным, — и, помню, всегда весело-весело смеялся при этом, радуясь чисто детской радостью. Как известно, все «трусливое» — смешно: единственная форма мне понятной комедии и есть «комедия труса». Тут проходит какой-то мертвящий хохот, до упаду, и примиряющий. «Напугав смертельно труса», мы потом его обнимаем и говорим: «Ты — брат наш. И мы все немножечко боимся, но скрываемся: а ты нам показал это так открыто».
Такие мысленные опыты я проделывал. Для «метафизики» трусости важно, что я, например, боюсь вовсе не враждебных мне людей, в чем-нибудь угрожающих, но и самих близких, любимых и любящих меня «до самопожертвования» (слава Богу, есть такие). «Труслив» вообще в отношении присутствия человека. Совершенно «храбр» я бываю только с древними монетами, в три часа ночи, — один в безмолвном дому. Или — на уединенной прогулке. «Один» — и храбр; «кто-нибудь» — и трушу. Со слезами я обвинял себя за это…
Во всеобщем обмане!!
«Да не обманываю ли я всех? Отчего же я всех боюсь? Отчего малейшее чье-нибудь присутствие уже ложится на меня легкою, незаметною, но тягостью?»
И мне было грустно. «Всех боюсь, потому что всех обманываю».
— Да в чем? «Откровенность» моя, — откровенность, натуральность и доверчивость, — не раз ставила меня в положение мучительное, смешное и опасное, из которого выходил только потому, что люди «отпускали»… Кто из «обманщиков» будет это с собою делать? Обман предполагает преднамеренность и расчет: ни одного, ни другого во мне нет. Явно, источник моей «трусости» другой.
Почему я не осуждаю себя за «трусость»? Почему она во мне нравится мне? Что такое за «план творения»?.. Ибо я чувствую, что это не случайность во мне, не «благоприобретенное», а натура и от рождения. Что такое?
Лев, «такой храбрый», нам нравится…
И вот, все крутя папироски, я вдруг перекинулся воспоминанием к сернам в Зоологическом саду, во Франкфурте-на-Майне, которые, бывало, чуть начнешь подходить, уже отскакивают. И далее у Майн-Рида: «Едва завидев точку, она уже скрылась». «Точка» — это охотник на горизонте; «она» — серна, газель.
«Да просто я боюсь людей потому, что я ни в малейшие связи, дрязги, волокиту какую бы то ни было с ними не хочу вступать: и не хочу не по враждебности, а потому, что это мешает мне размышлять, воображать и мечтать». Именно я завижу «точку» — и сейчас ухожу. А «свободен», когда никакой «точки» на горизонте: за нумизматикой или в лесу.
Тогда пишу…
Пером сердитый водит ум…
«Пишу» мысленно, говорю, гневаюсь, мечтаю, люблю. Люблю спящих, «люблю» бодрствующих… Именно на «свободе» -то сердце мое широко раскрывается и я переживаю счастливейшие чувства, как и мысль непрерывно стучит.
«Вошел кто-нибудь», — и нет ничего. Вся фата-моргана исчезла. Я груб, холоден и смертельно равнодушен к «вошедшему» и ко всему. Как кто-нибудь «вошел» — я засыпаю, дремлю. Дремотно слушаю, дремотно отвечаю. Ушли, — и я весь в огне.
В таком случае, что же такое «трусость» и где ее мировой смысл?
Лев — тому «должно быть храбрым», ибо он всех «победит».
Но, кроме львов, всем, т. е. вообще-то почти всем живым существам, врождена благодетельная и благородная «трусость, которая защищает от мира» эти существа так же хорошо, как льва его когти и зубы. И Бог, сотворив «крепкое копыто» (для убеганья) у газели, — подал ей в этом такой же щит, как льву в зубах. «Трусость» есть Божий дар, — счастливый и вполне благородный, обеспечивающий нашу свободу, уединение и покой. Наше счастье. Наконец, — нашу философию. «Метафизики» оттого немного (а другие, я думаю, и много) трусливы, что им нужно постоянно размышлять. И они все «уходят» от мира (копыто), «убегают» от него… Тогда как Ноздреву зачем убегать? Он «на всех идет». И у него «зуб», и он «храбр».
Идет навстречу пьяный. Конечно, я «обойду». Ватага шумящих? «Обойду» же… «Ах, так вы все обходцем?» Да. Прогулка философов. И только.
Но это на улице. Однако и в жизни так же, в больших делах. Буду вполне откровенен (ибо сам и первый назвал себя «трусом»), что смолоду, с отрочества меня влек инстинкт, что «совершу что-то большое» и даже определенно — «много и важное напишу». И вот бы шум улицы и хоть «всеобщее восстание». Ни за что бы не пошел. Почему? — «Убьют». Меня же (инстинкт самосохранения) «ни за что не должны убить, пока не исполню все, что исполню». Поэтому я с детства воображал себе и прелюбовно смеялся мысли, что вот «когда начали все стрелять», то я лягу в милую-премилую бороздку, ровно такую, чтобы пули пролетали надо мною, и встану только тогда, когда «перестанут стрелять». В битве, в восстании — все равно. «Я ни за что не должен умереть раньше времени». Кроме того: «должен быть всегда свободен» (для размышления) — и потому «ни в какие споры, личные и житейские, не вступаю». «Всегда всем уступаю» (трусость). «Считаю начальством полицейского и кондуктора» (мое литературное признание), — чтобы не придрались и не помешали мне размышлять. Очень просто. Инстинкт. И «слава Богу».
Безобразен ли я в таковой постоянной и непрерывной трусости? Ничуть. «Газель на горизонте». Майн-ридовская «точка». Жажда пустыни и быть «одному». Мудрейшее устроение «копыта».
Но одно воспоминание…
В маленьком уездном городе был дифтерит. Шел повально. И кто заболел, все умерли. Случая спасения не было ни одного. Неосторожно близкий человек сошел «вниз» и вошел в квартиру, из которой дня 1 1/2 назад вынесли гроб. И в ночь, три часа ночи сказал, что «что-то болит горло». — «Открой, я посмотрю». И, поднеся свечку, увидел два серых, грязных пятна (как лепешечки) на миндалевидных железах. «Доктора уже позвать поздно». — «Ничего нет, — сказал я, — легкая краснота». И стал целовать его. Тут я забыл «будущее» и что «напишу сочинения»; я думал: «Он умрет, и я умру». Таким образом, философское самозащищение через «трусость» не враждебно человеческому роду и не безучастно к нему: оно относится собственно только к «спасаемому» и не касается никого, кроме одного его.
«Трусость» в большей или меньшей степени у всех встречается. Она рассеяна в частицах, в вариантах, большей частью вуалирована. «Все берегут себя»… И слава Богу: мы все должны работать, беречь жизнь, удлинять ее. И уважать с равной мудростью и «зубы» человечества, и «копыта» его. «Все дал Бог» — и вечная Ему хвала.
Впервые опубликовано: «Новое время». 1910. 3 нояб. № 12445.
Исходник: http://dugward.ru/library/rozanov/rozanov_hudojestvo_ispuga.html