OCR Nina & Leon Dotan (01.2004)
ldn-knigi.lib.ru (ldn-knigi.narod.ru) (ldn-knigi@narod.ru)
(наши пояснения и дополнения — шрифт меньше, курсивом)
{Х} — Номера страниц соответствуют началу страницы в книге.
В оригинале сноски находятся в конце соответствующей страницы, здесь
— сразу за текстом!
Воспоминания: Царствование Николая II
Берлин: Слово, 1922
Том I(Главы 13 — до конца)
[править]….."Наиболее существенные отклонения повторяющихся рассказов приведены в подстрочных примечаниях в виде вариантов.
Для критического подхода к воспоминаниям графа Витте чрезвычайно существенны отличия стенографических записей от собственноручных заметок. Поэтому последние выделены в тексте звездочками (*….*).
Из приводимых вариантов читатель может убедиться, сколь значительно изменялись оценки лиц и событий в более «откровенных» записях…."
(см. I том — начало; ldn-knigi)
(дополнение; ldn-knigi, вся статья полностью — см. ldn-knigi
доктор исторических наук,
доцент Российского университета дружбы народов
Степанов С. А.…"Новая редакция Основных государственных законов была введены императорским указом Сенату 23 апреля 1906 г., за три дня до открытия I Государственной думы. Оппозиционные силы были возмущены тем, что правительство как «тать в нощи» украло у народа власть. Действительно, Основные законы сохранили самодержавную власть и оградили привилегии правящей верхушки. Государство по-прежнему превалировало и над обществом и над отдельной личностью. Основные законы являлись документом переходной эпохи, отпечаток противоречивости лежал на каждой статье. Но как бы ни критиковали эти законы, каким бы антидемократическим ни было их содержание, они все же стали определенным шагом в направлении к правовому государству.
Витте и его кабинет подали в отставку сразу после публикации Основных государственных законов. Уход Витте вызвал бурю восторга справа и слева. Для правых отставка премьер-министра символизировала долгожданный отказ от реформаторского курса, левые, наоборот, видели в этом признак слабости царского самодержавия. Таков был финал шестимесячного премьерства Витте, пытавшегося примирить политические крайности.
Карьера Витте была закончена. Правда, он долго этого не осознавал, устраивать разные комбинации, интриговал, даже пытался использовать
Г. Е. Распутина, чтобы вернуться к власти. Но в этом ему не смог помочь даже фаворит царской четы, сетовавший на то, что «папаша и мамаша» на дух не переносят «Витю».
25 февраля 1915 г. Витте умер в своем доме на Каменноостровском проспекте, и в ту же ночь его кабинет и бумаги были опечатаны. Полиция искала его воспоминания, державшие в трепете всю правящую верхушку. Однако Витте принял меры предосторожности. Рукописи хранились за границей в сейфе одного из банков. Воспоминания Витте впервые были опубликованы уже после революции в 1921-23 гг.
Они до сих пор остаются, наверное, самым популярным, многократно переиздававшимся и наиболее часто используемым историческим источником. Парадокс заключается в том, что трехтомные мемуары Витте дают весьма искаженное представление и о нем самом и государственных деятелях, с которыми ему доводилось общаться.
Они крайне субъективны и подчинены его политическим интересам''.
О Витте написан ряд книг как русскими, так и иностранными авторами. Но нельзя сказать, что в этих монографиях дана исчерпывающая характеристика государственной деятельности Витте, И через сто пятьдесят лет его противоречивая личность вызывает споры, и, быть может, этот интерес является лучшей оценкой дел Сергея Юльевича Витте…."
»…Последние девять лет Витте был не у дел. Он скончался в феврале 1915 года. На его надгробии в Александро-Невской лавре высечено золотом: «17 октября». Вскоре после его похорон Николай II записал: «Смерть графа Витте была для меня глубоким облегчением».
В наследство супруге Сергей Витте оставил три дома — в Петербурге (на Каменном острове), в Брюсселе и Биаррице, а также десятки миллионов рублей в банках Берлина и Лондона. После 1917-го семья Витте эмигрировала…."
{156}
Как я уже говорил, следуя нашему примеру, Англия захватила Вей-ха-вей; затем Франция, с своей стороны, сделала захват на юг Китая; Италия тоже предъявила различный требования к Китаю от-носительно уступок, которые Китай должен был сделать Италии.
Таким образом Германия, а вслед за тем и мы, подали пример к постепенному захвату различных частей Китая всеми державами Европы.
Это положение дела крайне возбудило в китайцах их национальное чувство и появилось, в результате, так называемое «боксерское» движение.
Движение это сначала явилось на юге, затем перешло в Пекин и на север.
Оно заключалось в том, что китайцы набрасывались на европейцев, истребляли их имущество и подвергали жизнь некоторых из них опасности.
Китайское правительство, мало помалу, было вынуждено, если не явно, то тайно, встать на сторону боксеров. Во всяком случае оно не имело ни желания, ни средств противодействовать этому восстанию.
Когда восстание это перешло в Пекин, то там был убит немецкий посланник, что еще более обострило положение. В конце концов, европейские посольства были там как бы в осаде.
{157} Тогда европейские державы, а равно и Япония, вошли в соглашение относительно совместных действий по усмирению этого восстания и наказанию виновных.
Обо всем этом я буду иметь случай говорить более обстоятельно впоследствии; пока замечу только следующее:
Когда началось боксерское восстание, то военный министр Куропаткин находился в Донской области; он немедленно вернулся в Петербург и прямо с вокзала пришел ко мне в министерство финансов с весьма сияющим видом.
Когда я сказал ему: «Вот результат и последствия нашего за-хвата Квантунской области», он с радостью мне ответил:
— Я с своей стороны этим результатом чрезвычайно доволен, потому что это нам даст повод захватить Манджурию.
Тогда я его спросил: «Каким образом он хочет захватить Манджурию? Что же он хочет Манджурию сделать тоже нашей губернией?»
На это Куропаткин мне ответил:
— Нет, — но из Манджурии надо сделать нечто в род Бухары.
Итак, вследствие захвата Квантунского полуострова, произошли следующие события:
1. Уничтожение нашего влияния в Корее, — для успокоения Японии (что и было оформлено протоколом соглашения 13 апреля 1898 г.).
2. Нарушение секретного договора, состоявшегося с Китаем и заключенного в Москве во время коронации.
3. Начало захвата Китая различными державами, который рассуждали так: если Россия позволила себе захватить Порт-Артур и Квантунский полуостров, то почему же нам также не заниматься захватом? — И начали захватывать отдельные порты и требовать от Китая раз-личных концессий под угрозой принудительного воздействия.
Такого рода расхват Китая возбудил тамошнее население и явилось боксерское восстание, которое проявлялось в 1898 году довольно нерешительно; в 1899 г. — значительно усилилось и, наконец, в 1900 г. вызвало репрессивный меры со стороны европейских государств.
{158} Сначала к этому боксерскому восстанию китайское правительство относилось индифферентно, не принимая никаких мер для его подавления, а, в конце концов, тайно начало ему содействовать. Это и вызвало со своей стороны вооруженное вмешательство иностранных держав.
8 июня 1900 г. последовала кончина министра иностранных дел графа Муравьева. Из предыдущих моих рассказов видно, что по случаю бедственной политики Муравьева на Дальнем Востоке я с ним совершенно разошелся и между нами сохранились только официальные отношения. В мае и начале июня резко выразилось в Китае боксерское восстание. Это было последствие политики, вну-шенной Муравьевым, захвата китайской территории. Я не сомневался в том, что эта политика приведет к бедствиям. Когда разразилось боксерское восстание и послы европейских держав в Пекине оказались в полуосадном положении, то 7 июня этого 1900 года вечером, часов в десять, приехал ко мне граф Муравьев. Я очень удивился его визиту, так как в последнее время мы частных визитов друг другу не делали.
В это время я жил на даче, в так называемом свитском доме Елагина дворца на Елагином острове. Мой кабинет был в верхнем этаже. Я пригласил Муравьева в кабинет и в это время приехал также курьер из мини-стерства, который мне привез портфель различных бумаг, которые я должен был просмотреть и подписать. Муравьев вошел ко мне и начал с того, что вот, Сергей Юльевич, мы с вами очень разошлись по вопросу о взятии Порт-Артура и Дальнего. Теперь я вижу, что действительно, может быть, вы были тогда правы и что не следовало этого делать, так как это привело к таким значительным осложнениям.
Но, что сделано, то сделано. Теперь я желаю с вами примириться и прошу вашего содействия и энергичной поддержки для проведения тех мер, которые будут вызваны боксерским восстанием и полною смутою в Пекине. Я ему сказал, что для меня это явление совершенно естественное, его нужно было ожидать и что, конечно, мы оба служим одной и той же самой родине и одному и тому же Государю, то конечно, мой долг идти в данном случае с ним рука об руку, причем граф Муравьев мне обещал, что он будет относиться с большим вниманием впредь к моим опытным советам. Этот разговор продолжался почти до 11 часов {'159}' вечера; затем он встал и уходя спросил: а что, Матильда Ива-новна (моя жена), дома или нет. Я ему сказал, что дома, находится внизу в гостиной. Тогда он ушел, а я сказал: извините, что я вас не могу проводить.
Его проводил туда мой человек потому, что я хотел избавиться от бумаг, которые привез курьер. Я просмотрел все бумаги и уже близко к 12 часам — я начал спу-скаться вниз. Когда я спускался вниз, то я слышал громкий смех Муравьева и моей жены. Муравьев приехал ко мне в 10 часов от графини Клейнмихель с обеда, причем обед этот, очевидно, был сопровождаем и соответствующим питьем хороших вин. Когда я входил в гостинную, оттуда выходил Муравьев, продолжая смяться, он говорил, что когда он приходит к моей жене, так прекрасно проводит время. Затем он сел в коляску и уехал. Я же захотел пить — была большая жара — я сказал, чтобы мне дали воды и потом взял большую бутылку шампанского, думая, что там шампанское, — оказалось, что Муравьев выпил до последней капли. Тогда я обратился к жене и говорю: какой счастливый этот граф Муравьев. Если бы я проделал такую штуку, как он, я к утру был бы мертвый, а ему ровно ничего не значит — подвыпив — на ночь еще выпить. И с него, как с гуся вода.
На другое утро, 8 июня, я рано встал и отправился по обыкновению сделать верховую прогулку. Я обыкновенно ездил в сопровождении солдата пограничной стражи. Возвратясь обратно с прогулки часа через полтора-два, когда я слезал с лошади, ко мне обратился мой камердинер и говорит: граф Муравьев вам приказал долго жить. Я сразу не понял и говорю: что ты толкуешь. Он гово-рить: граф Муравьев сегодня утром скончались.
Я сел в экипаж и поехал к нему. Он уже лежал в постели мертвый и мне сказали, что он утром встал, сел пить кофе около стола и с ним наверное сделался удар и он упал мертвым на пол.
Тогда явился вопрос о назначении ему преемника.
При моем всеподданнейшем докладе, Его Величество после доклада обернулся лицом к окну, а ко мне спиной и спрашивает меня:
— Скажите, пожалуйста, Сергей Юльевич, кого бы вы мне рекомен-довали назначить министром иностранных дел". Я Его, по обыкновению, спросил: «А кого, Ваше Величество, Вы имеете в виду». Он говорит: «никого». Тогда я ему говорю: что это зависит от того, из {160} какой среды Вы желаете назначить — из лиц, который служили в этом корпусе или нет. Если Вы желаете из лиц, который не служили в дипломатическом корпусе, то я бы советовал назначит одного из министров наиболее заслуженных и наиболее уравновешенных — одного из старших министров, потому что, хотя такой министр может быть и не будет знать иностранные дела, но, по крайней мере, он будет осторожен и не будет так легко относиться к различным чрезвычайно важным событиям, как отно-сился отчасти князь Лобанов-Ростовский и, в особенности, граф Муравьев. Если же Вы желаете выбрать кого-нибудь из дипломатического корпуса, то я не вижу из послов никого, кто бы мог с пользою занять это место, и мог бы Вам указать только на графа Ламсдорфа, товарища графа Муравьева. Хотя он в посольстве никогда не служил, но всю свою карьеру сделал в министерстве иностранных дел и представляет собою как бы ходячий архив этого мини-стерства и затем, по своим умственным качествам, человек безу-словно выдающейся и достойный.
Его Величеству благоугодно было принять во внимание мою рекомендацию и Ламсдорф был назначен сначала управляющим министерства, а затем и министром иностранных дел.
Я с своей стороны всегда делал упрек этому благородному человеку, графу Ламсдорфу, за то, что он допустил графа Муравьева сделать захват Порт Артура и возбудить ту «бучу», которая затем привела к самым страшным событиям на Дальнем Востоке, разы-грывающимся и до настоящего времени, и которые еще очень и очень долго будут разыгрываться. Мне кажется, что граф Ламсдорф мог бы остановить Муравьева. Вероятно, он его не остановил, не желая ссориться со своим начальником.
В вооруженном вмешательстве мы шли во глав с европейскими державами. Сначала английские, японские и наши суда с адмиралом Алексеевым появились в Чифу, бомбардировали его, а затем английский адмирал Сеймур пошел экспедицией сначала к Тянь-Цзиню, потом к Пекину для того, чтобы освободить посольства, который находились под страхом быть насилованными китайцами.
Сеймур оказался несостоятельным со своим маленьким отрядом, и было решено отправить усиленный отряд под главенством генерал-фельдмаршала Вальдерзэ. Но пока этот генерал ехал в {161} Китай из Германии морем, события в Китае разыгрались не ожидая его и мы приняли на себя инициативу экспедиции в Пекин.
Тут опять произошло полное разногласие между мною и Куропаткиным. Я уговаривал Куропаткина, просил Его Величество оставить Пекин в покое, не двигаться с нашими войсками для подавления беспорядков в Пекине, предоставив эту задачу иностранным державам.
Куропаткин же наоборот настаивал на том, чтобы мы играли доминирующую роль в наказании китайцев в Пекине и на пути в Пекин.
Я убеждал Его Величество, что нам не следует вмешиваться в это дело, потому что мы, собственно в Пекине, да и вообще в Китае, — за исключением Манджурии — не имеем никаких серьезных интересов, что нам нужно защищать наше положение в Манджурии, не раздражая китайцев и Китай. Пусть это делают те державы, который заинтересованы в положении дел в Пекине и южном Китае.
Тем не менее, вопреки моему совету и совету министра иностранных дел гр. Ламсдорфа, наши войска, под начальством генерала Линевича, вместе с японскими войсками были двинуты к Пекину.
Таким образом, мы взяли на себя экзекуцию над Китаем. Мы осадили Китай. Вдовствующая императрица-регентша и богдыхан бежали из Пекина. Мы вместе с японцами взяли Пекин и взятие это ознаменовалось, главным образом, тем, что войска занялись гра-бежами, — дворец богдыханши был разграблен.
После взятия Пекина никаких экзекуций над китайцами не производили. Но только частные имущества были сильно разграблены, в особенности ценности дворца, причем, — как это ни больно и ни грустно сознаться, — до нас доходили слухи, что русские военачальники в этом отношении не отставали от других военачальников, что, впрочем, было подтверждено мне не официально агентом министерства финансов в Пекине — будущим посланником в Пекине — Покотиловым.
После взятия Пекина мы образумились и в скором времени, благодаря моему настоянию и настоянию министра иностранных дел, наши войска оттуда ушли.
И настояния наши увенчались бы успехом, если бы боксерское восстание не распространилось на Манджурию, которое сперва {162} выражалось отдельными инцидентами, захватом некоторых служащих на железных дорогах, пожарами некоторых железнодорожных зданий, а засим, восстание это выразилось и в более значительной степени.
Когда началось восстание, то Куропаткин сейчас же хотел вести войска в Китай, т. е. двинуть их из Приамурской области в Манджурию. Я долго уговаривал этого не делать и, действительно, в Манджурии все было спокойно — за исключением некоторых отдельных незначительных инцидентов, — но после того, как мы совершили экспедицию в Пекин, событие это, вместе с захватом Квантунского полуострова, совершенно вооружило против нас китай-ское население. Начались такие грозные явления, что я сам был вынужден просить вести наши войска из Приамурской области в Манджурию.
Но и в этом деле Куропаткин действовал со свойственным ему легкомыслием и не прозорливостью. Так, он отправил войска не только из Приамурской области, но и двинул войска морем из Европейской России и двинул войска в значительном количестве.
Я указывал на то, что Китай находится в таком положении, что самый незначительный отряд может положить предел всем беспорядкам.
Тем не менее, Куропаткин отправил войска в значительном количестве.
Но вскоре обнаружилось, что несмотря на довольно произвольные действия наших войск в отношении Китая в Манджурии, население Китая, после того, как только несколько тысяч войск наших было введено в Манджурию, скоро успокоилось.
Таким образом, войска, отправленные из Европейской Poccии морем, доехав до Порт-Артура и Да-лянь-вана, сейчас же верну-лись обратно. Но те части, которые пришли в Приамурскую область и Сибирь по железной дороге, прочно оккупировали, как юг, так и север Манджурии.
Как только войска вошли в Манджурию, так началась двойственность власти в направлении действий русских властей в Китае. Вся администрация железной дороги, все служащие железной дороги, а в том числе пограничная или охранная стража, держались политики {163} миролюбивой. Они, во время пребывания там, успели установить хорошие отношения с китайскими властями и населением, а поэтому утверждали, что если бы мы сами поступали в отношении Китая корректно, то Китай оставался бы самым верным нашим союзником, а поэтому следует загладить все ошибки, которые были сделаны, как по захвату Квантунского полуострова, — что повело за собой сооружение южной ветви к Порт-Артуру — так и по занятию нами Пекина, тогда как мы не имели там никаких интересов; вместо того, чтобы предоставить делать эту экзекуцию европейским державам, заинтересованным в Пекине, Среднем и Южном Китае — мы сами добровольно на себя взяли эту экзекуцию.
Куропаткин же держался той идеи, которую он мне высказал с такою радостью, когда началось боксерское восстание, а именно, что необходимо захватить, пользуясь этим случаем, всю Манджурию. Он проводил совсем другие идеи — идеи не мирные. Наши войска распоряжались в Китае совершенно произвольно, т. е. так, как поступает неприятель в захваченной стране, да и то в стране азиатской.
Таким образом была создана та почва, на которой неизбежно должна была разразиться катастрофа.
Я и граф Ламсдорф убеждали Его Величество вывести войска из Манджурии и восстановить те нормальные и дружелюбные отношения, которые были до захвата нами Квантунской области. Мы выражали надежду, что, в конце концов, Китай может с этим захватом примириться, если только далее мы не будем совершать произвольных шагов и вообще всяких насилий.
Наоборот, Куропаткин и, под его влиянием, военные чины держались того мнения, что раз мы можем захватить Манджурию если не юридически, то, по крайней мере, фактически, то следует этим воспользоваться, а поэтому в их интересах было, чтобы в Манджурии постоянно происходили различные инциденты.
В первое время, когда разыгралось боксерское восстание в Манджурии, после того, как мы захватили Пекин, действительно в Китае были некоторые силы, имеющие подобие сил военных организованных, но в скором времени они были уничтожены нашими войсками. Наиболее сильный боксерский отряд находился около Мукдена и был побит нашим небольшим отрядом под командою генерала Субботича. Генерал Субботич получил за это Георгиевский {164} крест, впрочем, он получил Георгиевский крест, главным образом потому, что был товарищем Куропаткина, был с ним на «ты».
После разбития этого ничтожного китайского отряда, в сущности говоря, китайское население в Манджурии совершенно успокоилось.
Но военное ведомство делало все, чтобы иметь предлог не выводить войска из Манджурии. В течение lҐ года происходили в этом отношении постоянные разногласия, с одной стороны, между министерством финансов, всею массою служащих на восточно-китайской железной дороге и агентами министерства иностранных дел, а с другой стороны — военным министром и подчиненными ему воен-ными чинами, находящимися в Манджурии.
Его Императорское Величество никаких твердых решений по этому предмету не предпринимал. С одной стороны не высказывал категорично, что он не согласен с воззрениями министра иностран-ных дел и министра финансов, а, с другой стороны, как бы поддерживал тенденции Куропаткина, клонившиеся, в конце концов, к захвату Манджурии.
Такое положение дела вытекало не из обстоятельств, которые заключались в разногласии между министром финансов и министром иностранных дел, с одной стороны, и Куропаткиным — с другой, а вытекало из обстоятельств другого порядка, именно: как только был захвачен Квантунский полуостров и мы, так сказать, ушли от Кореи, передав доминирующее влияние в Корее японцам, явилась другая сила, сила неофициальная, так сказать, вневедомственная, кото-рая начала вести свою политику.
Явился некий отставной ротмистр кавалергардского полка Безобразов. Безобразов один из целой плеяды авантюристов, проявивших себя в последнее время в России, как то: Вонлярлярский, Мачюнин, ротмистр Санин и другие. Между ними разница заклю-чается только в образовании и общественном состоянии, но у всех у них доминирующей чертой является авантюра, причем разве только один Безобразов, по существу, представляет собою честного человека, чего нельзя сказать о всех прочих.
Что касается Безобразова, который сыграл такую видную роль в авантюре, приведшей нас к войне с Японией, то относительно {165} его личности является естественно вопросы каким образом мог он, будучи честным человеком, проделать всю эту авантюру.
На этот вопрос могла бы лучше всего ответить его почтеннейшая жена, которая по нездоровью постоянно жила в Женеве, куда часто приезжал и подолгу жил с ней ее муж.
Когда перед Японской войной Его Величество сделал Безобра-зова статс-секретарем и он начал играть такую выдающуюся роль в судьбах России, то он привез сюда свою жену, для того, чтобы представить ее при дворе. И madame Безобразова, эта честная, очень милая и образованная женщина, была чрезвычайно смущена и говорила:
«Никак не могу понять: каким образом Саша может играть такую громадную роль, неужели не замечают и не знают, что он полупомешанный?»
Безобразов начал проповедывать, что, мол, мы не должны покидать Корею, а раз мы после захвата нами Квантунского полуострова, были вынуждены ее покинуть для того, чтобы не вызвать немедленного столкновения с Японией, и раз мы официально это сделали, то нужно стараться добиваться нашего влияния в Kopeе неофициально, так сказать скрытым путем, посредством установления в Корее различных концессий, имеющих по виду совершенно частный характер, но в действительности, поддерживаемые и руководимые правительством, которые постепенно, по системе паука, захватили бы Корею.
Эту мысль Безобразов представил с одной стороны графу Воронцову-Дашкову, который в то время жил в Петербурге, находясь не у дел, в качестве члена Государственного Совета. Граф Воронцов-Дашков знал Безобразова, потому что Безобразов состоял при нем молодым офицером, когда вступил на престол Император Александр III, и граф Воронцов-Дашков был начальником охраны Его Величества.
С другой стороны, Безобразов подъехал с этою же самою идеей к Великому Князю Александру Михайловичу.
Вот эти два лица ввели Безобразова к Его Величеству, вполне поддерживая его идею захвата Кореи по системе паука, посредством фальсифицированных частных обществ, руководимых и поддерживаемых как материально, так и, в случае нужды, силою авторитета русского правительства.
Граф Воронцов-Дашков этому сочувствовал, просто потому, что он не соображал последствия такой политики; а Его Император-ское Высочество Великий Князь — по склонности ко всем {166} государственным, мягко выражаясь, выступлениям, могущим или его выдвинуть, или дать пищу его неспокойному духу.
Вследствие решения попробовать осуществить план Безобразова, были добыты концессии в Корее, затем были посланы туда экспедиции для исследования Кореи с точки зрения коммерческой и, главным образом, стратегической, — хотя все это делалось с форме довольно детской.
Затем Безобразов, получая постепенно влияние у Его Величе-ства, устранил от этого дела графа Воронцова-Дашкова и Великого Князя Александра Михайловича, которые, вероятно, ушли довольно охот-но после того, как через некоторое время они поняли, что все дело может кончиться катастрофой.
Таким образом, Безобразов начал действовать на свой, так сказать, счет и страх.
Все это, конечно, было вполне известно японцам и японцы поняли, что с одной стороны мы им официально уступили Корею, а с другой — не официально — хотим все таки властвовать в Корее. Такое положение дела, естественно, крайне настроило японцев против нас и уже не столько китайцы — как японцы, поддерживаемые, между прочим, Англией и Америкой, настаивали на удалении нас из Манджурии.
Когда мы ввели наши войска в Манджурию, то мы тоже громогласно объявили, что мы вводим в Манджурию войска только для того, чтобы поддержать Пекинское правительство и прекратить боксерскую смуту, которую не может прекратить законное китайское прави-тельство и что, коль скоро эта смута будет прекращена, мы сейчас же уйдем из Манджурии.
Между тем смута была прекращена, китайское правительство вернулось в Пекин и там воссело, а мы все же оставались в Манджурии. Китайское правительство нас всячески просило, уговари-вало оставить Манджурию, но мы, тем не менее, под тем или другим предлогом не уходили.
Таким образом, понятно, что Китай начал сочувствовать японцам и иностранным державам, которые как бы в соответствии с его интересами, требовали удаления наших войск из Манд-журии.
{167} После захвата нами Квантунского полуострова и введения наших войск в Манджурию под предлогом поддержания законного правительства Китая и подавления боксерского восстания, а затем неухода нашего из Китая — вследствие вот этих 2-х наших действий, — Китай перестал нам окончательно в чем либо верить.
Затем, если бы мы исполнили в точности наше соглашение с Японией от 13-го апреля и не начали в Корее тайных махинаций, имея в виду там доминировать, — Япония, наверное, успокоилась бы и не начала довольно решительно действовать против нас; но так как Япония увидела, что на нас ни в чем положиться нельзя, что, с одной стороны, мы, удалив японцев с Ляодунского полуострова, сами, затем, захватили этот полуостров, а, с другой стороны, заключив с ними соглашение, которое должно было им компенсировать наш захват, — начали тайно, обходным путем его нарушать — то и Япония перестала совершенно нам верить.
Поэтому составилась против нас общая коалиция; Китая, Японии, Америки и Англии; все перестали нам верить и начали настоятельно требовать нашего ухода из Манджурии.
После того, как был разграблен Пекин, генерал-лейтенант Линевич, получивший за взятие Пекина Георгия на шею, вернулся на свой пост корпусного командира, в Приамурский край и вместе со своим багажом привез 10 сундуков различных ценных вещей из Пекина. К сожалению, примеру ген. Линевича последовали и другие военные чины и также вывезли вещи из китайских дворцов и жилищ.
Я очень сожалел, что не знал об этом тогда, когда сундуки эти были вывезены, если бы я об этом знал, то я, конечно, приказал бы их раскрыть и сделать по этому предмету скандал.
Когда быль разграблен дворец богдыхана, то между прочим, были захвачены там различные документы.
И вот, вдруг министр иностранных дел граф Ламсдорф получил из нашего посольства взятое из дворца нашими военными подлинное соглашение, заключенное мною и князем Лобановым-Ростовским, с одной стороны, и Ли-Хун-Чаном с другой, во время коронации и затем получившее ратификацию, как Императора Нико-лая II, так и богдыхана.
{168} Оказывается, что китайская императрица-мать регентша — придавала этому соглашению такое большое значение, что держала его в своей спальне в особом шкафу.
Когда при осаде Пекина вдовствующая императрица и весь императорский дом экстренно покинули дворец и ухали из Пекина, то не успели захватить с собой это соглашение.
Тогда явился вопрос: что же делать с этим соглашением? Граф Ламсдорф советовался со мной и я высказывал мнение, что хотя это соглашение безусловно нами нарушено, тем не менее следует его вернуть, дабы показать, что мы все таки от него не отказы-вались и желаем продолжать дружбу с Китаем.
Конечно, соглашение это мы вернули, но Китай убедился в том, что нам верить нельзя, потому что и после того, как мы вернули это соглашение, — все таки мы продолжали настойчиво пребывать в Манджурии.
{169}
ЗАЕЗД В КОПЕНГАГЕН. БОЛЕЗНЬ ГОСУДАРЯ.
ВОПРОС О ПРЕСТОЛОНАСЛЕДИИОсенью 1900 г. я ездил в Париж на всемирную выставку в качестве министра финансов и торговли и промышленности Российской Империи. Проездом туда мне было дано знать из Копенгагена, где в то время находилась Императрица Мария Феодоровна, что она желала бы, чтобы я туда заехал. Я поехал туда, захватив с собою Грубе, который был агентом министерства финансов в Персии. Захватил потому, что он сам датчанин, его знала Императрица и он был в очень хороших отношениях с Орлеанской принцессой Марией Датской, ныне умершей, которая была женой принца Датского, брата Императрицы Марии Феодоровны и которая очень содействовала в царствование Императора Александра III сближению Франции с Poccией.
В Копенгагене я был всего полутора суток, так как спешил в Париж, виделся с Ее Величеством и Ее Величество интересова-лась положением боксерского восстания. Я Ее Величеству кратко доложил, отчего восстание произошло и, с своей стороны, заверил, что если только мы будем благоразумны, то никаких особенных последствий, чрезвычайных для России, ожидать нельзя. К сожалению, мы были очень неблагоразумны и после долгих перипетий довели Poccию до несчастной и довольно бесславной войны с Японией.
В то время, когда я разговаривал с Императрицей Mapией Феодоровной, в комнату вошла ее сестра, королева Английская, которой она меня представила. Затем распростившись с ними я ушел, но {170} мне адъютант короля, престарелого почтеннейшего Христиана, отца вдовствующей Императрицы, сказал, что король желает меня видеть.
Я отправился к королю. Ему представился. Король был со мною очень милостив и подарил мне свой портрет с надписью, который висит до сих пор в кабинете, что он делал чрезвычайно редко, так как свои портреты давал только членам своей семьи, и сказал, что он ничего не может больше дать, так как я имею ордена выше датского ордена. Король спросил, видел ли я его дочь, Императрицу, я доложил, что видел, и вкратце сказал наш разговор. Затем он обратился ко мне со следующим вопросом: «мне моя дочь гово-рила, что вы занимаетесь с моим внуком Мишей и что между вами и Мишей существуют отличные отношения. Скажите мне пожалуйста, что собой представляет Миша, т. е. Великий Князь Михаил Александрович». Я ему сказал, что действительно, я имею высокую честь и радость преподавать Великому Князю и его знаю хорошо, но что мне очень трудно обрисовать его личность в нескольких словах, что вообще, чтобы охарактеризовать человека, то самый лучший способ это провести его через горнило различных, хотя и воображаемых событий и указать, как по его характеру он в таких случаях поступил бы, т. е. написать нечто вроде повести или романа; так как в характере человека есть такие сложные аппараты, что их несколькими словами описать Очень трудно. На это мне король заметил: «ну, а все таки вы можете в нескольких словах охаракте-ризовать; я его знаю, как мальчика, я с ним серьезно никогда не говорил». Тогда я позволил себе сказать королю: Ваше Величество, Вы хорошо знаете моего державного повелителя Императора Николая?" Тогда он говорит: «Да, я его хорошо знаю». Я говорю: «само собой разумеется, Вы отлично знаете и Императора Александра III». Король сказал: «Ну, да я его отлично знаю». «Так я приблизительно именно в самых таких общих контурах, чтобы определить личность Михаила Александровича, сказал бы так: что Император Николай есть сын своей матери и по своему характеру и по натуре, а Великий Князь Михаил Александрович есть больше сын своего отца». Ко-роль на это рассмеялся и затем мы расстались. Я больше никогда не имел случая видеть этого достойнейшего во всех отношениях монарха.
Будучи в Даши я сделал визит и принцессе Марии, вместе с Грубе. Принцесса очень интересовалась в то время образованием {171} датского пароходного Азиатского Общества, беседовала со мною по этому предмету в том смысле, чтобы оказать содействие этому об-ществу.
Затем я уехал с Грубе по направлению Гамбурга и Кельна, в Париж, причем Грубе вернулся в Петербург, я же прибыл в Париж. Хотя всемирная выставка уже была открыта несколько месяцев, но некоторые отделы и в том числе русский отдел не были еще окончены. Комиссаром этой выставки со стороны России был назначен мною князь Тенишев, весьма богатый человек, сделавший состояние собственным трудом, начав службу на железной дороге техником с содержанием в 50 рублей в месяц. Он в Париже очень широко устроился, принимал и по своим практическим знаниям был совершенно на месте. Сын этого Тенишева теперешний член Государственной Думы был тогда еще мальчиком.
Я, конечно, в деталях осматривал всю выставку, сделал надлежащие визиты и затем был приглашен президентом республики почтеннейшим Лубэ приехать к нему в дачное его местопребывание «Рамбулье». Я поехал туда в сопровождении нашего посла Урусова. Там были некоторые из министров, а именно министр финансов Кайо, который вот только несколько недель тому назад оставил министерство, в котором он уже фигурировал в качестве прези-дента министерства. Там был тогдашний министр внутренних дел известный Дюпюи, который и ныне тоже состоит министром одного из министерств, человек не имевший никаких средств, но со-ставивший себе громадное состояние на газете «Petit Journal». Там был министр иностранных дел Делькассе и еще несколько мини-стров. Во время обеда я сидел по правой стороне Лубэ и Кайо по левой сторон Лубэ. В это время президентом министерства был Вальдек Руссо, но его не было в Париж. Во время всего обеда, я и Кайо с одной стороны и Лубэ с другой стороны спорили о денежном обращении. Он все продолжал поддерживать теорию биметаллизма, а я и Кайо поддерживали, конечно, теорию монометаллизма, т. е. основания, на которых я совершил реформу денежного обращения в России.
Этот спор был в высокой степени бесстрастный и дипломатичный, хотя Кайо тогда в очень вежливой форме пускал стрелы в почтеннейшего президента республики. После обеда была иллюминация и к вечеру мы вернулись со всеми министрами в Париж, причем во {172} время путешествия я много с ними говорил. Затем, я, будучи в Париже, несколько раз виделся, как с Кайо, так и с Делькассе. Делькассе был знаком с моей женой, когда он приезжал в Петербург, тогда и познакомились — и поэтому Делькассе несколько раз катался с моей женой и подростком дочерью в автомобиле в окрестностях Парижа и ездил показывать им Версаль.
В июне месяце 1899 года умер Наследник-Цесаревич Георгий Александрович и Наследником Престола был объявлен Великий Князь Михаил Александрович. По моему мнению, объявление Великого Князя Наследником Престола не вытекало непосредственно из закона: по закону само собою разумеется, что если у Государя до его смерти не было бы сына, то Михаил Александрович вступил бы на престол прямо, как лицо Царствующего дома, имеющий первенствую-щее право на Престол. Но объявление его Наследником было в таком случае неудобно, ибо в это время Государь был уже женат и следовательно мог всегда иметь сына, что и случилось, так как после четырех дочерей у Государя, наконец, родился сын, нынешний Наследник Цесаревич Алексей Николаевич, которому в настоящее время минуло только семь лет, но тем не менее с рождением его пришлось как бы разжаловать Великого Князя Михаила Александровича из Наследников и ввести в ряды просто Великих Князей.
Как я говорил, Наследник Цесаревич Алексей Николаевич явился на свет, когда у Государя было четыре дочери и поэтому одно время, насколько мне было известно от бывшего министра юстиции Николая Валериановича Муравьева, у Их Величеств как бы появи-лась мысль, или вернее вопрос, нельзя ли в случае, если они не будут иметь сына, передать престол старшей дочери. Я подчеркиваю, что это не было отнюдь решение, а лишь только вопрос. Этим вопросом занимался, как Николай Валерианович Муравьев, так и Константин Петрович Победоносцев, который к такой мысли отно-сился совершенно отрицательно, находя, что это поколебало бы существующие законы о престолонаследии, изданные при Императоре Павле и которые имели ту весьма важную государственную заслугу, что с тех пор русский престол в смысле прав на престолонаследие сделался устойчивым и прочным.
После посещения мною парижской выставки в 1900 г. я отправился через Петербург в Крым. В Крыму, кроме меня, были министр граф Ламсдорф, военный министр Куропаткин, конечно, {173} министр двора барон Фредерикс, Великий Князь Михаил Нико-лаевич. Я жил в доме министерства путей сообщения, на шоссе, идущем из Ялты в Ливадийский дворец. Вскоре после моего приезда Его Величество заболел инфлуэнцой и по обыкновению не желал серьезно лечиться. Это как будто семейная Царская черта. Его Отец, по моему глубокому убеждению, умер преждевременно потому, что начал лечиться серьезно, когда уже было поздно. Главный диагноз болезни производился профессором Военно-Медицинской Академии Поповым, который по моей мысли был вызван из Петербурга, так как до этого времени Государя лечил лейб-медик старик Гирш, хирург, который, если когда-нибудь что и знал, то наверное все перезабыл. По диагнозу этого профессора оказалось, что Государь Император болен брюшным тифом.
Государь Император болел тифом в Ялте с 1-го по 28 ноя-бря; только 28-го ноября процесс тифа закончился и наступило выздоровление.
Во время болезни Государя, которая чрезвычайно встревожила всех окружающих, а в том числе и меня, произошел следующий инцидент.
Как то раз, когда с Государем по сведениям от докторов было очень плохо, утром мне телефонировал министр внутренних дел Сипягин и просил меня приехать к нему. Я поехал к Сипягину в гостиницу Россия, где он жил, и застал у него графа Ламсдорфа — министра иностранных дел, министра двора барона Фредерикса и Великого Князя Михаила Николаевича. Как только я приехал, был поднять вопрос о том, как поступить в том случае, если случится несчастье и Государь умрет? Как по-ступить в таком случай с престолонаследием?
Меня вопрос этот очень удивил и я ответил, что, по моему мнению, здесь не может быть никакого сомнения, так как наследником престола Его Величеством уже объявлен Великий Князь Михаил Александрович; но, если бы даже он не был объявлен, то это ни-сколько не меняло бы положения дела, ибо согласно нашим законам о престолонаследии, по точному смыслу и духу этих законов, Великий Князь Михаил Александрович должен немедленно вступить на престол.
На это мне делали не то возражения, не то указания, что Императрица может быть в интересном положении (вероятно, министру {174'}' двора было известно, что Императрица находилась в интересном положении), и следовательно может случиться, что родится сын, который и будет иметь право на престол. На это я указал, что законы престолонаследия такого случая не предвидят, да думаю — и пред-видеть не могут, так как, если Императрица и находится в инте-ресном положении, то никоим образом нельзя предвидеть, какой бу-дет конечный результат этого положения и что, во всяком случае, по точному смыслу закона, немедленно вступает на престол Великий Князь Михаил Александрович. Невозможно поставить Империю в такое положение, чтобы в течение, может быть, многих месяцев страна самодержавная оставалась без Самодержца, что из этого совершенно незаконного положения могут произойти только большие смуты.
Мои собеседники несколько раз просматривали и читали законы, которые безусловно подтверждали мое мнение.
Тогда старый Великий Князь Михаил Николаевич поставил мне вопрос:
— Ну, а какое положение произойдет, если вдруг через несколько месяцев Ее Величество разрешится от бремени сыном.
Я ответил, что в настоящую минуту едва ли возможно на это дать определенный ответ, и мне кажется, что во всяком случае, ответ на этот вопрос мог бы дать только сам Великий Князь Михаил Александрович, если произойдет такое великое несчастие и Государь скончается, тогда, он в качестве Императора должен будет судить: как надлежит в этом случае поступить. Мне кажется, насколько я знаю Великого Князя Михаила Александровича, он настолько честный и благородный человек в высшем смысле этого слова, что, если он сочтет полезным и справедливым — сам откажется от престола в пользу своего племянника.
В конце концов все со мною согласились и было решено, чтобы об этом нашем совещании частным образом доложить Ее Величеству.
Через несколько дней после этого, генерал Куропаткин, едучи от всеподданнейшего доклада Государю (а Государь, несмотря на свою болезнь, в экстренных случаях принимал всеподданнейшие доклады министров), из Ливадийского дворца заехал ко мне, в дом министерства путей сообщения, завтракать. Так как дом этот нахо-дится на пути из Ялты в Ливадию, то обыкновенно министры, если имели всеподданнейший доклад и не оставались во дворце завтракать, на обратном проезде заезжали ко мне завтракать.
{175} Так вот генерал Куропаткин после завтрака, когда я остался с ним наедине, спросил меня:
— Скажите, пожалуйста, какое это совещание вы имели у Сипягина? Я ему ответил, что, как мне говорил Сипягин, ведь и вы на это совещание были приглашены и жаль, — сказал я — что вы не приехали, так как был обмен мнений по очень важному вопросу.
Он говорит: «Я не мог приехать», — а затем встал в тра-гическую позу и, ударяя себя в грудь, сказал мне очень громким голосом:
— Я свою Императрицу в обиду не дам.
Зная Алексея Николаевича за комедианта балаганных трупп, я этому выражение его не придал никакого значения и сказал:
— Почему, Алексей Николаевич, вы принимаете на себя привилегию не давать в обиду никому — Императрицу? Это право принадлежит всем, а в том числе и мне.
Так как Государь вскоре, к величайшему счастью, выздоровел, то об этом больше и речи не было; только при выезде из Ялты, я нарочно заехал к барону Фредериксу и сказал ему, чтобы он доложил Государю о том затруднении, в которое мы были поставлены по вопросу о престолонаследии в случае могущего произойти с ним несчастия; что, по моему мнению, во избежание в этом вопрос каких бы то ни было неопределенностей, если Его Величеству угодно будет дать какие-нибудь новые указания, то указания эти должны быть сделаны и оформлены совершенно категорически в закон.
* В Петербурге мне говорил К. П. Победоносцев (обер-прокурор Святейшего Синода) и министр юстиции Муравьев, что им было поручено составить соответствующий указ, который не был опубликован и затем, вероятно, потерял силу с счастливым событием рождения Великого Князя Алексея Николаевича. Более по по-воду этого исторического эпизода мне ничего не было известно.*
Затем, через много лет, а именно в прошлом 1910 году как то раз в Биаррице я зашел к известной в обществе даме Александре Николаевне Нарышкиной. Дама эта главным образом известна тем, что была замужем за Эммануилом Дмитриевичем Нарышкиным, обер-гофмаршалом Императора Александра III и сыном незаконного сожития Императора Александра I с известной Нарышки-ной по происхождению полькой. (См. изданные по этому поводу несколько лет тому назад мемуары Великого Князя Николая Михайловича.)
{176} Этого Нарышкина я лично знал; это был честнейший, благороднейший дворянин и царедворец. Он умер в глубочайшей старости восемь лет тому назад.
Когда я разговаривал с Нарышкиной, она вдруг обратилась ко мне с вопросом:
— Сергей Юльевич, знаете вы или нет, почему Императрица к вам относится так, если не сказать враждебно, то во всяком случае не симпатично?
Я ответил, что понятия об этом не имею и даже вообще не имею понятия о том, чтобы Императрица ко мне так относилась; видел я ее очень мало и говорил с нею в жизни только несколько раз.
На это Нарышкина мне сказала:
— Мне известно, что такое чувство ее происходит от того, что вы в Ялте, когда Император был болен в предположении, что Император может умереть, настаивали на том, чтобы на престол вступил Великий Князь Михаил Александрович.
Я сказал, что это совершенно правильно, но я ни на чем не настаивал, а только открыто в совещании высказал свое мнение, и к этому мнению пристали все члены совещания, в том числе и Великий Князь Михаил Николаевич, сын Императора Николая I, которого, кажется, никто уж не может заподозрить ни в нелояльности, ни в недостатке безусловной преданности к Государю Императору. Вообще я высказал не свое мнение, а только объяснил точный смысл существующих законов.
* Я тогда понял, что, вероятно, благороднейший и честнейший барон Фредерикс, но не обладающей гениальным умом что либо сбрякнул Императрице и с тех пор, вероятно, получила основание легенда, которая многим была в руку, а потому весьма распространи-лась — а именно, что я ненавижу Императора Николая II. Этой легенде, муссированной во всех случаях, когда я был не нужен, легенде, которая могла приниматься всерьез только такими прекрасными, но с болезненною волею или ненормальною психикою людьми, как Император Николай II и Императрица Александра Феодоровна и объясняются мои отношения к Его Величеству и моя государственная деятельность. *
Я имел большое счастье преподавать Великому Князю Михаилу Александровичу народное и государственное хозяйство (политическую {177} экономию и финансы). Преподавание это я начал в 1900 году и кончил в 1902.
Я преподавал уже в течение нескольких месяцев Великому Князю, когда произошел вышеописанный инцидент в Ялте.
Способ моего изложения, манера моего изложения, а может быть и другие причины, мне неизвестные, сделали то, что Великий Князь очень охотно со мною занимался и мне часто после лекции, во время антракта от одной лекции до другой, приходилось с ним разгова-ривать, иногда завтракать, а иногда и ездить на автомобиле по парку. Поэтому я в конце концов очень хорошо познакомился с Михаилом Александровичем.
Как по уму, так и по образованию Великий Князь Михаил Александрович представляется мне значительно ниже способностей своего старшого брата Государя Императора, но по характеру он совершенно пошел в своего отца.
Ранее этого я преподавал Великому Князю Андрею Владимировичу, вследствие просьбы его отца Великого Князя Владимира Александровича, с которым я был в отличных отношениях.
Великий князь Андрей Владимирович уже в 1902 году начал несколько уклоняться от правильной нормальной жизни, особенно присущей столь высоким лицам, каковы Великие Князья, поведением и действиями которых интересуется все общество и преимущественно та часть общества, которая склонна к всевозможным пересудам.
Мне как то раз пришлось говорить с Великим Князем Михаи-лом Александровичем, который был очень дружен с Андреем Владимировичем, что вот Андрей Владимирович начинает несколько пошаливать, и я боюсь, чтобы это не кончилось дурно.
Вел я этот разговор главным образом с целью предостеречь Великого Князя Михаила Александровича от подобных увлечений. На это я получил от Великого Князя ответ:
— Я решительно не понимаю, Сергей Юльевич, каким образом человек, который сознает, что то или другое дурно, что этого не следует делать — может это делать? Я по крайней мере уверен, что, если я убежден, что что-нибудь дурно, то никакие силы не в состоянии меня заставить совершить это дурное.
Теперь Великому Князю Михаилу Александровичу 33 года. Послед-нее время говорят, что он будто бы запутался в каком то романе; {178} впрочем, мне этому не хочется верить. Но, если бы даже случилось такое несчастное обстоятельство, то я должен сказать, что в этом во многом виновато его воспитание. Его ведь воспитывали совершенно как молодую девицу и тогда, когда ему уже минуло 29 лет.
Затем, он несколько лет тому назад увлекся своей двоюродной сестрой принцессой Кобургской, дочерью Великой Княгини Марии Александровны и хотел на ней жениться. На это не последовало согласия, потому что она его двоюродная сестра.
Теперь на этой принцессе женился испанский принц.
Я сожалел тогда о том, что Великому Князю Михаилу Александровичу не было дозволено на ней жениться, хотя и находил это решение совершенно правильным.
Очень жалко, что впоследствии такое принципиальное решение, касающееся бракосочетаний Великих Князей, а в особенности тех из них, которые более или менее близки к трону — было нарушено.
Так, Великому Князю Кириллу Владимировичу было разрешено жениться тоже на своей двоюродной сестре, на сестре той самой принцессы, на которой не разрешили жениться Великому Князю Михаилу Александровичу, да еще на сестре разведенной и, кроме того, мужем которой был великий герцог Дармштадский, брат Государыни Императрицы.
Точно также было разрешено Великому Князю Николаю Николаевичу жениться на сестре жены его брата Петра Николаевича, также разведенной с принцем Лейхтенбергским, двоюродным братом Великого Князя Николая Николаевича.
Может быть от того, что в 1900 году я начал читать лекции Великому Князю Михаилу Александровичу, и может быть потому, что Великий Князь отзывался обо мне чрезвычайно симпатично, явились какие-нибудь неправильные, скажу больше, бесчестные предположения относительно мотивов моего мнения о престолонаследии, которое я должен был высказать в Ялте.
Хотя я Великого Князя Михаила Александровича почитаю и сердечно люблю, но эти мои чувства к нему не могут идти в сравнение с теми чувствами, которые я питал к Николаю Александровичу и которые я поныне питаю к моему Государю Николаю II.
{179}
УБИЙСТВО П. Н. БОГОЛЕПОВА И
Д. С. СИПЯГИНА14 февраля 1901 года последовало покушение на министра народного просвещения Боголепова. Покушение это произошло таким образом:
Во время приема явился к Боголепову бывший студент Московского университета Карпович и выстрелил ему в шею.
Это было первое анархическое покушение; оно было как бы предвестником всех тех событий, которые мы переживали с 1901 по 1905 годы и которые, в другой форме, мы переживаем и ныне, но уже по причинам иного порядка, не потому, чтобы России не было дано того, чего она желала. В конце концов Его Величеству благоугодно было 17-го октября 1905 года дать России то, о чем лучшие ее люди мечтали, начиная с царствования Императора Александра Благословенного.
Но нынешнее положение дела происходит от других причин, а именно от того, что Столыпин по соображениям личным, не будучи в состоянии уничтожить 17 октября 1905 года, — постепенно его коверкал и коверкал в направлении политического распутства.
Боголепов был весьма порядочный, корректный и честный человек, но он держался крайне реакционных взглядов. Его реакционные меры несомненно возбудили университет, — хотя я не могу не при-знать, что все таки Боголепов действовал закономерно, и что его режим в 1901 году, хотя и был реакционный, но закономерный и благородный.
Вообще, когда сравнишь тот режим, который был в 1901 году с тем, который ныне водворил министр народного просвещения Кассо, то приходится дивиться тому, каким образом {180} такой режим, режим полнейшего произвола и усмотрения, мыслим после 17-го октября 1905 года.
Это удивление может быть умалено сознанием, что, в сущ-ности говоря, Кассо — есть продукт общей распутной политики, внедренной Столыпиным, которая и породила Кассо.
Как только Боголепов был ранен, я поехал к нему и застал там его жену, весьма почтенную женщину (урожденную княжну Ливен), также его товарища Зверева (ныне члена Государственного Совета), человека мелкого, но не дурного и крайнего реакционера. Вообще Зверев человек без всяких талантов и очень слабой учености.
Я настоял на том, чтобы из Берлина немедленно был выписан знаменитый хирург Бергман.
Боголепову пуля прострелила шею.
Бергман приехал; осмотрел Боголепова, а потом был у меня и дал мне весьма успокоительные сведения. Но, к несчастью, предсказания Бергмана не сбылись и через несколько дней после отъезда Берг-мана Боголепов 2-го марта 1901 года скончался.
Вместо Боголепова министром народного просвещения был назначен бывший военный министр генерал-адъютант Ванновский вероятно потому, что, с одной стороны, он по своей службе был известен за человека крайне консервативных воззрений, а с другой — потому, что ему было поручено расследование студенческих беспорядков, бывших во время министерства Горемыкина, — о чем я говорил ранее.
2-го апреля 1902 г. был убит министр внутренних дел, благороднейший дворянин Дмитрий Сергеевич Сипягин. Он был убит в вестибюле подъезда в комитете министров. Было заседание комитета министров. Члены комитета начали собираться, приехал Дмитрий Сергеевич Сипягин. В вестибюле к нему подошел офицер, одетый в адъютантскую форму, и протянул руку с пакетом. Сипягин спросил, от кого этот пакет, и этот офицер ответил: от Великого Князя Сергея Александровича из Мос-квы. Когда Сипягин протянул руку, чтобы взять этот пакет, в него последовало несколько выстрелов, т. е. этот офицер в него сделал несколько выстрелов из браунинга. Сипягин упал, но {181} был в сознании. Его перевезли в Максимилиановскую лечебницу, находящуюся невдалеке от помещения комитета министров, т. е. Мариинского Дворца. Когда последовали выстрелы, то все члены комитета спустились по лестнице вниз в вестибюль. Министр Ванновский, посмотрев на этого офицера, сказал: это не офицер, это человек, наряженный офицером; офицер так одеваться не может, это не военный. Когда я спустился, этого офицера раздевали в соседней комнате. Он был высокого роста, блондин. Он сознался сейчас же, что он не военный, а анархист, что фамилия его Балмашов, что он бывший студент. Я все время не отходил от Сипягина и на моих глазах, через несколько часов после покушения, он умер, что возбудило во мне искреннее, сердечное сожаление.
Как я уже имел случай говорить, это был прекраснейший и благороднейший человек. Он знал, что находится в большой опас-ности. Перед самой смертью, за несколько дней, я с ним вел беседу в присутствии его жены и говорил ему о том, что в некоторых случаях, по моему мнению, он принимает чересчур резкие меры, которые по существу никакой пользы не приносят, а между тем возбуждают некоторые слои общества и слои благонамеренные и, во всяком случае, умеренные, на что он мне сказал: может быть, ты прав, но иначе поступить я не могу, наверху находят, что те меры, которые я принимаю, недостаточны, что нужно быть еще боле строгим.
Явился вопросы кого же назначить министром внутренних дел.
Еще за несколько недель до убийства Сипягина мы обедали у князя Мещерского, редактора пресловутого «Гражданина». Сипягин был в некотором родстве с Мещерским и он имел ту неосто-рожность, что ввел Мещерского в фавор к Его Императорскому Величеству, после того, как Его Императорское Величество со дня вступления на престол и слышать не хотел о Мещерском, отзыва-ясь о нем весьма резко. Так как князь Мещерский человек весьма вкрадчивый и угодливый, то, если можно так выразиться, он влез в уголок души Государя Императора.
Во время обеда у Мещерского, а за обедом были только я, Сипягин и Мещерский, Сипягин заговорил, что его положение такое трудное, что он иногда подумывает о том, чтобы просить Государя Императора, чтобы его отпустить. Тогда возбудился вопрос, кто же мог бы его заменить, причем было названо имя Плеве. Сипягин {182} сказал, что это будет величайшее несчастье, если будет назначен Плеве, так как он был прежде отрицательного мнения о Плеве и бывши министром внутренних дел и познакомившись с дея-тельностью Плеве, когда он служил в министерстве внутренних дел, убедился, что это такой человек, который сделавшись мини-стром будет преследовать только свои личные цели и принесет Россия величайшие несчастия. Со всеми этими рассуждениями Сипягина вполне согласился князь Мещерский; тем не менее, как только Сипягин умер, Мещерский виделся с Плеве и написал Его Величеству письмо о том, что единственный возможный кандидат на пост мини-стра внутренних дел есть Плеве. Действительно, через два дня после смерти Сипягина Плеве был назначен.
* Вспоминая о Сипягине, чтобы обрисовать характер Государя, при-веду следующий факт. Сипягин, став главноуправляющим комиссией прошений, а затем министром внутренних дел, вел еже-дневно свой краткий дневник. Когда его убили, первым вошел в его кабинет его товарищ П. Н. Дурново, но он бумаг не трогал. Затем было поручено Его Величеством дворцовому коменданту генерал-адъютанту Гессе и Дурново разобрать бумаги покойного Сипя-гина. Бумаги ими были разобраны, все обыкновенные министерские были переданы по назначению, а личные официальные переданы Гессе, частные же жене Сипягина.
Александра Павловна Сипягина знала, что ее муж писал днев-ники, причем первая тетрадь обнимала время, когда ее муж был главноуправляющим комиссией прошений, а вторая — его министерство. Она спросила Дурново, где дневники мужа. Он ответил, что их взял Гессе. Весь этот и дальнейший рассказ я знаю от А. П. Сипягиной и Шереметьева, мужа ее сестры.
Через несколько дней А. П. Сипягина ездила благодарить Государя и Государыню за внимание, причем Государь сказал А. П. Сипягиной, что Ему переданы дневники ее мужа и что разрешит ли она на некоторое время задержать их, потому что Он, Государь, инте-ресуется их прочесть. Конечно, Сипягина согласилась.
Прошло много месяцев, а Сипягина все не получала обратно записок мужа. Тогда она обратилась к своему племяннику графу Шереметьеву, флигель-адъютанту, бывшему другу детства Государя, прося при одном из дежурств напомнить Государю о записках мужа ее.
{183} Через некоторое время А. П. Сипягина представлялась Государыне и когда она собиралась удалиться, Государыня попросила ее обождать, сказав, что ее желает видеть Государь. Через несколько минут появился Государь, и, вручив ей пакет, сказал, что Он с благо-дарностью возвращает мемуары ее покойного мужа, прибавив, что мемуары очень интересны.
Возвратившись домой, А. П. Сипягина увидала, что ей возвращены лишь мемуары за время, когда Сипягин был главноуправляющим комиссией прошений. В виду этого она просила старика графа Шере-метьева разъяснить это недоразумение.
Граф Шереметьев обратился к Гессе, который ему довольно неделикатно ответил: чего они там носятся с записками Сипягина. После такого ответа граф Шереметьев прервал разговор.
Через несколько дней Государь был в Москве, говел и затем провел там первые дни великого праздника. Во время одного царского обеда граф Шереметьев сидел рядом с Гессе и не говорил с ним. Тогда Гессе сам с ним заговорил и сказал:
«Что касается мемуаров Сипягина, то могу вас уверить, что я передал Государю все, что получил».
По возвращении Государя в Петербург он позвал к себе графа Шереметьева и сказал ему, что Ему, Государю, известно, что одна тетрадь мемуаров Сипягина пропала и что, как он, Шереметь-ев, думает, как это могло случиться. Граф Шереметьев сказал, что он спрашивал Дурново, который удостоверил, что было две тетради мемуаров, которые он вручил Гессе, и что он уверен, что Дурново говорит правду, так как ему не было никакого инте-реса присваивать вторую тетрадку; да, наконец, Гессе сам не отрицает, что он получил две тетрадки.
Тогда Ею Величество заметил, что Гессе не был в ладах с Сипягиным и что, может быть, в мемуарах Сипягин что-нибудь написал о Гессе, а потому Гессе их уничтожил, чтобы Он, Госу-дарь, это не прочел. Затем граф Шереметьев мне сказал:
— А я знаю достоверно, что эту тетрадку уничтожил Сам Государь.
Тогда я с графом Шереметьевым был еще из за Сипягина в очень хороших отношениях. Мы с ним разошлись после 17 октя-бря, когда граф Шереметьев, прочитав манифест 17 октября, приказал портреты Государя в своем дворце перевернуть, повесив изображение к стене и подсадку наружу, а один портрет отнесли на чердак.
'{'184} Я мемуаров Сипягина не читал, но жена его мне говорила, что он писал в них все совершенно откровенно. Сипягин же был честнейший и благороднейший человек, совершенный дворянин, ультраконсерватор, он в последние полгода своего министерства откро-венно и с большою горечью мне говорил, что на Государя полагаться нельзя и главное, что Государь не правдив и коварен. Это он в отчаянии говорил и своей жене. *
Вскоре после назначения Плеве уволился от должности мини-стра народного просвещения Ванновский. Оказалось, что Ванновский та-кой ярый консерватор, такой военный человек до мозга костей, что не мог ужиться с Плеве, так как Плеве, как министр внутренних дел, предъявлял ему такие требования, которые Ванновский признавал невозможными; так как он видел, что Его Величество сочувствует направлению Плеве, то он и уволился от должности ми-нистра народного просвещения.
Вместо него назначен министром народного просвещения Зенгер, бывший профессор Варшавского университета, человек кристальной чистоты, но не от мира сего. Классик, до такой степени увлекавшийся классическим языком, что перевел и очень хорошо на латинский язык Евгения Онегина Пушкина. Зенгер вел министерство народного просвещения в духе порядка, но не реакционном, потому в скором времени он должен был оставить свой пост и на его место назначен был генерал Глазов, начальник военной академии. Зенгер по краткости времени ничего хорошего не мог сделать, но он сделал одну вещь непохвальную, это то, что он назначил товарищем к себе начальника института экспериментальной меди-цины Лукьянова, бывшего профессора в Варшаве, потому что он был его товарищем по профессуре в Варшаве, а также, может быть, и не без протекции принца и принцессы Ольденбургских.
{185}
* Плеве имел против меня личный зуб потому, что он думал, что я дважды помешал ему стать министром внутренних дел, он был злопамятен и мстителен. Мы с ним расходились и от-носительно государственной политики (я не говорю по убеждениям, так как таковых он не имел) по большинству вопросов. Мое убеждение, что pyccкий Государь должен опираться на народ, Плеве же считал, что Он должен опираться на дворянство.
В течение более чем десятилетнего моего управления финансами, я их привел в блистательное состояние, но очень мало мог сделать для экономического состояния народа, ибо не только не встречал сочувствия реального (а не на словах) в правящих сферах, а напротив встречал противодействие и во главе оного за кулисами стоял всегда Плеве.*
Когда он сделался министром внутренних дел, то уже в то время началось крестьянское движение. Крестьяне в различных местностях бунтовали и требовали земли. Бывший в то время в Харь-кове губернатор князь Оболенский вследствие крестьянских беспорядков произвел всем крестьянам усиленную порку, причем лично ездил по деревням и в своем присутствии драл крестьян.
Плеве, сделавшись министром внутренних дел, сейчас же отправился в Харьков и весьма поощрил действия князя Оболенского, который за такую свою храбрость затем был назначен генерал-губернатором Финляндии и был сделан генерал-адъютантом.
* Я расходился также с Плеве по поводу политики на Кавказе. До князя Голицына все правители Кавказа, начиная с светлейшего {186} князя Воронцова ставили себе задачею сперва покорение Кавказа, а затем приобщение его к Российской Империи посредством привития к нему общих начал русской государственности.
Освободительные начала, произведшие смутное движение в Империи, отразились и на Кавказе, причем или русские, живущее и приезжающие на Кавказ, или туземные молодые, люди, воспитывавшиеся в учебных заведениях в России дали толчок освободительному движению на Кавказе, связанному со смутой. Без этих русских и туземцев, воспитывавшихся в России, Кавказ, т. е. его туземные жители были бы спокойны.
Смуте отчасти содействовало все более и более развившееся взяточничество, т. е. порочность администрации. Когда умер главноначальствующий Кавказа, почтенный, умный, но слабый Шереметьев, на его место Государь назначил князя Голицына, честного, хорошего человека, но с удивительным сумбуром в голове. Голицын по собственной инициативе, или следуя общему модному паролю, явился на Кавказ с программой его русифицировать, причем и эту про-грамму проводил со страстностью и свойственной ему сумбурностью.
Покуда Плеве не был министром внутренних дел, министры его, Голицына, сдерживали, хотя часто безуспешно. Но когда появился Плеве и пронюхал, что Государь сочувствует князю Голицыну, то сейчас же начал его поддерживать. Опять по общему правилу, каждый удар с одной стороны вызывал реакцию с другой.
Постепенно смута росла и скоро Кавказ возгорелся так, что многие говорят (хотя в этом есть большое преувеличение), что Кавказ нужно снова покорять. Нужно покорить Poccию, тогда не трудно будет покорить Кавказ и привести к благоразумию окраины.
Ну вот, пусть покорят Россию. Не по режиму «истинно русских» людей это может быть сделано. Наибольшее неудовольствие вызывали на Кавказе армяне, как лица торгующие с долею эксплоататорского начала.
Князь Голицын пошел против всех национальностей, обитающих Кавказ, так как он всех хотел обрусить, но естественно враждебнее всего отнесся к армянам. К тому в последние годы вследствие преследования турецких армян в Турции многие тысячи обреволюционизировавшихся турецких армян переселились на Кавказ. Они, конечно, как опытные революционеры стали революционизировать своих единоверцев и братьев русских подданных.
Вообще смута на Кавказе приобрела особый оттенок, ибо племена Кавказа суть азиаты, у которых особая психология и особые понятия о гражданственности и в особенности о цене жизни человеческой.
{187} Чтобы обуздать армян, князь Голицын выдумал секвестрировать имущества армянских церквей. У армян церковь живая, это душа жизни армян, в ней сосредоточена вся благотворительность и все образование народа. По его докладу было образовано совещание, чтобы решить этот вопрос, под председательством Э. В. Фриша, состоя-щее из Победоносцева, министра иностранных дел графа Муравьева, министра юстиции Муравьева, Сипягина, Голицына и меня.
Я самым решительным образом протестовал против этой безобразной затеи, как с политической, так и с этической точек зрения.
С политической потому, что эта мера должна была восстановить всех армян и не только русских, но и иностранных. С этической потому, что армяне такие же христиане, как и мы, и их церковь наиболее близка к нашей православной. Когда обсуждалась предло-женная князем Голицыным мера с политической стороны, К. П. Победоносцев ее поддерживал, но когда я представил все фарисейство наше, которое выразилось бы в этой мере с религиозной точки зрения, он стал на мою сторону.
Таким образом все совещание высказалось против этой меры за исключением князя Голицына. Журнал совещания остался у Государя без резолюции.
Когда Плеве сделался министром, то при первом приезде Голицына в Петербург тот же вопрос возбужден был снова и на этот раз он был внесен в комитет министров, причем защитником его явился Плеве.
Обыкновенно во всех мелких вопросах, когда есть признаки, что Государь желает, чтобы дело было решено в таком то направлении, как в комитете министров, так и в Государственном Совете большинство членов отмалчивалось и искало какого-нибудь повода к промедлению или такому направлению дела, чтобы не получилось определенного решения, а чтобы спустить, по выражению Победоносцева, дело «в песок».
Поэтому в заседании говорили преимущественно Плеве и я. Я резко против, а Плеве резко за.
Все члены за исключением трех присоединились ко мне и в том числе Великий Князь Михаил Николаевич, бывший наместник Кавказа. Таким образом меньшинство составилось из Плеве, Голицына и Зенгера, министра народного просвещения. Последний присоединился к Плеве, вероятно, по недоразумению. Он чистый, честный, но слабый человек. По профессии классик и к тому же классик — поэт.
{188} Великий Князь Михаил Николаевич упрашивал Государя утвердить мнение большинства, но Его Величество утвердил мнение мень-шинства. Меру эту начали приводить в исполнение. Это окончательно взбаламутило всех армян. Начались со стороны армян резкие революционные выступы. Затем борьба властей с армянами перешла в борьбу армян с мусульманами. Говорят, что это дело рук местных властей. Потом на Голицына последовало покушение. Он приехал в Петербург и более на Кавказ не возвращался. Удивительно, что этот в сущности честный и хороший человек вооружил на Кавказе всех против себя, в том числе русских и военных. Впрочем; как военный Голицын будучи еще командиром Грузинского полка во время наместничества Великого Князя Михаила Николаевича (тогда я был мальчиком и жил на Кавказе, где я родился), не пользовался симпатиями военных.
Вместо князя Голицына был назначен граф Воронцов-Дашков, который наместничествует там до сего времени. Он повел традиционную политику лучших правителей Кавказа князя Воронцова, князя Барятинского…, прекратив теснение туземцев. По его представлению отменили решение секвестра имущества армянских церквей, хотя теперь не могут в этом деле практически распутаться, так как боль-шинство имущества уже было отобрано. Его на Кавказе любят, уважают. Но теперь покуда не прекратятся смуты в России, невозможно прекратить смуты на Кавказе. Повторилось общее явление, взбаламутив-шее Российскую Империю. Все же благоразумные меры опаздывают.
On vient toujours trop tard.
Я советовал назначить графа Воронцова-Дашкова на Кавказ после Шереметьева, когда назначили Голицына. Если бы его назначили тогда, то не произошел бы весь сумбур, который наделал Голицын, и теперь Кавказ был бы гораздо спокойнее.
Граф Воронцов человек немудреный, но благородный, честный, благонамеренный. Его большой недостаток заключался в том, что он не умеет выбирать людей. Конечно, все «истинно русские» люди и консервативные газеты его травят и часто поговаривают об его уходе.
Я расходился с Плеве и по еврейскому вопросу. В первые годы моего министерства при Императоре Александр III, Государь как то раз меня спросил:
«Правда ли, что вы стоите за евреев?»
{189} Я сказал Его Величеству, что мне трудно ответить на этот вопрос, и просил позволения Государя задать Ему вопрос в ответ на этот. Получив разрешение, я спросил Государя, может ли Он потопить всех русских евреев в Черном море. Если может, то я понимаю такое решение вопроса, если же не может, то единственное решение еврейского вопроса заключается в том, чтобы дать им воз-можность жить, а это возможно лишь при постепенном уничтожении специальных законов, созданных для евреев, так как в конце концов не существует другого решения еврейского вопроса, как предоставление евреям равноправия с другими подданными Государя.
Его Величество на это мне ничего не ответил и остался ко мне благосклонным и верил мне до последнего дня своей жизни. Несчастный день для России…
Я и до ныне остаюсь при высказанном мною Александру III убеждении по еврейскому вопросу. Поэтому, когда я был министром финансов, я систематически возражал против всех новых мер, которые хотели принимать против евреев. Я был бессилен за-ставить пересмотреть все существующие законы против евреев, из которых многие крайне несправедливы, а в общем законы эти принципиально вредны для русских, для России, так как я всегда смотрел и смотрю на еврейский вопрос не с точки зрения, что приятно для евреев, а с точки зрения, что полезно для нас русских и для Российской Империи. Все наиболее существенные законы, ограничивающие права евреев, пошли в последние десятилетия не в законодательном порядке, а через комитет министров, как законы временные.
Всегда употреблялась одна фарисейская формула впредь до пересмотра всех законов об евреях (причем всегда давалось понять, что законы эти будут пересматриваться с точки зрения расширительной, а не ограничительной) повелеваем и пр.". Законодатели не имели государственного мужества ставить вопрос открыто. Они знали, что государственный совет (старый, составленный исключительно по ныне модному выражению из бюрократов) или большинством выскажется против или спустит представление «в песок» или по меньшей мере наговорит много неприятных истин для министров, внесших проект новых стеснений евреев. Поэтому в государственный совет, как бы то по закону следовало, таких законов не вносили, а проводили их через комитет министров, а если и тут опасались возражений, то через особые совещания или просто всеподданнейшими докладами.
Особенно ярым противником евреев был Великий Князь Сергей Александрович. Он вообще был ультраретроград, крайне {190} ограниченный и узкий человек, но он несомненно был человеком честным, мужественным и прямым. Он сам управлять московским генерал-губернаторством не мог, за него всегда управляли его подчиненные, которые входили в его фавор, ему потакая, и затем держали его вполне в руках.
Последние годы его управления таким подчиненным был обер-полицеймейстер, прославившийся генерал Трепов. Он своею поли-тикою довел Москву до состояния вполне революционного. Москва — сердце России, оплот русской государственности, обратилась в центр российской революции. Известный адмирал Дубасов, человек прямой, честный, мужественный, бывший генерал-губернатором в Москве после 17-го октября, во время моего министерства, мне несколько раз говорил после московского восстания, что В. К. Сергей и Трепов в сущности революционировали всю Москву и довели ее до такого со-стояния.
Меры, принятые Великим Князем относительно евреев в Москве, не только не прошли через государственный совет, но даже не могли пройти через комитет министров. Некоторые прошли через особые совещания, а другие прямо по всеподданнейшим докладам министра внутренних дел, так как министр внутренних дел, вынужденный Великим Князем провести ту или другую меру, сомневался даже получить на нее согласие в совещании из подлежащих министров. Если бы после Александра II продолжали вести политику относи-тельно евреев в духе Его царствования, т. е. постепенно уничтожали исключительные законы относительно евреев, то еврейского вопроса в том положении, в котором он находится в России ныне, не было бы. Евреи бы не стали одним из злых факторов нашей проклятой революции, еврейский вопрос существовал бы в том виде, в котором он существует в тех странах, где имеется изрядное количество евреев. Для того, чтобы этот вопрос был оконча-тельно предан забвению, конечно, нужно десятки и, вероятнее, сотни лет. Расовые особенности евреев могут изгладиться только постепенно и медленно. После же Александра II вместо того, чтобы вести политику относительно евреев в смысле постепенного уничтожения специальных еврейских законов, начали принимать ряд самых резких законодательных стеснений.
Так как вся груда еврейских за-конов представляет смесь неопределенностей с возможностью широкого толкования в ту или другую сторону, то на этой почве создалась целая куча всяких произвольных и противоречивых толкований. В результате явился источник самого разнообразного взяточничества. Ни {191} с кого администрация не берет столько взяток, сколько она поль-зуется с евреев. В некоторых местностях прямо создана особая система взяточнического налога на жидов. Само собою разумеется, что при таком положении вещей вся тяжесть антиеврейского режима легла на беднейший класс, ибо чем еврей более богат, тем он легче откупается, а богатые евреи иногда не только не чувствуют тяжесть стеснений, а напротив, в известной мере, главенствуют, они имеют влияние на высших чинов местной администрации. В начале 80-х годов сенат боролся с таким положением вещей, стараясь не допускать произвольных толкований законов и стеснений евреев, но затем со стороны министров внутренних дел последовали всякие наветы на некоторых сенаторов, как противодействующих администрации. Начали обходить таких сенаторов наградами, переводить их из одних департаментов в другие, даже были случаи увольнения наиболее строптивых, наконец, начали назначать новых послушных сенаторов. В результате и сенат начал давать по еврейским законам такие толкования, которые по правде никоим образом из законов не следовали.
Все это способствовало крайнему революционированию еврейских масс и в особенности молодежи. Этому содействовали также и русские школы. Из феноменально трусливых людей, которыми были почти все евреи лет 30 тому назад, явились люди, жертвующие своею жизнью для революции, сделавшиеся бомбистами, убийцами, разбойни-ками … Конечно, далеко не все евреи сделались революционерами, но несомненно, что ни одна национальность не дала в России такой процент революционеров, как еврейская. Громадное количество евреев при-стало к самым крайним партиям. Ожидая от освободительного движения облегчения своей участи, почти вся еврейская интеллигенция, кончившая высшие учебные заведения, пристала к «партии народной свободы», которая сулила им немедленное равноправие. Партия эта в громадной степени обязана своему влиянию еврейству, которое питало ее как своим интеллектуальным трудом, так и материально. Я неоднократно предупреждал глав русского и иностранного еврейства, что они стали на весьма рискованный и некорректный путь, что следуя этому пути они еще более обострят еврейский вопрос в России, что они должны добиваться облегчений корректными путями, что они должны явить пример верноподданности, что облегчений они могут добиться только через царя, что их лозунг должен быть не стремление ко всяким свободам, а только «мы просим лишь одного, чтобы для нас не создавалось исключений». Но в пылу освободительных {192} и революционных стремлений и доверившись вожакам партии «народной свободы», т. е. кадетов, на мои советы не обращалось никакого внимания. Как это я им советую благоразумие и корректность, когда они находятся у порога тризны равноправия!…
В результате, конечно, явилась сильнейшая реакция, многие сочувствовавшие евреям или индифферентные к ним, стали антисемитами и весьма резкими. В России никогда не было столько врагов евреев, как ныне, никогда еврейский вопрос не стоял так неблагоприятно для евреев. Такое положение очень тягостно для них и крайне неблагоприятно для России, т. е. для ее успокоения. Я убежден в том, что покуда еврейский вопрос не получит правильного, неозлобленного, гуманного и государственного течения, Россия окончательно не успо-коится; но вместе с тем весьма опасаюсь, чтобы сразу данное равноправие евреям не наделало много новых смут и опять не обострило дело. Подобные, как и всякие политические вопросы, касающиеся масс, затрагивающее, так сказать, исторические предрассудки, в некоторой степени, основанные на расовых особенностях, тем более несимпатичных особенностях, могут решаться только постепенно, испод-воль; — всякие быстрые, резкие решения расстраивают равновесие, лучше временное равновесие, хотя бы оно было искусственное, косо-бокое.
Государство есть живой организм, а потому нужно быть очень осторожным в резких операциях. С государственной точки зрения граф Н. П. Игнатьев (официальный автор антиеврейского закона 1882 г.) и И. Н. Дурново наделали много вреда своей глупой политикой в еврейском вопросе. Такой ультраконсерватор, но умный человек, как граф Толстой, бывший министр внутренних дел при Александре III, не допустил бы этих ошибок. Он не успел исправить ошибки Игнатьева, но при нем еврейский вопрос успокоился. После его смерти Дурново взял прежний курс Игнатьева, хотя лично был в самых дружеских отношениях с некоторыми еврейскими крезами и не из материальных расчетов, ибо он денежно был человек честный. Он просто был крайне недалек и угодлив. Такой курс был в дворцовой камарилье и он угодничал. Душою же и сочинителем всех антиеврейских проектов и административных мер был Плеве, как при графе Игнатьеве, так и при Дурново. Лично, как это было ясно из многочисленных разговоров с Плеве по еврейскому вопросу, он против евреев ничего не имел, он был настолько умен, что понимал, что политика эта неправильна, но она {193} нравилась В. Кн. Сергею Александровичу, по-видимому, и Его Вели-честву, а потому Плеве старался во всю.
Еврейский вопрос сопровож-дался погромами. Они были особенно сильны при графе Игнатьеве. Граф Толстой, вступивший вместо Игнатьева, сразу их прекратил. Затем, когда министром внутренних дел стал Плеве, то он, ища психологического перелома в революционном настроении масс во время Японской войны, искал его в еврейских погромах, а потому при нем разразились еврейские погромы, из которых был особенно безобразен дикий и жестокий погром в Кишиневе.
Граф Мусин-Пушкин, генерал-адъютант закала Императора Николая I, бывший тогда командующим войсками Одесского округа, рассказывал, что немедленно после погрома он приехал в Киши-нев, чтобы расследовать действия войск. Описывая все ужасы, которые творили с беззащитными евреями, он удостоверял, что все произошло от того, что войска совершенно бездействовали, а бездействовали они от того, что им не давали приказания действовать со стороны гражданского начальства, как того требует закон. Он возмущался всей этой ужасной историей и говорил, что этим путем развращают войска.
Пушкин не любил евреев, но он был честный человек. Еврейский погром в Кишиневе, устроенный попустительством Плеве, свел евреев с ума и толкнул их окончательно в революцию. Ужасная, но еще более идиотская политика!…
Я не решусь сказать, что Плеве непосредственно устраивал эти погромы, но он не был против этого, по его мнению, антиреволюционерного противодействия. После того, как еврейский погром в Кишиневе возбудил общественное мнение всего цивилизованного мира, Плеве входил с еврейскими вожаками в Париже, а равно и с русскими раввинами в такие разговоры — «заставьте ваших прекратить революцию, я прекращу погромы и начну отменять стеснительные про-тив евреев меры». Ему отвечали: «мы не в силах, ибо большая часть — молодежь, озверевшая от голода, и мы ее не держим в руках, но думаем и даже уверены, что, если вы начнете проводить облегчительные относительно еврейства меры, то они успокоятся». Он начал проводить такие меры перед его убийством (например: объявлением многих местечек на западе, как места, допустимые для еврейского жительства)…
Вообще мне приходилось расходиться со взглядами Плеве и по большинству других вопросов. Поэтому он, конечно, не скупился {194} представить Государю всякие самые нелепые обо мне сведения, доходящие до того, как это выяснилось после его смерти из архивов департамента полиции, что я чуть ли не революционер, конспирирующий на священную для всякого честного русского жизнь Государя Императора. Плеве знал, что я не дам хода его полицейским вожделениям, крайне революционировавшим Россию, а потому, чтобы сохранить пост министра внутренних дел, он во чтобы то ни стало решил меня устранить. Может быть, отчасти это побудило его стать во главе политической затеи Безобразова, приведшей к войне с Японией, в уверенности, что я скорее уйду, нежели сдамся на эту пагубнейшую авантюру.*
Министр внутренних дел Плеве старался всячески аппланировать сильно развившееся революционное настроение, но так как он был лишь умный, культурный и бессовестный полицейский, то конечно, он и не мог придумывать никаких мер для устранения этого общественного возмущения, кроме мер полицейских, мер силы или мер по-лицейской хитрости. Чтобы сдержать рабочее движение, он начал усиленно проводить зубатовщину.
Такими же полицейскими путями он думал устранить беспорядки в учебных заведениях и в обществе, причем во все время его управления он иначе не выезжал и не выходил, как окруженный полицейскими; так, когда он ездил в карете, то всегда вокруг кареты ездило несколько агентов на велосипедах, и это делалось так неискусно, что его переезды обращали на себя всеобщее внимание.
Хотя Плеве происходил от поляков и он переменил свою фамилию еще будучи молодым человеком, но, как всегда бывает с ренегатами, он начал проявлять особенно неприязненное чувство ко всему, что не есть православное. Я не думаю, чтобы он верил более в Бога, нежели в чорта, но тем не менее, он, чтобы по-нравиться наверху, а также Московскому генерал-губернатору Вели-кому Князю Сергею Александровичу проявлял свою особую набож-ность; так: как только он сделался министром внутренних дел, он отправился в Москву на поклонение в Сергиевско-Троицкую Лавру.
* Идея зубатовщины столь же проста, как и наивна. Рабочие уходят в руки революционеров, т. е. всяких социалистических и анархических организаций, потому что революционеры держат их сторону, {195} проповедуют им теории, сулящие им всякие блага. Как же бороться с этим? Очень просто. Нужно делать то же, что делают революционеры, т. е. нужно устраивать всякие полицейско-рабочие организации, защищать, или главным образом кричать о защите интересов рабочих, устраивать всякие общества, сборища, лекции, проповеди, кассы и пр. Революционеры идут против современной организаций общества, но что особенно соблазнительно рабочим — против капитала. Нам же какое дело до капиталистов, до промышленности, основанной на современной организаций общества; нам нужно лишь спокойствие, т. е. сохранение полицейско-государственного режима, дающего внешнее спокойствие. Конечно, Зубатовы, Треповы и пр. не могли разобраться, в чем заключается дело анархического социализма. Они полагали, что теми же средствами можно достигать диаметрально противоположные цели. Затеи Зубатова, который, в сущности говоря, держал в руках и Великого Князя Сергея Александровича и Трепова, произ-водили в Москве большие сенсации. Фабричная инспекция с ними боролась. Я поддерживал инспекцию, но ничего существенного к уничтожению этих затей сделать не мог. Великий Князь делал все, что хотел, ничем не стесняясь. Министр внутренних дел Горемыкин, ничтожный чиновник, конечно, всячески угождал Великому Князю.
Когда министром внутренних дел стал Сипягин, он начал бороться с «зубатовщиной», но все, что мог достигнуть — это локали-зировать «зубатовщину» в Москве; с Великим Князем он тоже бороться не мог. Когда Сипягина убили и на его место был назначен Плеве, я при первом же моем с ним свидании, обратил его внимание на эту опасность. Он мне сказал, что едет в Москву являться к Великому Князю и надеется все устроить; о затее Зубатова высказался, как о вредном и глупом эксперименте.
Но после, вдруг Зубатов очутился главным деятелем в департаменте полиции и начал организовывать охранные отделения, которые все находились в его ведении. Таким образом в его руки поступила вся секретная часть департамента полиции. Насколько Плеве ценил Зубатова, видно из того, что еще месяца за три до оставления мною поста министра финансов, я как то спросил Плеве, что он думает делать летом, — он мне ответил, что поедет на некоторое время в деревню. Я ему сказал, как же вы это сделаете, когда мне говорили, что Лопухин едет по делам за границу. На это он мне ответил, что в сущности теперь вся полицейская часть, т. е. полицейское спокойствие государства в руках Зубатова, на которого можно положиться.
{196} Зубатов, зная, что я против его рабочих организаций, никогда ко мне не являлся и я его никогда не видел. Вдруг в начал июля (1903 г.) месяца за полтора до моего ухода с поста министра финансов мне докладывают, что меня желает видеть Зубатов. Я его принял. Он мне начал подробно рассказывать о состоянии России по его секретным сведениям охранных отделений. Он мне докладывал, что в сущности вся Россия бурлит, что удержать революцию поли-цейскими мерами невозможно, что политика Плеве заключается в том, чтобы вгонять болезнь внутрь и что это ни к чему не приведете кроме самого дурного исхода. Он прибавил, что Плеве убьют и что он его уже несколько раз спасал.
Выслушав его подробный рассказ, я его спросил, для чего вы мне все это рассказываете, вы должны все это говорить Плеве, на что он мне ответил, что Плеве все это он говорил, но что Плеве, взявши чисто полицейский курс, от него отойти не хочет или не может. В заключение я ему сказал, что по настоящему я должен бы был поехать к Плеве и передать ему все, что вы мне рассказывали, но я, не желая вам вредить, этого не сделаю и буду считать, что между нами никакого разговора не было, но советую вам все, что вы мне сказали, внушить Плеве.*
Затем, мне сделалось известным, что Зубатов отправился к князю Мещерскому и тоже самое говорил князю Мещерскому, причем сказал, что он был у меня, говорил все это и просил моего вмешательства, чтобы я уговорил Плеве перестать его мракобесную по-литику и что я от этого отказался. Тогда князь Мещерский поехал к Плеве и все ему рассказал, причем сказал, что Зубатов был у меня. Это было достаточным поводом для того, чтобы Зубатова не только устранить от его места, но даже сослать в город Владимир.
* Через несколько недель разразилась общая забастовка в черноморских портах относительно морских перевозок (Рабочие организации по системе Зубатова были в Одессе организованы агентом Департамента полиции «доктором философии» Шаевичем.). Великий Князь Александр Михайлович, который был начальником главного управления мореплавания (характерно было также создание этого своего рода министерства для большого интригана и нехорошего человека Александра Михайловича), потребовал объяснений от портовых управлений и к удивлению своему получил ответ, что эта забастовка устроена по приказу из Петербурга правительственными агентами, а потому они удивляются сделанному им запросу. В это время я уже {197} получил донесение местной фабричной инспекции, из которого было видно, что все это устроено зубатовскими организациями. Плеве вынужден был своих же агентов (в том числе главного — еврейку из Минска) арестовать и выслать с юга.
Великий Князь Александр Михайлович, полагая, что портовые управления указывают, как на организаторов стачки, на фабричную инспекцию, приехал ко мне для объяснений. Я ему передал все донесения фабричных инспекторов и весь материал по «Зубатовщине».
Тогда же я подробно докладывал Его Величеству о всей этой истории, напомнив Государю всю «зубатовщину», и указывал на весь вред этой затеи. Это было за несколько недель до моего ухода с поста министра финансов.
Его Величество меня спокойно выслушал, но не сказал ни одного слова. Великому же Князю сказал, что Он думает, что я неправ, так как Плеве и Великий Князь Сергей Александрович вполне доверяют Зубатову. Когда через несколько недель я был уволен, то на следующий день я был у Великого Князя Александра Михайловича, который меня поздравил телеграммой с высоким назначением на пост председателя комитета министров. Великий Князь мне сказал:
«Вчера вечером Государь изволил сказать — а знаешь, Витте прав, оказалось, что Зубатов устроил всю эту забастовку и делал все рабочие организации; он (Витте) не прав только в том направлении, что говорит, что Плеве обо всем этом знает. Плеве ничего не знал, только теперь все открыл и представил мне об увольнении Зубатова».
Для меня было совершенно очевидно, что все это повышенное революционное настроение России кончится или катастрофой или большим переворотом, что и случилось 17 октября 1905 года, и что меры принимаемые Плеве, приведут к тому, что он будет убит, ибо если есть тысячи и тысячи людей, которые решаются пожертвовать собою для того, чтобы убить того или другого сановника, то можно избегать этой катастрофы месяцы, наконец год, но, в конце концов, человек этот будет непременно убит и я помню, за несколько месяцев до его убиения, как то раз я к нему заехал, для того, чтобы с ним объясниться по поводу одного из его заявлений, сделанных в Государственном Совете, что будто бы я принципиально буду всегда идти против всякой его меры. Плеве думал, что я хочу занять {198} его место, вследствие сего я хотел его убедить, чтобы он оставил эти опасения. *
*Я ему старался объяснить, что, если ему иногда возражаю, то потому, что мои воззрения расходятся с его воззрениями по боль-шинству государственных вопросов и что в моем положении доби-ваться поста министра внутренних дел значит быть глупым, а этого, по крайней мере, до настоящего времени мне никто не приписывал. Затем я старался убедить его, что принятый им курс политики кончится дурно и для него и для государства.*
Что при той политике, какую он ведет, он в самом непродолжительном времени будет устранен от всякой деятельности, потому что он неизбежно погибнет от руки какого-нибудь фанатика. Он такое мое предсказание выслушал, был им очень подавлен, но ничего на это не ответил.
* Конечно, этот разговор на него мало подействовал. Нужно сказать, что петербургский режим создал массу людей, которые за-нимаются тем, что травят друг друга ложью и клеветою, ища для себя через это мимолетной выгоды. Многие личности (в том числе и Государь) легко поддаются на эти наветы.
Плеве так долго добивался поста министра, что, добившись своей цели, он готов был задушить всякого, кого он мог подозревать в способствовании его уходу с министерского места.*
В июле месяце я поехал в Германию заключать с канцлером Бюловым новый торговый договор. 16-го июля я был в Берлине и шел по главной улице и, проходя мимо нашего посольства, узнал, что вчера, т. е. 15 июля, был убит Плеве Сазоновым.
Когда я приехал в Петербург, то я узнал о следующих подробностях убийства Плеве: он ехал к Государю Императору на Балтийский вокзал с докладом, по обыкновению в карете, окружен-ной велосипедистами охранниками. Сазонов бросил под карету бомбу. Плеве был убит, кучер сильно ранен. Портфель Плеве остался невредимым. Затем портфель этот со всеподданнейшими докладами был осмотрен его товарищем Петром Николаевичем Дурново, причем в портфеле было найдено письмо, будто бы агента тайной полиции, какой то еврейки одного из городов Германии, если я не ошибаюсь Кисингена, в котором эта еврейка сообщала секретной полиции, что, будто бы, готовится какое то революционное выступление против Его Величества, связанное с приготовлением бомбы, которая {199} должна быть направлена в Его Величество и что будто бы я принимаю в этом деле живое участие.
Как потом я выяснил, это письмо было ей продиктовано. Очевидно план Плеве был таков, чтобы получать такие письма от агентов его, в которых бы сообщалось о том, что я принимаю участие в революционных выступлениях и, в частности, в покушении на жизнь моего Государя Императора Николая, с тем, чтобы Плеве мог невинным образом подносить эти письма Государю, под тем предлогом, что он не может их скрыть от Государя, причем, конечно, он сказал бы, что хотя он не может скрыть, но сам то он сообщаемому не верит, думает, что это ложь; но тем не менее представление этих писем имело определенную цель как можно более вооружить чувство Государя Императора против меня.
{200}
Около 15-го ноября 1901 г. прибыл в Петербург замечательный и даже великий государственный деятель Японии маркиз Ито. Целью приезда маркиза Ито было установить, наконец, соглашение между Россией и Японией, которое предотвратило бы ту несчастную войну, которая затем случилась. Базисом этого соглашения было сле-дующее начало. Россия должна окончательно уступить Корею полному влиянию Японии. Япония примиряется с фактом захвата Квантунской области и сооружения восточной ветви Китайской дороги к Порт-Артуру, но с тем, чтобы мы вывели из Манджурии наши войска, оставив лишь охранную стражу железной дороги, и затем ввели бы в Манджурии политику открытых дверей. В этом, собственно, заключалась сущность его предложений, которые были оформлены особым проектом, излагающим то же самое, но в иной дипломати-ческой форме.
Ито был встречен в Петербурге весьма холодно. Он пред-ставлялся Его Величеству, был у министра иностранных дел, но никаких особых знаков внимания или радушия ему оказано не было. Со мною он вел насколько раз продолжительные беседы, так как знал, что я являлся ярым сторонником соглашения с Японией, предвидя, что если мы не заключим такого соглашения, то произойдут на Дальнем Востоке катастрофы, результаты которых предвидеть нельзя.
{201} Так как одновременно японский посланник в Англии вел с Англией переговоры, то Ито спешил со своими переговорами c Россией дабы предотвратить соглашение Японии с Англией и во всяком случае дать этому соглашению другое направление. К сожалению, мы медлили. На проект соглашения, представленный Ито, мы никакого определенного ответа не дали. Министр иностранных дел запросил по этому предмету отзывы подлежащих министров, т. е. морского, военного и мое мнение и я выразил мнение о желательности скоре покончить дело с Японией, но другие министры делали различные возражения. Нако-нец предложение Ито не встретило сочувствия наверху. В конце концов, вместо его предложения, мы составили свое предложение, в котором на самые существенные вещи, которые желала Япония, не согла-шались. Проэкт этого соглашения мы послали вслед за Ито в Берлин, но затем на этот проект нам никакого ответа Ито не дал, да и не мог дать, потому что, видя какую встречу его мирные предло-жения получили в Петербурге, он уже не препятствовал соглашению Японии с Англией, по которому Англия являлась защитником Японии в дальнейших с нами распрях, которые привели к печальной для нас войне с японцами.
В то время влияние Безобразова и Компании, которое вело Poccию к авантюре на Дальнем Востоке, уже имело надлежащую силу, а потому, хотя Ито и не сказал нет, но поставил такие условия, при которых соглашение с Японией было немыслимо.
Вероятно в то время, т. е. в конце 1901—1902 года уже авантюра Безобразова при-няла значительные размеры.
Министр внутренних дел Димитрий Сергеевич Сипягин, кото-рому доступны всевозможные секретные сведения, неоднократно обра-щался ко мне с вопросом: «Скажи мне, пожалуйста, кто это такое Безобразов, Вонлярлярский и Абаза. Я по всему вижу, что они имеют какое то тайное, серьезное влияние наверху, и очень боюсь последствий тех авантюр, которые они затевают».
Летом 1902 года Государь Император ездил в Ревель на морские маневры. В июне месяце на маневры приезжал Германский Импе-ратор, причем после маневров совершилось следующее интересное событие, показывавшее настроение Германского Императора: когда его яхта начала отходить, то началось обыкновенное сигнальное прощание, причем Германский Император дал следующий сигнал: Адмирал {202} Атлантического океана шлет привет Адмиралу Тихого океана. Госу-дарь очень был стеснен, что ему на этот привет ответить. Я не знаю, как Его Величество ответил, но знаю положительно, что Германский Император дал нашему такой сигнал, который значил, если перевести его на обыкновенный язык: я стремлюсь к захвату или к доминирующему положению в Атлантическом океане, а, мол, тебе советую и буду поддерживать в том, чтобы Ты принял домини-рующее положение в Тихом океане.
Как я уже имел случай говорить, Император Вильгельм втюрил (так в оригинале — ; ldn-knigi) нас в дальневосточную историю, понимая, что если нас отвлечет на Дальний Восток, то он развяжет ceбе руки в Европе и этим сигналом он продолжал ту же самую характерную комедию.
Не знаю, влияние ли Императора Вильгельма, выразившееся между прочим, в сказанном сигнале, или нечто другое, но с того времени, а еще более в 1903 году, в депешах, даваемых наместнику Его Величества на Дальнем Востоке и в других актах, неоднократно высказывалась Государем мысль о том, что он желает, чтобы Poccия имела доминирующее влияние в Тихом океане.
После отъезда Его Величества 14 сентября 1902 г. в Крым и кажется даже ранее этого, я совершил путешествие на Дальний Восток, был в Порт-Артуре, был во Владивостоке, в Дальнем, совер-шенно ознакомился с тем, что там делается на дальней окраине, и из всего моего осмотра вывел мрачные заключения.
По возвращении моем, я составил Его Величеству подробный всеподданнейший доклад, в котором высказал о всей ненормаль-ности положения дела. Горячо настаивал, чтобы эта ненормальность была кончена, чтобы наши войска из Манджурии были выведены, чтобы край вошел в мирную жизнь. Высказал снова о необходимости соглашения с Японией, предсказывал, что в противном случае все кончится большими бедствиями.
Извлечения из моего всеподданнейшего доклада были помещены в Правительственном Вестнике, но самый всеподданнейший доклад представлял такой документ, который, конечно, обнародованию не подлежал. Значительная часть его была обнародована после Портсмутского договора. Я подробно о том, что я видел и что я докладывал Государю, здесь не излагаю. В моем архиве находится экземпляр моего всеподданнейшего доклада, из которого видно, что если {203} бы угодно было принять во внимание мои мнения и указания, то мы избе-гли бы ужасной и несчастнейшей Японской войны и всех последствий от того происшедших.
Часто говорят, что Япония готовилась к войне и все равно как бы мы себя не вели, она бы нам объявила войну. Это рассуждение безусловно не верное. Если бы мы в точности исполнили наши договоры с Китаем, если бы мы не завели сказочную для конца 19-го века авантюру в Корее, авантюру, которая может быть названа по автору ее «Безобразовщина», если бы мы приняли искренние предложения, которые были нам сделаны Ито и дальнейшее предложение, даже перед самой войной, сделанное нам японским послом Курино, то войны бы не было.
О том, насколько неосновательно мнение, что Япония готовилась к войне и поэтому война должна была быть, может служить лучшим примером следующий факт: как только я кончил курс в университете, сначала служа на западных железных дорогах, потом в качестве директора департамента железнодорожных дел, министра путей сообщения, министра финансов, наконец председателя комитета министров, все время слышал разговоры о том, что нам в ближайшие годы, если не месяцы предстоит война с Германией. В течение 20 лет, мы все время, по железным дорогам, по финансам, в военном ведомстве всегда все меры принимали, главным образом имея в виду войну на Западе, точно также и Германия при-нимала и ныне принимает меры, имея в виду войну с нами.
Перед самой Японской войной, когда не хотели верить в эту войну и ведя самую задорную политику, к войне не приготовлялись, все помыслы военного ведомства были направлены к возможной войне с Германией.
Как я говорю, за несколько месяцев до войны, высшее воен-ное начальство занималось не возможною войною с Японией, а неизбежно, будто бы, предстоящей войной с Германией. Уже были назначены главнокомандующие армиями, так: армией, которая должна была сражаться с войсками германскими, главнокомандующим был назначен Великий Князь Николай Николаевич, а главнокомандующим армией, которая должна была сражаться с австрийской армией, был назначен военный министр Куропаткин. Между тем, слава Богу этой войны {204} не было и до сих пор ее нет и если мы будем вести разумную, невызывающую и добросовестную политику, то я уверен, что войны этой еще долго не будет.
Таким образом, тот факт, что государства приготовляются к бойне, еще никоим образом не служит основанием заключению, что поэтому война в непродолжительном времени неизбежна, напротив, именно разумное приготовление к войне при разумной не ребяческой политике служить гарантией к тому, чтобы война без самых неизбежных причин не разразилась.
С Дальнего Востока я прямо приехал в Ливадию и кратко доложил Государю о моих впечатлениях. Но Государь подробно меня не выслушивал, прося меня прислать ему свой доклад. Этот доклад я составил в Петербурге и Ему представил уже в Петербурге.
В то время уже Безобразов посредством Великого Князя Александра Михайловича снова вошел в полный фавор к Его Величе-ству. Этим и объясняется, что Его Величество не был склонен особенно много говорить со мной о моих впечатлениях на Дальнем Востоке, ибо, если Его Величество склонялся более к взглядам Безобразова, то эти взгляды вели к авантюре, к риску, к войне, без серьезного приготовления к ней.
Во время пребывания моего в Ялте произошел другой характеристичный факт — образование главного управления торгового мореплавания и назначение главноуправляющим Великого Князя Александра Михайловича.
* Насколько Великий Князь Михаил Николаевич пользовался общим уважением и любовью приближенных и знавших его лиц — настолько же этим не пользовалась его супруга Великая Княгиня Ольга Федоровна, принцесса Баденская. Красивая, умная, с волею, она обладала прескверным характером, имела постоянных фаворитов и была дамой хитрой и бессердечной. Она совершенно держала мужа в своих руках. Была распространена сплетня, что действительный ее отец был некий банкир еврей, барон Haber. Император Александр III иногда называл ее в интимном кружке «тетушка» Haber.
Великий Князь Александр Михайлович совсем пошел в мать и в интригах перещеголял ее. Красивый по наружности, не глупый, {205} полуобразованный, с большим самомнением, скрытный и страстный интриган, в отношениях довольно симпатичный. Старшую дочь Ксению нужно было выдать замуж. Государю, по его чисто русской натуре, нежелательно было выдавать ее за иностранного принца, да и к тому же старшую дочь Императора Александра III нельзя было выдавать за какого бы то ни было принца, Ксении же полюбился Александр Михай-лович. Свадьба была решена, хотя Александр Михайлович, как и все Михайловичи, не особенно то нравился Императору.
(Сравнить с воспоминаниями ВК Александра Михайловича на нашей странице — ldn-knigi: …"Длинная лестница вела от дворца прямо к Черно-му морю. В день нашего приезда, прыгая по мраморным ступенькам, полный радостных впечатлений, я налетел на улыбавшегося маленького мальчика моего возраста, который гулял с няней с ребенком на руках. Мы внимательно осмотрели друг друга. Мальчик протянул мне руку и сказал:
— Ты, должно быть, мой кузен Сандро? Я не видел тебя в прошлом году в Петербурге. Твои братья гово-рили мне, что у тебя скарлатина. Ты не знаешь меня? Я твой кузен Никки, а это моя маленькая сестра Ксения.
Его добрые глаза и милая манера обращения удиви-тельно располагали к нему. Мое предубеждение в отношении всего, что было с севера, внезапно сменилось желанием подружиться именно с ним. По-видимому, я то-же понравился ему, потому что наша дружба, начавшись с этого момента, длилась сорок два года.
Старший сын Наследника Цесаревича Александра Александровича он взошел на престол в 1894 году и был последним представителем династии Романовых.
Я часто не соглашался с его политикой, и хотел бы, чтобы он проявлял больше осмотрительности в выбор высших должностных лиц и больше твердости в проведении своих замыслов в жизнь. Но все это ка-салось «Императора Николая II» и совершенно не затраги-вало моих отношений с «кузеном Никки».
Ничто не может изгладить из моей памяти образа жизнерадостного мальчика в розовой рубашке, который сидел па мраморных ступеньках длинной Ливадийской лестницы и следил, хмурясь от солнца, своими удивительной формы глазами, за далеко плывшими по мо-рю кораблями. Я женился на его сестре Ксении девят-надцать лет спустя..".; ldn-knigi)
Перед свадьбой, летом, приблизительно за год до своей смерти, Александр III, уже будучи не вполне здоровым, совершал свою обыденную прогулку по финляндским шхерам. Александр III почему то не мог выкупаться в своей ванне, Александр Михайлович предложил Государю свою гуттаперчевую ванну. Он согласился и после ванны сказал Александру Михайловичу в присутствии других лиц, что Ему ванна очень понравилась. После этого Александр Михайло-вич сказал одному из флигель-адъютантов Государя, с которым он был в хороших отношениях, саркастически, что он рад, что, наконец, Императору понравилось хотя что либо до него касающееся.
Ксения была весьма дружна с Наследником Николаем, потому, конечно, Николай весьма подружился с Александром Михайловичем. Покуда Император Александр III был жив, само собою разу-меется, Александр Михайлович никакой роли не играл.
Когда воца-рился Николай II, то он сейчас же завел свои интриги, что ему было тем легче разыгрывать, так как Николай II по свойству своего характера переживал по отношению к Александру Михайловичу «la lune de miel».
Александр Михайлович был моряк, но не совершил полага-емого по цензу плавания, поэтому он не мог двигаться и с тою протекциею, которую имел. Но какое там плавание при молодой жене, сестре Императора. Ему хотелось сделать карьеру сразу и добиться поста генерал-адмирала. (ВК плавал еще до женитьбы!; ldn-knigi)
Морской министр генерал-адъютант Чихачев и, в особенности, генерал-адмирал Великий Князь Алексей Александрович, зная склонность Александра Михайловича к интригам, стояли на том, чтобы он проходил установленный ценз. Поэтому со вступлением на престол Николая II началась борьба. Как это всегда бывает, лица почему либо недовольные данным ведомством, т. е. его начальством, сейчас же становятся во враждебный лагерь. Одним из таких лиц был Кази. Он имел старые счеты с Чихачевым. Когда последний был директором русского общества пароходства и торговли, тогда весьма {206} процветавшего, Кази был его помощником. Так как Кази хотел занять место Чихачева, то он должен был оставить службу. С тех пор он стал его врагом.
Кази был лейтенант в отставке, нигде серьезного образования не получил, но сам себя образовал, долго жил в Англии и был человек весьма даровитый и способный. В общем он был выдающийся человек и несомненно хорошо понимал морское дело. Александр Михайлович с ним сошелся и они начали борьбу с морским министерством. Кази писал записки, проекты и они передава-лись Императору Николаю. Император говорил, что он их вполне разделяет, что Он приведет их в действие, но по обыкновению не становился прямо ни на одну, ни на другую сторону. Внутренне Он желал бы осуществления идеи Александра Михайловича и Кази, Он хотел бы видеть их во главе морского дела, но тогда Он был еще под полным влиянием Императрицы Матери, которая любила любимого брата своего мужа генерал-адмирала Алексея, а Алексей поддерживал своего подчиненного Чихачева.
Я думаю, что идеи Кази об организации флота были более правильны, нежели Чихачева, а следовательно, Кази и Александр Михайлович были ближе к истине по существу и обладали большим талантом, нежели Великий Князь Алексей Александрович и Чихачев. Но несомненно также, что последние были более порядочные, нежели первые. Кази по натуре был склонен к интриге, а об Александре Михайловиче в этом отношении и говорить не стоить. Первый, по крайней мере, был весьма умный, талантливый и в общем поря-дочный человек.
Генерал-адъютант Чихачев несомненно был благородный и порядочный человек, а также умный, хотя может быть ему не было дано дара создателя русского флота, но все таки он был способнее всех тех лиц, которые были после него морскими министрами до настоящего времени.
Таким образом, завязалась с самого воцарения Николая II борьба между Алексеем (Чихачев) и Александром (Кази). Борьба эта пре-жде всего разыгралась в Либаве. Государь говорил мне, что Он непременно приведет желание почившего отца в исполнение и постро-ит порт на Мурмане. Прошло несколько месяцев и вдруг по-явился указ о том, что Либавский порт сооружается согласно желанию Императора Александра III и что военному порту, который будет там сооружен, даруется именование порта Императора Александра III. После этого указа, само собою разумеется, пошли громадный затраты {207} на этот порт, а теперь возбудился вопрос, что делать с этим портом на случае войны. Есть специалисты, которые чуть ли не советуют его уничтожить. Генерал-адъютант Дубасов теперь поехал на Мурман опять исследовать, не следует ли сооружать порт в Мурмане. В тот же самый день, когда Государь подписал указ о порте Александра III, Он был у Великого Князя Константина Кон-стантиновича и сетовал на то, что указ этот у Него вырвали.
Тогда я сочувствовал этому сетованию и понимал его, но с тех пор прошло более десяти лет, а Государь всякий раз, когда подпишет какой либо документ, который затем Ему не нравится, говорит Сам или сие возглашает придворная камарилья, что доку-мент этот у Него вырван. Ведь придворная камарилья и Сама Императрица не стесняются говорить, что будто бы я вырвал у Государя манифест 17-го октября, а насколько это утверждение ложно, будет видно из последующего.
Конечно, после подписания указа о порте Александра III, Александр Михайлович, пользуясь затаенным неудовольствием Государя за то, что генерал-адмирал Алексей и Чихачев «вырвали» у Него указ, пустил свои интриги во всю. Одну из его записок, составлен-ную Кази, Государь передал, как заслуживающую внимания, генерал-адмиралу Алексею. Так как эта записка критиковала действия морского министерства, то Алексей потребовал увольнения со службы офицера флота Александра Михайловича. Этим борьба обострилась до крайности. Конечно, Александр Михайлович и Кази победили бы, но Государь тогда еще не смел идти против матери.
Кончилось тем, что около коронации Чихачев был уволен с поста управляющего морским министерством, но на его место был назначен адмирал Тыртов по выбору Алексея.
Таким образом, жертвой этой интриги и борьбы явился Чихачев. Алексей все таки победил Александра Михайловича. В морском министерстве все осталось по старому с тою разницею, что Тыртов, будучи также порядочным человеком, как Чихачев, был значи-тельно менее умнее последнего. Государь «показал свой характер» и успокоился. Александр Михайлович был устранен из морских советчиков, но зато Алексей Александрович сделался точным исполнителем предначертаний Его Величества, до того точным, что не имел мужества возражать против затеи Безобразова и Ко, поведшей к японской войне. Он и мне советовал тот же образ действия — «все равно Государь сделает по своему, только себе повредите». Александр Михайлович и не мог больше плодотворно интриговать по {208} морским делам, так как сейчас же после коронации Кази, будучи со мною на Нижегородской выставке, неожиданно скончался, а сам Александр Михайлович был большой мастер на интриги, но полу-образованный, а во многих случаях просто невежественный дилетант во всех областях знания, конечно, ни о чем никакой толковой запис-ки составить не мог.
Так как после перемены положения с уходом Чихачева Алек-сандр Михайлович увидел, что ему блестящая карьера в морском ведомстве была закрыта, то он обратил свои помыслы на другие пути к достижению власти. Ближе всего к его специальности, несколько она выражалась мундиром, им носимым, было морское дело, а потому, потерпев неудачу в области военного морского дела, он начал интриговать, чтобы составить себе положение в области торгового мореходства.
Он прежде всего подал мысль об отделении из морского ведомства «Добровольного флота», созданного под покровительством Александра III К. П. Победоносцевым, как вспомогательное орудие морского ведомства. Встретив опять отпор от генерал-адмирала Алексея, у него естественно обратились взоры на торговое мореплавание вообще, которое находилось, как все касающееся торговли, в ведении главного управления торговли и мануфактур министерства финансов.
Вообще в России торговое мореплавание по причинам экономическим и географическим развито весьма мало, причем внешнее (морское) было в ведении главного управления торговли и мануфак-тур, как сказано выше, а внутреннее (речное) в ведении министер-ства путей сообщения. Вот Александр Михайлович и пожелал за-няться внешним торговым мореплаванием. Он через своих сотрудников, или вернее, приспешников, передал мне о сем желании. Я доложил об этом Его Величеству, который, по-видимому, к этой мысли был совершенно подготовлен, и предложил образовать при министерстве финансов комиссию из представителей различных ведомств и торговли для предварительного обсуждения всех вопросов, касающихся торгового мореплавания, причем коллегия эта имела характер совещательный, не связывающий подлежащих министров.
Соответствующий законопроект прошел через Государственный Совет и председателем совещания был назначен Александр Ми-хайлович. Одновременно я был по какому то делу у генерал-адмирала Алексея, который заговорил со мною о назначении Алексан-дра Михайловича, спросил меня, знаю ли я его, и предупредил меня, {209} чтобы я был с ним осторожен, так как он большой интриган. Тогда я действительно очень мало его знал. На вид он мне казался приличным и симпатичным.
Как только сказанное совещание открыло свои действия, начались истории. Около Александра Михайловича сейчас же появилась масса приспешников со всевозможными проектами. В совещании при всей склонности членов уступать мнениям Великого Князя, мужу любимой сестры Императора, постоянно являлись разногласия. Мне приходи-лось не утверждать мнения, поддерживаемые Великим Князем. Таким образом, отношения все обострялись. Наконец, произошел та-кой инцидент.
Совещание выработало положение о портовых управлениях, причем часть совещания с Александром Михайловичем пожелала совершенно обособить эти управления, сделавши их независимыми не только от местных губернаторов (градоначальников), но и от контроля. Конечно, такой проект я не утвердил. Тогда Александр Михайлович, будучи в это время в Крыму (летом 1901 г.), телеграфировал мне, что, если я не утвержу выработанного проекта, то он уйдет и что вообще в виду постоянных разногласий он тяготится положением председателя совещания.
Я доложил эту телеграмму Государю, выяснив невозможность некоторых наиболее существенных положений проекта. Его Величество совершенно со мною согласился и сказал, ответьте ему, что если он не хочет быть председателем, пусть уходит. Не ссылаясь на Государя, я ответил Александру Михайловичу, что утвердить про-екта не могу. Месяца через два Его Величество уехал в Крым, где был Великий Князь Александр Михайлович, а через некото-рое время и я туда приехал, после моей поездки на Дальний Восток.
При первом моем докладе Государь меня спросил, правда ли, что при портовых сооружениях делаются большие злоупотребления. Я ответил, что не имею по этому предмету фактов, но знаю, что подрядчики часто весьма наживаются, потому что контракты с ними вероятно определяют по преувеличенным ценам.
После доклада Государь меня пригласил завтракать. Завтракала вся семья Его Величества, лица ближайшей свиты, а из посторонних я и командующий войсками Одесского округа, благороднейший и почтеннейший человек генерал-адъютант граф Мусин-Пушкин. После завтрака все вышли на террасу Государь подошел ко мне и очень ласково спросил:
{210} — Как вы думаете относительно образования главного управления торгового мореплавания и портов?
Я ответил, что ныне торговое мореплавание ведается одним столом в департаменте торговли, что может быть следует несколько усилить эту часть, но во всяком случай эту часть торговли нерационально отделять от торговли вообще, а тем более образо-вывать из этой части особое министерство. Если же образовать новое министерство, то нужно выделить из министерства финансов все касающееся торговли и образовать министерство торговли.
Государь ответил:
— Я говорю об образовании главного управления, а не министерства.
Я ответил, что разница только в наименовании, по существу же это одно и то же и добавил, что если образовывать новые министерства, то в России есть много отраслей народного труда, заслуживающих большого внимания, нежели торговое мореплавание, например, министерство труда, министерство кустарных промыслов, министерство хлебной торговли.
На это Государь сказал:
— Вы так думаете?
Я ответил утвердительно, добавив, что я уверен в том, что если такое министерство (мореплавания) будет основано, то оно просуществует недолго. (Так оно и случилось. После 17 октября главное управление торгового мореплавания было уничтожено.)
Государь сказал на это: «увидим» и отошел от меня. Через несколько минут подошел ко мне граф Мусин-Пушкин и спросил:
— Какой это неприятный разговор вы вели с Государем на террасе?
Я ответил, что по поводу мореплавания, но что ничего неприятного не было.
Граф Пушкин ответил:
— Однако, я заметил, что у Государя, когда Он от вас ото-шел, было крайне рассерженное лицо, — и добавил, что это все интриги Александра Михайловича.
На другой день утром я явился к Его Величеству откланяться, так как в тот же день выезжал в Петербург. Его Величество был со мною ласков и о делах не изволил ничего говорить. Как только я приехал в Петербург и вошел к себе в кабинет, курьер мне доложил, что приехал ко мне от Государя фельдъегерь {211} с пакетом. Я был очень удивлен, так как только что сам приехал из Крыма. Распечатав пакет, я нашел в нем указ, подписанный Его Величеством, об образовании главного управления торгового мореплавания и торговых портов и приказ о назначении начальником этого главного управления на правах министра Великого Князя Александра Михайловича. Все сие прошло без Государственного Совета и совещания с кем бы то ни было, т. е. совсем конспира-тивно.
Александр Михайлович начал с того, что взял себе в това-рищи адмирала Абазу, двоюродного брата Безобразова, одного из главных виновников японской авантюры. Александр Михайлович был прародителем этой проклятой затеи, составившей несчастие Poccии. Он ввел Безобразова и Абазу к Государю.
(Сравнить с воспоминаниями ВК Александра Михайловича на нашей странице — ldn-knigi:
…"Тогдашний военный министр генерал Куропаткин произвел «инспекторский смотр» наших азиатских владений. Конечно, он возвратился из командировки и доложил, что «все обстоит благо-получно». Если ему можно было верить, то наше положение на Дальнем Востоке представлялось совершенно неуязвимым.
"Японская армия не являлась для нас серьезной угрозой, продуктом пылкого воображения британских агентов. Порт-Артур мог выдержать десятилетнюю осаду. Наш флот покажет микадо, «где раки зимуют». А наши фортификационные сооружения, воздвигнутые нами на Кинджоуском перешейке, были положительно неприступны. «
Не было никакой возможности спорить с этим слепым человеком. Я спокойно выслушал его доклад, с нетерпением ожидая, когда он его окончит чтобы немедленно ехать в Царское Село. „К черту церемонии!“ думал я по дороге к Никки: „русский Царь должен знать всю правду!“
Я начал с того, что попросил Никки отнестись серьезно ко всему тому, что я буду говорить.
— Куропаткин или взбалмошный идиот, или безумец, или же и то, и другое вместе. Здравомыслящий человек не может сомневаться в прекрасных боевых качествах японской армии. Порт-Артур был очень хорош, как крепость, при старой артиллерии, но пред атакой современных дальнобойных орудий он не устоит. То же самое следует сказать относительно наших Кинджоуских укреплений. Японцы снесут их, как карточный домик. Остается наш флот. Позво-лю себе сказать, что в прошлом году, во время нашей морской игры в Морском Училище, я играл на сто-роне японцев и, хотя я не обладаю опытом адмиралов микадо, я разбил русский флот и сделал успешную вылазку у Порт-Артурских фортов.
— Что дает тебе основание думать, Сандро, что ты более компетентен в оценке вооруженных сил Японии, чем один из наших лучших военачальников? — с оттенком сарказма спросил меня Государь.
— Мое знание японцев, Никки. Я изучал их армию не из окон салон-вагона и не за столом канцелярии военного министерства. Я жил в Японии в течение двух лет. Я наблюдал японцев ежедневно, встречаясь с самыми разнообразными слоями общества.
Смейся, если хочешь, но Япония — это нация великолепных солдат.
Никки пожал плечами.
— Русский Император не имеет права противопоставлять мнение своего зятя мнению общепризнанных авторитетов.
Я вернулся к себе, дав себе слово никогда не давать более советов…».; ldn-knigi)
Сделавшись министром, Великий Князь, конечно, начал вмешиваться в дела, до него не касающиеся. Посколько это вмешательство касалось министерства финансов (и торговли), я давал ему постоян-ный отпор, а потому Александр Михайлович сделался надежным передатчиком Государю всяких записок против меня и моих сотрудников. Как только кто либо осмеливался не соглашаться с каким-нибудь корыстным предложением, он сейчас же аттесто-вался Государю, как изменник. Так Государь несколько раз указывал мне на неблагонадежность директора кредитной канцелярии Малешевского, честнейшего и надежнейшего человека, до сих пор занимающего этот пост. Я категорически возражал против его увольнения.
Что же сделал Александр Михайлович с новым министерством? Ничего положительного, а только развел злоупотребления. Когда я уходил с поста министра финансов, то дела Международного банка были довольно запутаны благодаря увлечениям главного управителя Ротштейна, берлинского еврея, замечательно даровитого финансиста-банкира, честного и умного человека, но довольно нахального и мало симпатичного в обращении. Говорили, будто он наживает миллионы спекуляциями, а когда он умер, оказалось, что он оставил жену с самыми ограниченными средствами.
Когда я еще был министром финансов, то в последний год я не принимал Ротштейна в наказание за то, что он расстроил дела банка. Я узнал об этом стороною, так как из отчетов это было трудно усмотреть.
Через несколько месяцев после моего ухода Ротштейн просил меня его принять. Он мне сказал, что явился для того, чтобы доложить, что дела банка приведены им в порядок и что, хотя {212} теперь я не министр финансов, но он счел долгом мне это до-ложить, так как считает себя виновным за то, что не доложил мне о расстройств дел, когда я был еще министром, рассчитывая их поправить.
На мой вопрос, каким образом это достигнуто, он ответил, что самые шаткие дела им ликвидированы, так, например, завод Ланге (кажется в Риге), который за ссуду остался на шее банка, был продан главному управлению торгового мореплавания с большою выгодою. На мой вопрос, как это случилось, он мне ответил: мы запросили настоящую цену, но лицо, которое было уполномочено купить, сказало, что за эту цену оно купить не может, но согласно купить за цену в два раза большую, но с тем, чтобы банку была внесена настоящая цена…
С этим заводом Ланге мне пришлось встретиться вторично после 17 октября, когда я был председателем совета. Когда нача-лась японская война, был образован комитет для добровольного сбора денег с целью устройства дополнительных военных судов. Председателем комитета стал Великий Князь Михаил Александрович, а вице-председателем Великий Князь Александр Михайлович. В сущности последний затеял все дело и держал его в руках, а милейшего и честнейшего славного Великого Князя Михаила Алексан-дровича поставил как ширму.
Суда начали заказывать упомянутому заводу Ланге, у него не было денег, ему дали из добровольных пожертвований ссуду, туда же ухлопали часть портовых сборов. Война кончилась, а заимствованные деньги не вернули.
Министр торговли Тимирязев сделал представление по повелению Государя в совет министров о регулировании этого дела.
Морской министр Бирилев в заседании заявил, что завод негоден для морского ведомства, да и построенные там суда не лучше.
Тогда явился вопрос о покрытии недостачи денег из казны. Зная из предыдущего рассказа, что все это дело нечисто, я категорически отказался рассматривать это дело в совете министров. Тогда его внесли в Государственный Совет, куда я тоже на заседание не явился.
Граф Сольский, председатель Государственного Совета, меня спрашивал, почему я не пришел в Государственный Совет. Я ему от-кровенно объяснил причину, причем он мне сказал, что Великий Князь Александр Михайлович был у него по этому делу, просил его выручить, причем прослезился.
{213} Я сказал Сольскому, что я не сомневаюсь в том, что Великий Князь денежно честный человек, но не имея никакого понятия о делах, его подчиненные развели воровство, и если бы я был на его месте, то вместо того, чтобы слезиться, заплатил бы недостачу из своих великокняжеских средств.
Приходилось мне часто слышать о вреде замужеств русских Великих Княжен за иностранных принцев. Может быть указания эти имеют некоторое основание, но если рассматривать обратный опыт — женитьбу царской дочери на русском Великом Князе, например брак Ксении Александровны с Александром Михайловичем, то едва ли этот опыт дал лучшие результаты. Впрочем, не все Великие Князья Александры Михайловичи !…*
(дополнение, ldn-knigi — о том, насколько эти корабли были «непригодны» (частично они были в строю до 1962 года) и как контролировались пожертвования, см. ниже:
источник — http://www.voskres.ru/articles/kursk2.htm
В мае 1905 года в Цусимском проливе погибли 20 боевых кораблей российского императорского флота и около 7 тысяч православных душ менее чем за сутки преставились «в защиту русского флага». Трагедия всколыхнула движение по сбору пожертвований на «усиление военного флота».
"Необходимость для России иметь сильный флот сознавалась до начала войны 1904 года лишь немногими. Но грянули выстрелы в Порт-Артуре и Чемульпо… И русский флот, до того времени мало обращавший на себя внимание общества и признаваемый подчас излишней для России роскошью, сделался дорогим русскому сердцу. Безотлагательная необходимость постановки флота на должную для подержания силы России высоту представилась с поразительной ясностью. Это из документов «Особого Комитета по усилению военного флота на добровольные пожертвования». В его руководство и рабочие органы вошли представители всех сословий Российской империи. Всего же на 1 марта 1910 года было собрано 219 386 рублей 10 и 3/4 копейки.
Несколько слов о деятельности Комитета, которая имеет громадное нравственное звучание и по сей день. «Комитет положил в основание своей деятельности принцип гласности и строжайший контроль над поступлением пожертвований и их расходом.» Ежемесячно публиковались результаты проверок финансового отдела. Объем сводного отчета составил 150 страниц, точность — 1/4 копейки. Членами Комитета могли быть лица «как возымевшие мысль усиления флота на добровольные пожертвования, так и те, кто своими знаниями и опытом мог принести пользу делу».
Именно поэтому в списке членов Комитета наряду с сиятельными фамилиями великого князя Михаила Александровича, графа А. А. Мусина-Пушкина — гофмейстера, камергера М. В. Родзянко — Председателя Государственной думы и т. п., мы встречаем поручика Ильина, отставного поручика Н. Ф. Плещеева, лейтенанта С. Ф. Дорожинского.
Комитет пользовался полнейшей самостоятельностью в заключении контрактов на постройку кораблей и поставки оборудования, в т. ч. и правом контроля за качеством принимаемых изделий от промышленности.
Любопытно распределение вступивших взносов по социальным категориям. Так, дворянство пожертвовало два миллиона 196 тысяч рублей, т. е. 12,7 % от всей суммы, военнослужащие — два миллиона 329 тысяч рублей, крестьяне — два миллиона рублей (11,5 %), духовенство — 591 тысячу рублей (3,4 %), купечество — полмиллиона рублей (3 %), рабочие, приказчики и мелкие торговцы — 126 тысяч рублей (0,8 %), учащиеся, учителя и профессора — 276 тысяч рублей (1,6 %), общественные благотворительные общества и клубы — 419 тысяч рублей (2,4 %), высочайшие особы — один миллион 110 тысяч рублей.
Следует учесть, что кроме городских управ, земств и дум все взносы производились только частными лицами. В одной Петербургской губернии было собрано почти 3 миллиона или 17 % от общей суммы внутренней России. Петербургская — то хоть возле моря, а татары Казани и казаки Дона, собравшие больше миллиона? Им — то что этот флот и Цусима?
Еще более чудесные вещи случились с гражданами других государств, сиречь «дальнего зарубежья». В малюсенькой горной Сербии нашлись люди, собравшие на русский флот 1200 рублей. Монахи Святой горы отдали «милитаристскому молоху» имперской России 7967 рублей, китайские кули — 11004 рублей. Даже из Турции- «извечного врага» России поступило 2 798 рублей.
Понятия «патриотизм» и «гражданская совесть» не были тогда пустым звуком для российских подданных. Некие «студент — электротехник» и «старый профессор» подали флоту по 1000 руб., «маленький Андрюша, Полинька, мама и няня» тоже изыскали тысячу. Жертва Цусимской трагедии «капитан А. А. Андржеевский от базара» положил 762 рубля, «вдова старшего инженера — механика М. Г. Раевская» — 3000 руб., сумму в 500 рублей осилил и Федор Шаляпин.
Ну, какими мотивами руководствовался забайкальский золотопромышленник Золотарев, внесший 30 тыс. золотым песком? Что за комиссары принудили «кочующие народы Ставропольской губернии» собрать 300 тыс.? С чего бы это в кондовой гужевой Тамбовщине «Чрезвычайное Тамбовское Губернское Земское Собрание» отщелкнуло 100 тыс. И самое — самое: эмир Бухарский положил 1 млн руб. (Чем навечно сохранил свое имя в списках Военно-Морского Флота, т. к. один из новейших минных крейсеров носил его имя.)
В списке жертвователей на российские корабли — немцы — поселяне Бессарабской губернии, евреи Подольской губернии, киргизы Актюбинского уезда, башкиры, узбеки, калмыки, мусульмане и старообрядцы…
Можно поразмышлять и над цифрами взносов купечества двух самых богатых столичных губерний: купцы Московской губернии пожертвовали 49 тысяч рублей, а С. — Петербургской — 38 тыс. рублей. В то же время священники и монахи малочисленной Тобольской губернии собрали 12 тысяч рублей, земства сельских губерний, Полтавской и Херсонской — по 100 тысяч, а Московское — 50 тысяч рублей. Жители Киева сделали именной вклад на миноносец «Киев», а молдоване — на миноносец «Бессарабец», были взносы на «Школьник» и «Русский рабочий».
Всего на собранные деньги было построено 18 минных крейсеров, в т. ч. самый быстроходный миноносец типа «Новик», 4 подводные лодки.
Не остался Комитет в стороне и от военно-технических новаций. 30 января 1910 г. общее собрание комитета ходатайствовало перед императором: «об обращении оставшихся неизрасходованными на морской флот 900 000 рублей на создание военного воздушного флота и о разрешении Комитету продолжить сбор добровольных пожертвований на ту же цель». Спустя всего неделю был издан указ Николая, которым предписывалось воздушный флот, построенный на средства, собранные Комитетом, оставить «в ведении и распоряжении Комитета, а в случае открытия военных действий, передавать его с подготовленной командой морскому и военному ведомствам для усиления боевых сил Империи».
Уже в марте 1910 г. было отобрано и уехало на учебу во Францию 6 офицеров и 6 нижних чинов, к осени того же года первые 7 самолетов были доставлены в Россию. К ноябрю в Севастополе закончено оборудование школы авиации и аэродрома. Первыми инструкторами стали пилоты, обучавшиеся во Франции, а первый набор составили 10 офицеров и 20 нижних чинов.
Осенью 1911 года отряды Севастопольской авиашколы, впервые в русской армии принимали участие в маневрах Санкт — Петербургского, Варшавского и Киевского военных округов.
(Завод «Ланге и сын» в Риге построил в 1904—1906 гг. 8 эсминцев типа «Украйна» и выполнял ремонтные работы на кораблях этого класса.)
http://infoart.iip.net/history/navy/rusdd102.htm
«Войсковой» «Украйна» «Туркменец-Ставропольский» «Забайкалец»
«Донской казак» «Страшный» «Стерегущий» «Казанец»
…"Строились на средства «Особого комитета по усилению военного флота на добровольные пожертвования». Решение о постройке минных крейсеров водоизмещением около 500 тонн определялось острой потребностью флота в кораблях, обладавших более высокими боевыми способностями, чем «стандартные» 350 тонные эсминцы, и непродолжительными сроками постройки таких кораблей при сравнительно малой стоимости (порядка 1 млн рублей за единицу, в ценах 1904 года). Был использован проект дивизионного эсминца германской фирмы «Вулкан», который в целях секретности именовался «Паровой яхтой водоизмещением 500 тонн» (т. к. все страны Европы и Америки объявили строгий нейтралитет). Контракт с заводом «Ланге и сын» в Риге на постройку первых 4-х минных крейсеров был заключен 26 марта 1904 года. 5-й и 6-й минные крейсера («Стерегущий» и «Страшный») были заказаны 20 августа 1904 года, 7-й и 8-й («Донской казак» и «Забайкалец») — 18 октября 1904 года. Артиллерийское и минное вооружение устанавливалось за счет Морского ведомства и в сметную стоимость заказов не включалось.
Тактико-технические даные:
| Водоизмещение: | 700 — 730 тонн |
| Размеры: | длина — 73.18 метра ширина — от 7.1 до 7.24 метра |
| Силовая установка: | 2 вертикальные паровые машины тройного расширения, 4 котла, 2 винта, от 6,200 до 7,200 л. с. |
| Скорость: | 25 — 26 узлов |
| Дальность плавания: | 206/600 миль (25/12 узловым ходом) |
| Экипаж: | 82 человек |
| Вооружение: | на 1912 год: 2х1 102/60 и 1 37-мм орудие, 4х1 7.62-мм пулемета, 2 надводных 457-мм торпедных аппарата с 1916 года: 2х1 102/60 мм орудий, 1 40-мм зенитка, 1 37-мм орудие, 2х1 7.62-мм пулемета, 2 надводных 457-мм торпедных аппарата |
(с 15.06.1920 по 08.1920 года — «Фридрих Энгельс», с 25.03.1923 года — «Маркин»)
24 сентября 1904 года зачислен в списки судов Балтийского флота, в 1904 году заложен на судоверфи завода «Ланге и сын» в Риге, спущен на воду 26 ноября 1904 года, вступил в строй в июне 1905 года. В кампании с 1905 по 1908 гг. входил в состав Практического отряда обороны побережья Балтийского моря. До 10 октября 1907 года классифицировался как минный крейсер. С 1909 года — в составе 1-ой минной дивизии. Прошел капитальный ремонт корпуса в 1909—1910 гг. на заводе акционерного общества «Крейтон и Ко» с заменой водогрейных трубок в котлах и громоздких вентиляционных дефлекторов котельных отделений на «грибовидные». Кроме того, грот-мачту перенесли к кормовому мостику. В 1917 году прошел ремонт корпуса, главных и вспомогательных механизмов с перевооружением на заводе акционерного общества «Крейтон и Ко». В период первой мировой войны входил в состав 6-го дивизиона минной дивизии. Участвовал в набеговых операциях на коммуникации и дозоры противника, обороне Курляндского побережья и Рижского залива, минных постановках в юго-восточной и центральной частях Балтийского моря. Эскортировал и осуществлял противолодочную оборону главных сил флота. С 8 по 21 августа 1915 года участвовал в Ирбенской и с 12 по 19 октября 1917 года в Моонзундской операциях. Принимал участие в февральской революции. 7 ноября 1917 года вошел в состав Красного Балтийского флота. С 10 по 18 апреля 1918 года совершил переход из Гельсингфорса (Хельсинки) в Кронштадт. 24 октября 1919 года убыл по Мариинской водной системе из Петрограда в Астрахань и 7 мая 1920 года вошел в состав Волжско-каспийской военной флотилии. С 5 июля 1920 года входил в состав Морских сил Каспийского моря и с 27 июня 1931 года — Каспийской военной флотилии. В декабре 1920 года участвовал в боях с контрреволюционерами и бандитами в районе Ленкорани. В июне 1922 года и июне 1928 года нанес визиты в Энзели (Пехлеви, Персия). Прошел капитальный ремонт в 1922—1923 гг. и с 17 февраля 1929 года по 1 июня 1931 года (модернизация). 23 августа 1926 года переклассифицирован в канонерскую лодку. В годы Великой Отечественной войны обеспечивал воинские и народнохозяйственные перевозки на Каспии (с августа 1942 года по февраль 1943 года). 18 июля 1949 года исключен из состава ВМФ с передачей организации ДОСФЛОТ города Сталинграда для использования в качестве учебного судна, а 28 июня 1958 года исключен из списков судов ДОССАФ с передачей «Главвторчермету» для разборки на металл.
(с 15.06.1920 года по 08.1920 года — «Карл Маркс», с 31.12.1922 года — «Маркин», с 25.03.1923 года — «Украина», с 29.02.1924 года — «Бакинский рабочий»)
24 сентября 1904 года зачислен в списки судов Балтийского флота, в 1904 году заложен на судоверфи завода «Ланге и сын» в Риге, спущен на воду 4 октября 1904 года, вступил в строй в 1905 году. До 10 октября 1907 года классифицировался как минный крейсер. В кампании 1905—1908 гг. входил в состав Практического отряда обороны побережья Балтийского моря. С 1909 года в составе 1-ой минной дивизии. 29 марта 1909 года зачислен в состав гвардейского экипажа. Прошел капитальный ремонт корпуса в 1909—1910 гг. на заводе акционерного общества «Крейтон и Ко» с заменой водогрейных трубок в котлах и громоздких вентиляционных дефлекторов котельных отделений на «грибовидные». Кроме того, грот-мачту перенесли к кормовому мостику. В период первой мировой войны входил в состав 6-го дивизиона 1-ой минной дивизии. Участвовал в набеговых операциях на коммуникации и дозоры противника, обороне Курляндского побережья и Рижского залива, минных постановках в юго-восточной и центральной частях Балтийского моря. Эскортировал и осуществлял противолодочную оборону главных сил флота. С 8 по 21 августа 1915 года участвовал в Ирбенской и с 12 по 19 октября 1917 года в Моонзундской операциях. Прошел капитальный ремонт корпуса и главных механизмов в 1916 году с заменой трубок в котлах и перевооружением. Принимал участие в февральской революции. 7 ноября 1917 года вошел в состав Красного Балтийского флота. С 10 по 18 апреля 1918 года совершил переход из Гельсингфорса (Хельсинки) в Кронштадт. 24 октября 1919 года убыл по Мариинской водной системе из Петрограда в Астрахань и 7 мая 1920 года вошел в состав Волжско-каспийской военной флотилии. С 5 июля 1920 года входил в состав Морских сил Каспийского моря и с 27 июня 1931 года — Каспийской военной флотилии. В декабре 1920 года участвовал в боях с контрреволюционерами и бандитами в районе Ленкорани. В июне 1922 года и июне 1928 года нанес визиты в Энзели (Пехлеви, Персия). Прошел капитальный ремонт в 1922—1923 гг. и с 17 февраля 1929 года по 1 июня 1931 года (модернизация). 23 августа 1926 года переклассифицирован в канонерскую лодку. В годы Великой Отечественной войны обеспечивал воинские и народнохозяйственные перевозки на Каспии (с августа 1942 года по февраль 1943 года). 18 июля 1949 года исключен из состава ВМФ с передачей организации ДОСФЛОТ города Баку для использования в качестве учебного судна, а в июле 1961 года использован в качестве мишени и потоплен в районе Баку при обеспечении боевых упражнений. В августе 1964 года был поднят аварийно-спасательной службой Каспийской флотилии и разобран на металл.
(до 19.10.1908 года — «Трухменец», с 15.06.1920 года по 28.07.1920 года — «Мирза Кучук», с 31.12.1922 года — «Альфатер», с 04.05.1945 года — «Советский Дагестан», после 1949 года — «ДОССАФ»)
24 сентября 1904 года (по другим данным 19 сентября) зачислен в списки судов Балтийского флота, в 1904 году заложен на судоверфи завода «Ланге и сын» в Риге, спущен на воду 18 февраля 1905 года, вступил в строй в 1905 году. В кампании с 1905 по 1908 гг. входил в состав Практического отряда обороны побережья Балтийского моря. До 10 октября 1907 года классифицировался как минный крейсер. С 1909 года — в составе 1-ой минной дивизии. Прошел капитальный ремонт корпуса в 1909—1910 гг. на заводе акционерного общества «Крейтон и Ко» с заменой водогрейных трубок в котлах и громоздких вентиляционных дефлекторов котельных отделений на «грибовидные». Кроме того, грот-мачту перенесли к кормовому мостику. В 1917 году прошел ремонт корпуса, главных и вспомогательных механизмов с перевооружением на заводе акционерного общества «Крейтон и Ко». В период первой мировой войны входил в состав 6-го дивизиона минной дивизии. Участвовал в набеговых операциях на коммуникации и дозоры противника, обороне Курляндского побережья и Рижского залива, минных постановках в юго-восточной и центральной частях Балтийского моря. Эскортировал и осуществлял противолодочную оборону главных сил флота. С 8 по 21 августа 1915 года участвовал в Ирбенской и с 12 по 19 октября 1917 года в Моонзундской операциях. Прошел капитальный ремонт корпуса и главных механизмов в 1916 году с заменой трубок в котлах и перевооружением на заводе акционерного общества «Крейтон и Ко». Принимал участие в февральской революции. 7 ноября 1917 года вошел в состав Красного Балтийского флота. С 10 по 18 апреля 1918 года совершил переход из Гельсингфорса (Хельсинки) в Кронштадт. С 24 октября по 21 ноября 1918 года перешел по Мариинской водной системе в Астрахань и был зачислен в состав Волжской военной флотилии и 13 мая 1919 года — в состав Азово-Каспийской военной флотилии. С 31 июля 1919 года входил в состав Волжско-Каспийской военной флотилии, с5 июля 1920 года — в состав Морских сил Каспийского моря и с 27 июня 1931 года — Каспийской военной флотилии. В июле-сентябре 1920 года участвовал в боях с контрреволюционерами и бандитами в районе Ленкорани. В 1922 году нанес визит в Энзели (Пехлеви, Персия). В 1922 году — стационар в Энзели и Астаре (Персия). Прошел капитальный ремонт с 26 мая 1925 года по 30 мая 1929 года (модернизация). 23 августа 1926 года переклассифицирован в канонерскую лодку. В годы Великой Отечественной войны обеспечивал воинские и народнохозяйственные перевозки на Каспии (с августа 1942 года по февраль 1943 года). 18 июля 1949 года исключен из состава ВМФ с передачей организации ДОСФЛОТ города Астрахани для использования в качестве учебного судна, а 30 июля 1962 года исключен из списков судов ДОССАФ с передачей «Главвторчермету» для разборки на металл.
26 октября 1905 года зачислен в списки судов Балтийского флота, в 1905 году заложен на судоверфи завода «Ланге и сын» в Риге, спущен на воду 27 апреля 1906 года, вступил в строй весной 1907 года. В кампании с 1905 по 1908 гг. входил в состав Практического отряда обороны побережья Балтийского моря. До 10 октября 1907 года классифицировался как минный крейсер. С 1909 года — в составе 1-ой минной дивизии. Прошел капитальный ремонт корпуса в 1909—1910 гг. на заводе акционерного общества «Крейтон и Ко» с заменой водогрейных трубок в котлах и громоздких вентиляционных дефлекторов котельных отделений на «грибовидные». Кроме того, грот-мачту перенесли к кормовому мостику. В 1916 году прошел ремонт корпуса, главных и вспомогательных механизмов с перевооружением на заводе акционерного общества «Крейтон и Ко». В период первой мировой войны входил в состав 6-го дивизиона минной дивизии. Участвовал в набеговых операциях на коммуникации и дозоры противника, обороне Курляндского побережья и Рижского залива, минных постановках в юго-восточной и центральной частях Балтийского моря. Эскортировал и осуществлял противолодочную оборону главных сил флота. С 8 по 21 августа 1915 года участвовал в Ирбенской и с 12 по 19 октября 1917 года в Моонзундской операциях. Прошел капитальный ремонт корпуса и главных механизмов в 1916 году с заменой трубок в котлах и перевооружением на заводе акционерного общества «Крейтон и Ко». Принимал участие в февральской революции. 7 ноября 1917 года вошел в состав Красного Балтийского флота.
С 11 по 19 апреля 1918 года совершил переход из Гельсингфорса (Хельсинки) в Кронштадт, после чего находился в порту на долговременном хранении. 21 апреля 1921 года вошел в состав Морских сил Балтийского моря, а в 1923 году сдан Комгосфондов для разборки на металл и 21 ноября 1925 года исключен из состава РККФ.
15 апреля 1905 года зачислен в списки судов Балтийского флота, в 1905 году заложен на судоверфи завода «Ланге и сын» в Риге, спущен на воду 10 марта 1906 года, вступил в строй летом 1906 года. В кампании с 1905 по 1908 гг. входил в состав Практического отряда обороны побережья Балтийского моря. До 10 октября 1907 года классифицировался как минный крейсер. С 1909 года — в составе 1-ой минной дивизии. Прошел капитальный ремонт корпуса в 1909—1910 гг. на заводе акционерного общества «Крейтон и Ко» с заменой водогрейных трубок в котлах и громоздких вентиляционных дефлекторов котельных отделений на «грибовидные». Кроме того, грот-мачту перенесли к кормовому мостику. В 1916 году прошел ремонт корпуса, главных и вспомогательных механизмов с перевооружением на заводе акционерного общества «Крейтон и Ко». В период первой мировой войны входил в состав 6-го дивизиона минной дивизии. Участвовал в набеговых операциях на коммуникации и дозоры противника, обороне Курляндского побережья и Рижского залива, минных постановках в юго-восточной и центральной частях Балтийского моря. Эскортировал и осуществлял противолодочную оборону главных сил флота. С 8 по 21 августа 1915 года участвовал в Ирбенской и с 12 по 19 октября 1917 года в Моонзундской операциях. 22 августа 1916 года в Ирбенском проливе подорвался на мине заграждения, но остался на плаву и после ремонта вновь введен в строй. Прошел капитальный ремонт корпуса и главных механизмов в 1916 году с заменой трубок в котлах и перевооружением на заводе акционерного общества «Крейтон и Ко». Принимал участие в февральской революции. 7 ноября 1917 года вошел в состав Красного Балтийского флота. С 10 по 18 апреля 1918 года совершил переход из Гельсингфорса (Хельсинки) в Кронштадт, после чего находился в порту на долговременном хранении. 21 апреля 1921 года вошел в состав Морских сил Балтийского моря, а в 1924 году сдан Комгосфондов для разборки на металл и 21 ноября 1925 года исключен из состава РККФ.
15 апреля 1905 года зачислен в списки судов Балтийского флота, в 1904 году заложен на судоверфи завода «Ланге и сын» в Риге, спущен на воду 5 января 1906 года, вступил в строй летом 1906 года. В кампании с 1905 по 1908 гг. входил в состав Практического отряда обороны побережья Балтийского моря. До 10 октября 1907 года классифицировался как минный крейсер. С 1909 года — в составе 1-ой минной дивизии. Прошел капитальный ремонт корпуса в 1911—1912 гг. на заводе акционерного общества «Крейтон и Ко» с заменой водогрейных трубок в котлах и громоздких вентиляционных дефлекторов котельных отделений на «грибовидные». Кроме того, грот-мачту перенесли к кормовому мостику. В 1917 году прошел ремонт корпуса, главных и вспомогательных механизмов с перевооружением на заводе акционерного общества «Крейтон и Ко». В период первой мировой войны входил в состав 6-го дивизиона минной дивизии. Участвовал в набеговых операциях на коммуникации и дозоры противника, обороне Курляндского побережья и Рижского залива, минных постановках в юго-восточной и центральной частях Балтийского моря. Эскортировал и осуществлял противолодочную оборону главных сил флота. С 8 по 21 августа 1915 года участвовал в Ирбенской и с 12 по 19 октября 1917 года в Моонзундской операциях. Прошел капитальный ремонт корпуса и главных механизмов в 1916 году с заменой трубок в котлах и перевооружением на заводе акционерного общества «Крейтон и Ко». Принимал участие в февральской революции. 7 ноября 1917 года вошел в состав Красного Балтийского флота. В апреле 1918 года совершил переход из Гельсингфорса (Хельсинки) в Кронштадт, после чего находился в порту на долговременном хранении. 21 апреля 1921 года вошел в состав Морских сил Балтийского моря, а в 1924 году сдан Комгосфондов для разборки на металл и 21 ноября 1925 года исключен из состава РККФ.
15 апреля 1905 года зачислен в списки судов Балтийского флота, 20 августа 1904 года заложен на судоверфи завода «Ланге и сын» в Риге, спущен на воду 4 июля 1905 года, вступил в строй летом 1906 года. В кампании с 1905 по 1908 гг. входил в состав Практического отряда обороны побережья Балтийского моря. До 10 октября 1907 года классифицировался как минный крейсер. С 1909 года — в составе 1-ой минной дивизии. Прошел капитальный ремонт корпуса в 1909—1910 гг. на заводе акционерного общества «Крейтон и Ко» с заменой водогрейных трубок в котлах и громоздких вентиляционных дефлекторов котельных отделений на «грибовидные». Кроме того, грот-мачту перенесли к кормовому мостику. В 1917 году прошел ремонт корпуса, главных и вспомогательных механизмов с перевооружением на заводе акционерного общества «Крейтон и Ко». В период первой мировой войны входил в состав 6-го дивизиона минной дивизии. Участвовал в набеговых операциях на коммуникации и дозоры противника, обороне Курляндского побережья и Рижского залива, минных постановках в юго-восточной и центральной частях Балтийского моря. Эскортировал и осуществлял противолодочную оборону главных сил флота. С 8 по 21 августа 1915 года участвовал в Ирбенской и с 12 по 19 октября 1917 года в Моонзундской операциях. Прошел капитальный ремонт корпуса и главных механизмов в 1916 году с заменой трубок в котлах и перевооружением на заводе акционерного общества «Крейтон и Ко». Принимал участие в февральской революции. 7 ноября 1917 года вошел в состав Красного Балтийского флота. В апреле 1918 года совершил переход из Гельсингфорса (Хельсинки) в Кронштадт, после чего находился в порту на долговременном хранении. 21 апреля 1921 года вошел в состав Морских сил Балтийского моря, а в 1924 году сдан Комгосфондов для разборки на металл и 21 ноября 1925 года исключен из состава РККФ.
24 сентября 1904 года зачислен в списки судов Балтийского флота, в 1904 году заложен на судоверфи завода «Ланге и сын» в Риге, спущен на воду 11 мая 1905 года, вступил в строй в 1906 году. В кампании с 1905 по 1908 гг. входил в состав Практического отряда обороны побережья Балтийского моря. До 10 октября 1907 года классифицировался как минный крейсер. С 1909 года — в составе 1-ой минной дивизии. Прошел капитальный ремонт корпуса в 1911—1912 гг. на заводе акционерного общества «Крейтон и Ко» с заменой водогрейных трубок в котлах и громоздких вентиляционных дефлекторов котельных отделений на «грибовидные». Кроме того, грот-мачту перенесли к кормовому мостику. В 1917 году прошел ремонт корпуса, главных и вспомогательных механизмов с перевооружением на заводе акционерного общества «Крейтон и Ко». В период первой мировой войны входил в состав 6-го дивизиона минной дивизии. Участвовал в набеговых операциях на коммуникации и дозоры противника, обороне Курляндского побережья и Рижского залива, минных постановках в юго-восточной и центральной частях Балтийского моря. Эскортировал и осуществлял противолодочную оборону главных сил флота. С 8 по 21 августа 1915 года участвовал в Ирбенской операции. 28 октября 1916 года при конвоировании вместе с эсминцем «Украйна» из Моонзундского пролива в Ревель (Таллин) транспорта «Хабаровск» в районе острова Вормси был торпедирован и потоплен германской подводной лодкой. Торпеда попала в середину правого борта, корабль переломился и затонул.)
{214}
В 1903 г., после открытия мощей Серафима Саровского, Его Величество вернулся в Петергоф 20 июля, а 30 июля последовало неожиданно для всех министров утверждение наместничества на Дальнем Востоке и назначение на пост наместника Алексеева.
В течение 1902—1903 гг. шла интрига Безобразова и компании, и когда к этой интриге пристал Плеве, как министр внутренних дел, то Его Величество склонился на сторону этих господ, вопреки мнений, как министра иностранных дел, моего, так отчасти и военного министра генерала Куропаткина.
По мере приобретения Безобразовым и компанией все большого и большого влияния — было несколько совещаний; во всех этих совещаниях я всегда являлся самым несговорчивым из членов; всегда в самых резких и решительных выражениях я указывал, что вся эта авантюра приведет Россию и Государя к несчастью.
Его Величеству было благоугодно стараться склонить меня, если не к противоположному, то по крайней мере, к тому, чтобы мои возражения не были столь решительны, а часто и резки, — в последнем — я признаю себя виновным, ибо нахожу, что в присутствии Государя его верноподданные должны уметь себя сдерживать. Но это ласковое внимание Его Величества не могло поколебать меня в моих убеждениях и я продолжал настаивать на своем мнении.
Еще ранее, перед 6-м маем 1903 года, когда я увидел, что Его Величество все более и более склоняется к опасному мнению {215} Безобразова и компании, и так как в то время на Государя имел некоторое влияние князь Мещерский, то я как то раз специально поехал к князю Мещерскому для того, чтобы понудить его написать Государю Императору об опасности принимаемого им курса.
Должен отдать справедливость князю Мещерскому: он всё мои доводы вполне понял и разделил; тогда же он написал Государю Императору, на что получил от Его Величества ответную записку, весьма характерную, по содержанию и обращению, показывающую на край-нюю интимность, которая в то время существовала между князем Мещерским и Его Величеством.
В этой записке Государь высказался против предупреждений князя Мещерского и в конце добавил: «6-го мая увидят, какого мнения по этому предмету я держусь».
Получив эту записку, я помню, князь Мещерский приехал ко мне и все недоумевал: что такое произойдет 6-го мая?
Я ему сказал, что решительно никакого понятия об этом не имею.
6-го мая Безобразов быль сделан статс-секретарем Его Вели-чества, что являлось событием, при положении Безобразова, крайне исключительным и знаменательным.
А сотрудник Безобразова генерал Вогак, опять таки в совер-шенно исключительном порядке, быль сделан генералом свиты Его Величества.
Об учреждении наместничества на Дальнем Востоке и о назначении Алексеева — я, граф Ламсдорф и министры (за исключением, конечно, Плеве) узнали утром, читая газеты.
Для меня было ясно, из хода всех предыдущих отношений моих и Безобразова к Алексееву, что Алексеев, увидев, что сила на сторон Безобразова, в конце концов склонился перед ним и по-ступил к нему в услужение, вследствие чего он из начальника Квантунской области и был возведен в наместники.
Со дня утверждения наместничества, я уже считал дело Дальнего Востока проигранным и был уверен, что все это поведет к войне, а потому поставил на этом деле крест.
В начале августа Его Величество ездил на несколько дней в Псков на маневры. Перед отъездом на маневры, ко мне неожиданно {216} зашел Безобразов (в виду моих отношений с Безобразовым, — я за все время виделся с ним раза 2-4, не более). В последний раз он пришел ко мне, — не знаю, по своей ли инициативе, или по инициативе свыше — опять попробовать: не может ли он склонить меня на примирение с новым курсом политики.
Он сказал мне, что Государь Император такого то числа поедет на Путиловский завод, для того, чтобы осмотреть миноноски, которые там делают. Безобразов сказал, что советует мне приехать в такой то час к заводу для того, чтобы встретить Государя.
Нужно сказать, что Путиловский завод находился, в сущности говоря, под управлением Государственного банка; вследствие несостоятельности Путиловского завода Государственный банк должен был взять его в администрацию.
Одним из директоров завода был Альберт, который в последние годы, помимо министра финансов, по представлению той же партии Безобразова, был сделан коммерции советником. Этот Аль-берт, по происхождению из евреев, поступил также в услужение Безобразова и компании, что, однако, не помешало Альберту, когда он как то раз был у меня, издеваться над сумасбродством Безобразова и его компании. На мое замечание, каким же образом он находится в этой компании, — Альберт мне ответил: «Рыба идет туда, где вода глубже».
Безобразову я ответил, что считаю себя обязанным встречать Его Величество везде, где Его Величеству угодно, но поеду лишь тогда, когда получу официальное уведомление от подлежащих лиц, что Государю Императору угодно посетить Путиловский завод, а сам по себе, по собственной инициативе или по указке его, Безобразова, — не поеду.
Его Величество, как оказалось, в точности согласно с тем, как говорил Безобразов, действительно был на Путиловском за-воде, где его, между прочим, встретил Управляющий Государственным банком Плеске.
Другой характерный пример того отношения Его Величества ко мне, которое создалось благодаря разнообразным причинам, в особенности, моей несговорчивости по вопросу о политике на Дальнем Востоке, произошел, приблизительно в то же время. Тогда начальником конвоя свиты Его Величества был генерал-майор Мейендорф, {217} очень милый, хороший человек, но в высшей степени пустой и бессодержательный.
Он женат на княжне Васильчиковой, женщине содержательной, в том смысле, что она понимает свои интересы и материальные расчеты.
В это время в Петербурге появился некий Завойко. Как я узнал впоследствии, Завойко этот, желая получить значительные ссуды из дворянского или крестьянского банка, которые ему не были выданы, подал особую записку по поводу этих банков, которая в результате сводилась к тому, что высшее управление этими банками следует передать из министерства финансов в министерство внутренних дел.
Записка эта была внушена ему и составлена Плеве; передана же она была Его Величеству через генерала Мейендорфа. Мейендорф сделал это для того, чтобы угодить Завойко, который предлагал барону Мейендорфу купить имение в Западном крае за очень дешевую цену, что, — по мнению Завойко, — должно было послужить к значитель-ному обогащению Мейендорфа.
Нужно сказать, что ни барон Мейендорф, ни его супруга, урожденная Васильчикова, личного состояния не имели, а если и имели, то крайне ограниченное. Поэтому супруга Мейендорфа искала каких-нибудь афер для мужа, которые могли бы воссоздать их материальное благосостояние.
Для покупки имения, о котором я только что упоминал, кроме дворянских ссуд, была еще необходима выдача 250 тыс. рублей.
В июле месяце ко мне вдруг явился генерал свиты Его Вели-чества барон Мейендорф и заявил, что он приехал ко мне от Государя Императора с повелением, чтобы ему была выдана ссуда из Государственного банка в 250 тыс. рублей.
Я сказал генералу Мейендорфу, что мне Высочайшее повеление могут передавать или статс-секретарь Его Величества или генерал-адъютант, и так как он ни то и ни другое, а кроме того дело, которое он мне передает, лично и непосредственно его, Мейендорфа, касается, то я, конечно, никакого Высочайшего распоряжения исполнить не могу, доколе не получу от Государя приказа.
Через несколько дней я получил от Его Императорского Величества записку о выдаче ссуды. Хотя выдача этой ссуды совершенно не соответствовала Уставу Государственного банка, тем не менее, в виду резолюции Его Величества, конечно, она была немедленно выдана, но инцидент этот, как мне впоследствии сделалось известно, {218} — послужил к тому, что Государю и Государынь Императрице ска-зали: что, вот, мол, министр финансов Витте дошел до того, что не желает слушаться Государя Императора.
В начале августа, в четверг перед 16-м числом, вечером, я получил от Государя Императора записку, в которой Его Вели-честву угодно было мне приказать: когда я приеду завтра, в пятницу, к Государю с всеподданнейшим докладом в Петергоф, то чтобы привез с собою и управляющего Государственным банком Плеске.
Я, признаться, недоумевал: почему именно Государю Императору угодно, чтобы я привез ему Плеске. Но, с другой стороны, у меня было убеждение, что при данном положении вещей я остаться министром финансов не могу, так как в противном случае приму на себя ответственность за все те последствия, которые произойдут в случае японской войны. Я отлично понимал, что если другие ми-нистры могли иметь оправдание, что, мол, так Государю Императору было благоугодно, то я этого оправдания в общественном мнении не получу, ибо Россия уже достаточно хорошо знала и мой характер, и мою решительность, и мою твердость, и никто не поверил бы, что я, с своей стороны, сделал все, чтобы не было войны и что, только склонившись перед необходимостью, остался на своем посту. Но тем не менее, мне казалось, что если Его Величеству и угодно будет кого-нибудь назначить, то это будет сделано обыкновенным порядком; что Его Величеству благоугодно будет меня вызвать и об этом мне сказать. И я вполне понимал это желание Государя Императора, ибо, очевидно, если Государь решил вести политику совершенно обратную моим убеждениям, то я, оставаясь на посту влиятельного министра, — министра, который имел такое большое значение в делах Дальнего Востока, — буду всегда служить препятствием к введению нового курса, и какое бы ни было решение, то или другое — но самое худшее из них — это двойственность.
Итак, я все таки не мог понять: для чего Его Величеству угодно было, чтобы я привез к нему Плеске? Мне представлялось, что, если Его Величеству угодно будет назначить вместо меня другого министра — то почему Государь остановился именно на Плеске, которого он совершенно не знал и видел его, вне официальных приемов, только на Путиловском заводе.
{219} Я дал знать Плеске, чтобы он утром приехал ко мне на Елагин остров, а оттуда мы отправились на пароходе пограничной стражи, который обыкновенно меня возил в Петергоф.
Плеске спрашивал меня дорогою: для чего он вызван? Я не мог ответить ему определенно, а только высказывал до-гадки, что, может быть, Государю Императору угодно его назначить на какой-нибудь пост.
Затем, приехав в Петергоф, я вместе с Плеске в карете поехали к Его Величеству. Плеске остался в приемной комнате, а я пошел к Государю в кабинет.
Государь очень милостиво меня встретил. Как всегда, доклад мой продолжался около часа. Во время доклада я сообщал Его Вели-честву мои различные предположения относительно будущего и просил разрешения Государя, когда он уедет за границу, поехать по обыкновению по России, во все те губернии, где я еще не был и где была открыта питейная монополия.
Его Величество это одобрил, сказав, что я хорошо делаю, что сам лично осматриваю учреждение этого весьма важного дела.
Когда я уже встал, чтобы проститься с Его Величеством, Госу-дарь Император, видимо несколько стесненный, сконфуженный, обра-тился ко мне с вопросом: привез ли я Плеске? Я сказал, что привез. Тогда Государь спросил меня: «Какого вы мнения о Плеске?» Я ответил, что самого прекрасного.
И действительно, я почитал и почитаю Плеске, как человека в высокой степени порядочного, прекрасного, имевшего значительную практику и сведения в некоторых отраслях финансового управления. Он все время был одним из моих ближайших сотрудников.
После такой, сделанной мною, рекомендации Плеске, Государь Император сказал мне:
— Сергей Юльевич, я вас прошу принять пост председателя Комитета министров, а на пост министра финансов я хочу назначить Плеске.
Меня это неожиданное решение, — неожиданное, главным образом, по своей форме, — весьма удивило.
Его Величество, заметив, вероятно, что я выразил на своем лице удивление, сказал мне:
— Что, Сергей Юльевич, разве вы недовольны этим назначением. Ведь место председателя комитета министров это есть самое высшее место, которое только существует в Империи.
{220} На это я сказал Государю, что если это назначение не выражает собою признака неблаговоления ко мне Его Величества, то я, конечно, буду очень рад этому назначению, но я не думаю, чтобы на этом месте я мог быть полезным, сколько я мог бы быть полезным на месте более деятельном.
Затем, простившись с Его Величеством, я ушел из кабинета и согласно повелению Государя сказал Плеске, чтобы он пошел к Императору.
Вероятно, Императрица Мария Феодоровна знала о том, что должно было произойти, а потому пригласила меня к себе завтракать.
Из дворца Государя Императора я поехал к Императрице. Императрица была ко мне в высокой степени милостива и любезна.
Мой уход с должности министра финансов с высшим назначением на бездеятельное положение председателя комитета министров, как я говорил, объясняется почти исключительно моим несогласием с той политикой относительно Дальнего Востока, которая привела нас к Японской войне.
Естественно, рождается вопрос: почему же остался на своем посту граф Ламсдорф, который с тех пор, как он, после смерти графа Муравьева, был назначен министром иностранных дел, все время поддерживал одинаковые со мной взгляды.
Произошло это, с одной стороны, от разности характеров — моего и графа Ламсдорфа, — а с другой стороны, от разности внешних приемов действий.
По этому предмету, один из деятелей того времени, стоявший близко ко двору, представил положение дела в форме следующего рассказа.
Он говорил: — Представьте себе отца семейства, который имеет сына и дочь, и представьте себе, что этот отец семейства делает нечто такое, что, по мнению его детей, гибельно для самого отца се-мейства. Положим, например, что этот отец семейства, уже в пожилых летах, хочет развестись со своей женой и жениться на молодой девушке; дети уговаривают его этого не делать, но способы отговоров сына и дочери совершенно различны.
Сын приходит к отцу и говорит: «Отец, не делай этого; ведь если ты это сделаешь, ты повредишь себе, повредишь всем твоим родичам и потеряешь престиж». И говорит это в такой {221} резкой форме, что, наконец, отец выходит из себя и, после многих предостережений сыну, чтобы он перестал говорить с ним на эту щекотливую тему, говорить ему: «Уходи вон», — и удаляет сына из дома.
А затем приходить тихая и скромная дочка и говорить тоже самое, но в другом тоне: «Милый папа, я тебе советую этого не делать. Ты знаешь, как я тебя люблю. Ты себе повредишь и потому, ради того, что я тебя так люблю и боюсь, что ты навредишь себе — я умоляю тебя, пожалуйста, не делай этого».
В таком случае отец семейства треплет свою дочку по щечке и говорит:
«Ах ты милая, моя душечка, иди погуляй немножко, а вечером я поеду с тобой в театр».
Вот аналогичный отношения были у Его Величества ко мне и графу Ламсдорфу. Точно также и способ разговора моего и графа Ламсдорфа уподобляется разговору неугомонного сына и скромной дочки.
Когда я ушел с поста министра финансов, то товарищ графа Ламсдорфа, князь Валериан Сергеевич Оболенский, и другие его сослуживцы очень ему советовали подать прошение об отставке, но граф Ламсдорф их совету не последовал.
Граф Ламсдорф имел по этому предмету совершенно откро-венный разговор со мною; он сказал мне: одно из двух — или наш Государь Самодержавный, или не Самодержавный. Я его считаю Самодержавным, а потому полагаю, что моя обязанность заключается в том, чтобы сказать Государю, что я о каждом предмете думаю, а затем, когда Государь решит — я должен безусловно подчиниться и стараться, чтобы решение Государя было выполнено.
С известной точки зрения нельзя отвергать логичности такого рассуждения, хотя для такого образа действий, нужно иметь крайне эластичное «я», чем, к сожалению, я не отличаюсь.
Почему Государь Император остановился на назначении вместо меня министром финансов Плеске, — я не знаю, но думаю, — вероятно, потому, что он был рекомендован Его Величеству, между прочим, Безобразовым и компанией, а Безобразов и компания полагали, что Плеске, как человек мягкий и не укрепившийся еще на своем посту, будет им очень сподручен; впрочем, кажется, в этом отношении они несколько ошиблись, потому что Плеске был человек весьма {222} принципиальный, весьма нравственно чистый, вследствие чего он не шел на различные компромиссы с Безобразовым и компанией.
В этом отношении Безобразов лучше бы сделал, если бы рекомендовал Государю Владимира Николаевича Коковцева, который, вследствие своей натуры, легче плавает по различным течениям, нежели мог плавать Плеске; хотя, с другой стороны, Коковцев все таки является лицом гораздо более характерным, нежели Плеске.
Во время этого назначения Коковцев был в Париже и, как я потом узнал, был очень огорчен этим назначением, так как он считал, что имеет гораздо больше права на место министра финансов, нежели Плеске, что несомненно верно.
Я обязан по долгу совести сказать, что пока министры в отно-шении политики, которой необходимо держаться в Корее после захвата Квантунского полуострова, были в единогласии, — Его Императорское Величество, несмотря на влияние и графа Воронцова-Дашкова и Великого Князя Александра Михайловича, и Безобразова, — который, по-видимому, особенно нравился Его Величеству, — все таки в конце-концов, склонялся к поддержанию мнения своих ответственных министров и лишь тогда начал склоняться ко мнению Безобразова и компании, а равно и генерал-адъютанта адмирала Алексеева, когда явился на сцену министр внутренних дел Плеве, который явно встал на сторону ска-занной авантюры Безобразова.
Конечно, сделал это Плеве для того, чтобы избавиться от нежелательных для него министров финансов и иностранных дел. И так как министр внутренних дел по своему положению имеет различные средства для влияния на Его Величество, которых другие министры не имеют, то он и передвинул весы на сторону Безобразова.
Таким образом, долгом моей совести считаю отметить, что Его Величество, после некоторых колебаний по различным частным случаям, в конце концов, все таки становился на сторону своих ответственных министров и лишь тогда, когда появился на сцену зло-получный во всех отношениях министр Плеве, который стал на сторону авантюристов, — во главе которых был Безобразов, — и поощрял это направление, Его Величество склонился на сторону мнения {223} статс-секретаря Безобразова и министра внутренних дел Вячеслава Константиновича Плеве.
За год до этого времени вопрос о том: какого направления держаться, — держаться ли направления, представителем которого был я, или держаться направления Безобразова — был резко поднят.
Как мне впоследствии сделалось известным от дворцового коменданта, генерал-адъютанта Гессе, Его Величество колебался как ему поступить: избавиться ли ему от меня, — так как Государь знал, что я от своих мнений и убеждений не отступлю, а, следовательно, буду делать всякие препятствия тому направлению, которого держался Безобразов, — или же избавиться от Безобразова?
И, несмотря на то, что Безобразов был Государю весьма симпатичен, а я по многим соображениям уже сделался Государю не вполне приятным — Его Величество все таки решил держаться моей политики, так как эту политику поддерживает и министр ино-странных дел, — и избавиться от Безобразова.
Вследствие этого Безобразов должен был тогда уехать в Женеву к своей жене.
И только через год, когда я уехал на Дальний Восток, а Государь был в Ялте, Великий Князь Александр Михайлович опять выудил из Женевы Безобразова и только тогда Безобразов вошел опять в силу и, будучи поддержан Плеве, довел дело до катастрофы.
Я это рассказываю в самых общих и не полных чертах. Потомство, которое, может быть, прочтет настоящую мою стеногра-фическую запись, когда меня не будет в живых, найдет по этому предмету в моем архиве самые обстоятельные, фактические, подробные и вполне разработанные данные.
Во время моего министерства финансов наш бюджет оконча-тельно укрепился и не только в течение всего времени моего управления не было дефицита, но напротив того, всегда был значительный излишек доходов над расходами, что дало мне возможность всегда держать свободную наличность государственного казначейства в значительных размерах, доходивших до нескольких сот миллионов рублей.
Должен сказать, что Его Величество в отношении поддержания равновесия бюджета оказывал мне полное доверие и только при таком, {224} со стороны Государя, отношении я мог довести наш бюджет до такой прочности.
Вопрос о том, что я держал значительную свободную налич-ность, служил предметом постоянной критики; многие, в особенности газеты, находили, что это неправильная система и что лучше эту сво-бодную наличность употреблять на производительные цели; говорили, что нигде такой системы накопления наличности не существует, причем ссылались, обыкновенно, на страны с вполне благоустроенными финансами — на Францию, Англию и даже Германию.
Я эти мнения никогда не разделял и нахожу, конечно, и теперь, что Российская Империя имеет такие особенности, что держать свобод-ную наличность в несколько сот миллионов рублей не только всегда полезно, но часто и необходимо.
Те лица, которые критикуют эту систему, не принимают во внимание следующих обстоятельств, а именно, что, с одной стороны, Россия — страна исключительной иностранной задолженности; ни Англия, ни Франция, ни Германия в этом отношении несравнимы с Россией; это есть одна из слабейших сторон русской государственной жизни. И раз страна имеет столь громадную задолженность за границей — необходимо держать такой резерв, который, при неблагоприятных обстоятельствах, мог бы остановить паническое движение русских фондов, находящихся за границей и в России, а, следовательно, и падение русских фондов.
С другой стороны, Poccия, к несчастью, до настоящего времени, представляет собою такую страну, которая в смысл земледельческом живет при самой низкой культуре. Главный фактор — ее урожай — заключается в стихиях, — один или два дождя, которые упадут во время, могут дать прекрасные урожаи и несколько недель бездождия во время сильной жары — уничтожают все хлебные посевы и производят полнейший неурожай.
Когда главный источник богатства страны — земледелие, — нахо-дится в зависимости от стихии, является необходимым всегда иметь в резерве значительные суммы на случай неурожаев и опять таки в этом отношении нельзя сравнивать Россию с Германией, Англии, Франции и прочими культурными странами.
Наконец, я всегда старался держать значительную свободную наличность и потому, что я все время со вступления на престол Императора Николая II чувствовал, что в ближайшее время должна вообще, в том или другом месте, разыграться кровавая драма.
{225} Это происходило от стечения двух обстоятельств: с одной стороны, явились многие лица и преимущественно военные, — среди них первую роль играл Алексей Николаевич Куропаткин, — кото-рые толкали Его Величество на создание таких международных отно-шений, которые могли получить разрешение посредством войны.
При таком настроении военных советчиков Государя было бы очень удивительно, если бы молодой Император, с темпераментом, если не воинственным, то, во всяком случае, не спокойным и не миролюбивым — не поддался искушению, — особливо, когда лица, которые входили в его доверие, уверяли, что те затеи, которые они проповедывали, не повлекут к войне, ибо, в конце концов, будто бы все должны преклониться перед желаниями русского Императора.
В действительности, вследствие моей системы накопления налично-сти, когда я ушел, я оставил свободную наличность, приблизительно в 380 милл. рублей, которая и дала возможность Российской Империи, когда началась японская война, жить несколько месяцев без займа; эта наличность дала возможность сделать заем более спокойно и на более выгодных условиях, нежели это имело бы место, если бы видели, что Россия так нуждается в деньгах для ведения войны, что должна во что бы то ни стало экстренно, немедленно, сделать большой заем.
В течение моего управления министерством финансов я совершил громаднейшие конверсии русских займов, т. е. переход с займов с более высокими процентами на займы с меньшими про-центами; кроме этих громадных финансовых операций, я совершил и несколько прямых займов, исключительно на нужды строительства железных дорог и увеличения золотого фонда при введении денежной реформы.
В этом отношении я также всегда встречал полнейшую под-держку и полнейшее доверие Его Величества.
(дополнение; ldn-knigi:
http://www.pr.kg/articles/n0135/13-kiss.htm)
Инвестиционный бум в России обычно заканчивается скандалом
[править]«Наше правительство никогда не привлекало иностранцев участвовать в финансировании российской промышленности, оно им лишь дозволяло это делать».
С. Витте, 1899 год
Европейские инвесторы впервые поверили в Россию в начале 80-х годов XIX века. До этого времени иностранный капитал попадал в российскую экономику лишь в форме межгосударственных займов, начиная же с 1880 года прямые частные инвестиции потоком устремились в акционерный капитал российских предприятий.
Причиной тому послужил не только процесс стабилизации российской экономики, но и некая полулегальная схема влияния на русский минфин, разработанная группой французских финансистов. За 20 лет Россия смогла привлечь в промышленность иностранных инвестиций более чем на 1,5 млрд руб., в итоге к началу XX века иностранцам принадлежало 55 % акционерного капитала российских компаний. В нефтедобывающей промышленности иностранцам принадлежало более 60 % капитала, в текстильной — более 40 %, а в металлургии — около 70 %. Деньги, вложенные в русские акции, приносили невиданные по европейским меркам дивиденды — до 70 % годовых, но при этом иностранцам было трудно понять, в какие именно российские компании нужно инвестировать деньги.
Поток инвестиций своим происхождением обязан русско-турецкому конфликту 1878 года: Россия бросила войска на помощь братьям-славянам — православным народам Балкан, терроризируемым Османской империей. Поскольку европейские союзники Османской Турции — Пруссия и Великобритания одновременно являлись крупнейшими держателями русских государственных обязательств, «гуманитарная акция» едва не обернулась для России крахом всей национальной экономики. Прусский банковский дом Блейхредеров и британские Ротшильды — главные кредиторы России — напомнили о скорых сроках погашения принадлежащих им железнодорожных займов на сумму более 200 млн руб.
Эти ценные бумаги выпускались для финансирования программы строительства первых железных дорог в Российской империи, и к концу 1870-х годов они являлись самыми дорогими кредитными обязательствами в мире. Российский минфин вел переговоры с Блейхредерами и Ротшильдами о реструктуризации этих долгов. Соглашение было уже достигнуто, но политический конфликт спутал карты.
Россия оказалась отрезана от традиционных рынков капитала: правительства Пруссии и Великобритании запретили размещение новых русских ценных бумаг на национальных биржах. В Петербурге вспыхнула фондовая паника, похоронившая несколько сотен молодых российских предприятий.
На помощь стране, жившей в ожидании дефолта, пришло правительство Французской республики, также находившейся в конфронтации с Пруссией и Британией по турецкому вопросу. Кредитная канцелярия министерства финансов Франции выразила готовность принять на себя проведение реструктуризации российского внешнего долга, а парижская биржа «голосовала франком» за русские ценные бумаги. Крупнейшие кредитные общества Credit Foncier и Societe Generale, финансовый пул Ноэля Бардака и банковский дом местных Ротшильдов объединились в синдикат, цель которого была сформулирована следующим образом: «перенести весь оборот русских ценных бумаг с лондонской и берлинской бирж во Францию». В 1880-х годах эта группа помогла российскому минфину разместить на парижской бирже займов на сумму более 8 млрд руб., за счет которых были покрыты обязательства России перед британскими и немецкими кредиторами.
Сотрудничество Франции и России вскоре вышло за пределы финансовой сферы и к середине 1880-х годов приобрело черты политического союзничества. Во франко-русском союзном договоре впервые был провозглашен принцип государственного покровительства для частных инвесторов из дружественного государства. Расстановка сил в союзе не вызывала никаких сомнений: бедная капиталами Российская империя превращалась в получателя частных инвестиций из Франции, где денежное предложение в тот момент сильно превышало спрос.
Правительство Российской империи в качестве ответного жеста открыло перед французами все двери российской экономики. Благожелательное отношение российского правительства к французским капиталам означало на практике упрощение правил регистрации, процедуры покупки недвижимости. Российские государственные оборонные заказы потекли на дружественные французские предприятия. Франция немедленно заняла лидирующие позиции в российской промышленности: уже в первые годы франко-русского союза в создание новых промышленных предприятий было инвестировано почти 200 млн руб. К 1917 году эта цифра превысила порог 700 млн. Приоритетными отраслями стали горная промышленность, металлургия и машиностроение. Новые предприятия полностью окупались за 2-2,5 года и начинали приносить французским акционерам прибыль порядка 35-40 % в год.
Министр финансов Иван Вышнеградский в 1889 году подписал со своим французским коллегой Жозефом Кайо предварительное соглашение о размещении на парижской бирже нового пакета российских государственных кредитных облигаций на 125 млн руб. под 2 % годовых. Подготовка выпуска заняла около года, в течение которого и во Франции, и в России произошли серьезные перемены.
Вышнеградского, перенесшего сердечный приступ, на посту министра финансов сменил Сергей Витте, который тогда был еще убежденным славянофилом и сторонником самостоятельной российской экономики. «Развитие отечественного капитализма с привлечением западных кредитов и по западноевропейскому образцу привела бы к болезненной ломке традиционного уклада жизни», — утверждал он в тот период.
Во Франции отношение к русским ценным бумагам также подверглось ревизии, на закрытом заседании французского правительства директор кредитной канцелярии министерства Шарль Делатур сделал доклад, где доказывалось, что введение на французский рынок новых русских облигаций создает угрозу для национальной экономики. Месье Делатур подсчитал, что, «по прогнозам, составленным с учетом намерений русского министерства финансов по выводу на парижскую биржу новых заемных бумаг, к концу столетия сумма русских заимствований во Франции превысит 10 млрд руб. Постоянный французский государственный долг при этом составляет эквивалент 22 млрд руб. Французские держатели уже сейчас склоняются к тому, чтобы заменить французскую ренту на более выгодные русские бумаги.
Быстрое высвобождение вкладчиками национальных госзаймов грозит серьезным кризисом и делает совершенно невозможными новые заимствования на внутреннем рынке». Делатур считал возможным удовлетворить требования русского правительства только в том случае, если это было необходимо сделать по «соображениям политическим», и предложил дать послу в Петербурге Франсуа Монтебелло инструкцию «впредь не очень-то соглашаться с проектами русского минфина».
Витте, разместив на парижской бирже заем, доставшийся ему по наследству от Вышнеградского, с удивлением обнаружил, что облигации не пользуются спросом. Когда цена составила 50 % от номинала, он связался с Ноэлем Бардаком и попросил во имя дружбы Франции и России поддержать цену бумаг, однако в ответ получил предложение сыграть за счет русской казны на повышение турецких гособлигаций, которыми в тот момент, не афишируя этого, занимался «синдикат франко-русской дружбы». По результатам операций с турецкими фондами финансист и его партнеры соглашались вложить некоторую сумму в русские займы.
По поручению Витте агент российского министерства финансов в Париже Александр Рафалович съездил в Лондон, чтобы уговорить британских Ротшильдов выкупить русские облигации. В качестве платы англичанам предлагались льготные инвестиционные программы в России, доходность которых обещала превысить 70 % годовых. Предположительно речь шла об эксклюзивном праве на разработку бакинских нефтяных месторождений. Однако Ротшильд попросил передать Витте, что «в Англии экономические интересы никогда не возьмут верх над политическими. Мы будем открыты для переговоров лишь в том случае, если Россия даст официальное согласие на разграничение сфер влияния с Великобританией в Китае и Турции».
Попытка привлечь к скупке русских фондов американских инвесторов также закончилась неудачей.
Назревал скандал, который грозил России полной утратой кредитоспособности. Русские агенты носились по всему миру, пытаясь пристроить заём, но в конечном счете минфину пришлось самому выкупать его на бирже. Представитель Credit Foncier предложил Витте следующую схему: кредитное общество может вступить с русскими в мнимую сделку, принять на хранение ценные бумаги, а затем тайно отправить их в Петербург. За это министр финансов посодействует Волжскому пароходству, в котором Credit Foncier имеет интересы, получить ссуду госбанка. Витте пришлось согласиться на эти условия, но очевидно, что Credit Foncier не удержало сделку в тайне. С тех пор практически каждый новый выпуск русских облигаций во Франции предварялся соглашением о финансовой поддержке российским государственным банком того или иного российского предприятия, выплачивающего дивиденды французским пайщикам.
Подобные схемы, ставшие нормой в отношениях Витте и парижской биржи, привели к появлению в России «особых» французских предприятий, которые процветали и выплачивали огромные дивиденды благодаря государственному покровительству. Довольно типична для того времени история успешной деятельности Общества Брянского завода, которое было основано в начале 1880-х на средства Societe Generale и группы французских вкладчиков, среди которых, как считалось, присутствовали несколько членов французского кабинета министров.
Брянский завод к началу 1890-х годов являлся лидером российского рельсопроката и металлообработки. Чистая прибыль общества достигала 4 млн руб. в год, акционеры получали до 38 % прибыли на капитал. В 1894 году Общество брянского завода получило от государственного банка кредит в размере 12 млн руб. под залог облигаций для покупки Керченского железного рудника и постройки металлургического комбината. Керченское предприятие было оформлено как отдельное акционерное общество еще до того, как началось его строительство. Половина акций керченского предприятия была продана мелким французским вкладчикам, а половина перешла в собственность Брянского общества. Довольно скоро обнаружилось, что достроить керченский комбинат невозможно, поскольку практически весь 12-миллионный кредит был истрачен на повышение дивиденда для акционеров Брянского общества.
Деньги ушли во Францию, строительство остановилось, и новый комбинат приступил к выпуску единственной возможной в его положении продукции — корпоративных облигаций. Брянское общество, насколько позволяло законодательство, переводило на «мертворожденную дочку» собственные долги, но главной проблемой оставался 12-миллионный долг госбанку, который необходимо было погасить к 1899 году.
В 1888 году Брянский завод обратился в канцелярию государственного банка с предложением принять в счет погашения кредита керченские облигации.
Директор госбанка Борис Малешевский рассмотрел этот проект и поставил окончательную резолюцию: «Отказать. Операция невыгодна и крайне сомнительна с точки зрения законности».
Однако французские инвесторы вовсе не собирались мириться с перспективой лишиться дивидендов на несколько лет вперед. Бомбардировка госбанка запросами из Брянска не прекращалась. Наконец в 1899 году обсуждение «керченского дела» вышло на уровень министров финансов. Посол Франции в Петербурге передал Витте телеграмму от Кайо, в которой положительная резолюция Малешевского на проект обмена облигаций объявлялась важнейшим условием размещения нового займа на парижской бирже. Россия предлагала французским рантье 3 % обязательства Дворянского банка на общую сумму в 2 млрд франков. От успешного размещения бумаг зависела судьба золотого обеспечения рубля, за счет этих средств русский минфин планировал гасить старые и уже просроченные международные обязательства. Отказать Кайо и стоявшему за ним Societe Generale было невозможно.
Тем не менее Витте, взбешенный императивным тоном телеграммы, ответил крайне резко: «Наш Государственный банк, так же как и французский, действует на основании собственного устава. Как французский министр финансов не может давать указания, противоречащие уставу банка, точно так же я не могу давать приказания банку о выдаче ссуд, которые, по мнению совета банка, противны его интересам… Если Керченское общество действительно может представить все необходимые гарантии, то ему нетрудно получить ссуду во Франции, так как общеизвестно, что Брянск и Керчь всегда были финансируемы французами, и ваши акционеры более других заинтересованы в процветании сих предприятий».
Выпустив пар, Витте приказал созвать экстренное совещание совета госбанка, в ходе которого сделал следующее заявление: «Сильное падение курса акций Брянского общества произведет удручающее впечатление на французском денежном рынке. Оно также подорвет доверие к прочим русским ценным бумагам и поставит в неловкое положение французское правительство, поощрявшее инвесторов покупать русские займы и бумаги русских предприятий». Малешевский ответил, что «банк уже не в первый раз вынужден идти на подобные сделки, грозящие ему крупными потерями, но мнение представителей министерства, безусловно, будет решающим». Витте утвердил решение совета государственного банка и немедленно дал язвительную телеграмму в Париж: «Вы отлично понимаете, Кайо, что подобное решение с моей стороны не сообразуется со здоровыми принципами предпринимательства. Я решился сделать это исключительно ради того, чтобы доставить удовольствие вам, мой дорогой коллега, и всем близким друзьям членов французского правительства».
С 1900 по 1902 год Брянское общество восемь раз обращалось в государственный банк с просьбами о предоставлении кредитов и каждый раз получало поддержку. В 1902 году Societe Generale выкупило у госбанка обязательства Брянского общества номинальной стоимостью 10,8 млн руб. за 3,6 млн руб.
Попустительство подобным схемам вызывало резкую критику деятельности Витте на посту министра финансов, а затем премьер-министра. С 1898 года регулярно собиралась особая комиссия во главе с императором Николаем II, на которой обсуждались возможности ограничения свободы частной инициативы иностранных инвесторов России.
Трудно сказать, для какой из сторон франко-русского союза схемы кредитного и инвестиционного сотрудничества оказались более губительными. В начале ХХ века во Франции разразился кризис государственного долга: русские займы не встречали на своем пути никаких препятствий благодаря личной заинтересованности Жозефа Кайо в процветании отдельных российских предприятий.
В результате новый президент Франции Клемансо начал свое правление с того, что освободил министра финансов от должности, а также лишил его всех почетных званий и орденов.
Павел Жаворонков)
В мое управление министерством финансов в значительной степени развилась наша железнодорожная сеть. После восточной войны с Турцией, в конце 70-х годов, сооружение железных дорог было временно приостановлено и только в мое министерство я опять начал быстро строить и развивать сеть железных дорог.
В то время и эта мера подвергалась критике; уверяли, что я иду очень быстро. Ну, а теперь этих нареканий не слышно, так как все {226} поняли, что эти вновь сооруженные железные дороги принесли и приносят государству значительную пользу, так что в последние годы начали опять довольно энергично строить еще новые дороги.
(дополнение; ldn-knigi:
http://www.stolica-s.com/rezepov/02-05-08.htm
Тот факт, что магистральная железная дорога прошла не через Саранск, отбросил наш город на сто лет назад. Саранск хоть и числился вторым по величине городом Пензенской губернии, но рос медленно, строительство путей затянулось, а крупных промышленных предприятий не было. Расположение города на плодородных землях, ежегодные крупные ярмарки создавали нынешней столице Мордовии предпосылки стать экономическим и культурным центром северной части Пензенской и близлежащих районов Симбирской и Новгородской губерний.
Появись тогда у нас железная дорога — глядишь, центром Поволжья был бы сегодня не Нижний Новгород, а Саранск.
Тем не менее регулярное железнодорожное сообщение в районе Саранска появилось позже, чем во всем Поволжье, да и предшествовали этому драматические события.
Все на борьбу с огненным дьяволом!
По первоначальному плану рельсы в мордовском крае должны были пройти по территории плодородных земель ромодановских помещиков. Те, естественно, возражали. Население Саранска было в ужасе, узнав, что через их город пройдет железная дорога. Отношение к ней в то время было неоднозначным. Ее презрительно обзывали «чугункой», а простых строителей железной дороги — «чугунками». Среди них было много бродяг, воров, хулиганов и других темных личностей. Представители «чугунки» обладали большой физической силою, их присутствие в городе сопровождалось пьянкой и драками. Подрядчики их обманывали, и тогда этот сброд нападал на местное население.
Железная дорога влекла за собой и множество неприятных факторов для тихого городка — грохот, крушения, увеличение численности рабочего класса, создание ремонтной базы, угольная копоть, развитие железнодорожного сервиса и связанные с этим порок и разврат. Патриархальная часть саранского населения считала паровоз и рельсы дьявольским изобретением.
В этой ситуации саранское купечество сделало очень хитрый ход. Были собраны деньги для дачи взятки Витте, директору департамента железных дорог министерства финансов Российской империи. Он много лет работал в железнодорожных обществах, имел дело с акциями, брал взятки.
Его фамилию в стране коверкали и говорили так: «Надо поднести нашему Вите». Деньги для «Вити» были собраны немалые.
Тот нисколько не удивился нежеланию саранских властей иметь рядом современное сообщение — подобное настороженное отношение к строительству «чугунки» встречалось в стране часто. Железнодорожную магистраль решили пустить через неприметное село Рузаевка. Благодаря этому оно превратилось в станцию, можно сказать, общероссийского значения, и в 1891 году через нее пошли практически все поезда в столицу великой империи. Денежные реки потекли рекою. Это был шок. Рузаевка росла как на дрожжах.
В Саранске кусали локти, но было поздно. Город навсегда оказался в стороне от важных торговых путей. Горожане сами себя загнали в исторический тупик и заплатили за это деньги. Устаревшие взгляды лишили город будущего. Когда о «чугунке» в Саранске заговорили вновь, то горожане стали хвататься за нее руками и ногами в прямом смысле слова.
Последний шанс
Сам проект соединения железнодорожным путем Москвы с Казанью через Рязань появился в начале 1891 года. Экономические расчеты свидетельствовали, что гораздо целесообразнее вести новую дорогу от Рязани через Шацк, Саранск и Алатырь. Однако вскоре возник еще один вариант дороги с более короткой протяженностью от Коломны через Касимов, Елатьму и Алатырь. Таким образом, второй вариант снова оставлял Саранск в стороне. Такое положение вещей никоим образом не устраивало местные власти, тем более что их поддержала хитрая казанская городская дума. В Петербург срочно была отправлена саранская делегация, которая встретилась с министром внутренних дел и изложила ему свою просьбу.
Вторая взятка для Витте
Позднее к этому подключили и пензенского губернатора. Он связался с Витте, который уже стал министром путей сообщения. Тот, в свою очередь, отвечал, что «комитет министров постановил избрать для казанской линии направление от Рязани по правому берегу Оки, оставляя к югу Шацк, через Саранск и Алатырь на Казань». Некоторые историки утверждают, что представителям Саранска пришлось давать Витте взятку второй раз, чтобы хоть как-то исправить сделанную ошибку. Саранские купцы так и говорили: «Ох, опять надо тряхнуть мошной для Вити!»
Так или иначе, вопрос о строительстве железнодорожной линии был решен в пользу Саранска. Сначала станцию намечалось построить на правом берегу реки Инсара, чтобы избежать сноса значительной части городских строений. Но с этим не согласилась городская управа: считалось, что вокзал должен находиться в черте города. Поэтому решено было перенести строения. Эти расходы взял на себя город. Поздней осенью 1893 года строительные работы были завершены и в декабре началось регулярное движение поездов через станцию Саранск.
Позднее, в 1898 году, министру финансов России графу Витте присвоили звание почетного гражданина Саранска в знак искренней признательности местного общества за сочувственное отношение Витте к городу.; ldn-knigi))
В мое время значительно возросла русская промышленность. Благо-даря систематичному проведению протекционной системы и защите с моей стороны, и приливу к нам иностранных капиталов, промышленность у нас быстро начала развиваться и в мое управление министерством, можно сказать, прочно установилась национальная русская промышленность.
В этом отношении я также встречал поддержку Его Величества, но уже в меньшей степени. Я был и остаюсь сторонником не стеснения иностранных капиталов, идущих в Россию на пользу ее раз-вития. Некоторые же, из-за узко-национальной точки зрения, были не особенно склонны к притоку иностранных капиталов в Россию, и только тогда оказывали этому содействие, когда лично, в той или другой форме, были заинтересованы в создании этого или другого завода, или в той или другой эксплоатации наших натуральных богатств.
Эта заинтересованность большею частью выражалась в том, что эти господа получали места в правлениях частных обществ или получали выгоду в других формах.
Как один из тысячи подобных примеров, я вспоминаю следующий случай:
У нас на Камчатке и в других местах Азиатской России есть золото и многие иностранные или русские же фирмы при иностранных капиталах желали бы получить концессию на обработку этого золота. Против этого возражали все и именно с точки зрения национальной:
«Нужно, мол, чтобы русские богатства разрабатывались русскими людьми и на русские деньги» (которых, между прочим, было, да и теперь — сравнительно мало). Под этим флагом некий отставной полковник Вонлярлярский, как истинно русский человек, который должен разрабатывать национальные богатства руками русских людей и посредством русских капиталов, получил, в конце концов, по желанно Его Величества, концессию на разработку золотых приисков на Чукотском полуострове. Через несколько месяцев после того, как эта концессия была дана Вонлярлярскому, он ее продал иностранцам, получив, таким образом, в свой карман совершенно незаслуженную прибыль.
(дополнение; ldn-knigi:
http://www.scgis.ru/russian/cp1251/h_dgggms/4-99/gold-chuk.htm
В конце XIX — начале ХХ вв. слухи о «золотой лихорадке» в северной Канаде и на Аляске завладели умами промышленников, двигающихся с Азиатского континента. В 1900 году Министерство Госимущества России вынуждено было высказать пожелание снарядить правительственную. экспедицию на Чукотку, хотя в казне не было денег. Однако у гв. полковника в отставке Владимира Михайловича Вонлярлярского деньги были и он 12 января 1900 года подал заявление с предложением организовать экспедицию за свой счет. А в марте того же года Фридрих Бекер, представитель английской финансовой группы, обратился к министру с предложением отправить свою экспедицию в эти же края. К этому времени В. М. Вонлярлярский уже договорился об откомандировании в его распоряжение горного инженера К. И. Богдановича, впоследствии известного российского геолога. 10-го апреля 1900 года Вонлярлярский получил «исключительное право разведки и попутных разработок золота и прочих полезных ископаемых на Чукотском полуострове в течение 5 лет». И уже 13 сентября К. И. Богданович сообщает в Горный департамент: «…Золото было найдено, но не богатое». Экспедиция провела исследования в устье Колючинской губы, мыс Дежнева, бухт Св. Лаврентия и Провидения. В этом же году на средства В. М. Вонлярлярского были опубликованы К. И. Богдановичем труды экспедиции « Очерк Нома» и «Чукотский полуостров».
В 1901 году неугомонный В. М. Вонлярлярский отправляет на Чукотку геологоразведочную экспедицию под руководством геолога Иванова, ранее работавшего в Приморье Дальнего Востока. Иванов отправился на Чукотку через США и Канаду и попутно выяснил, что американские промышленники не рискуют проводить работы на русской территории. Результаты не очень успешной экспедиции Иванов изложил в очерке «Забытая окраина», который В. М. Вонлярлярский направил в Горный департамент. В конце 1901 года Ф. Бекер, так и не преуспевший в деле изучения Чукотки, передал все свои права и обязанности Джону Розину-американскому гражданину, но по договору с В. М. Вонлярлярским. Последний совместно с кандидатом права Федором Михайловичем фон-Кузе учредил Русское акционерное общество. Однако за три года (1900—1902) деятельности Общества промышленных месторождений золота на Чукотке не было обнаружено.)
Я бы мог привести тысячи таких примеров.
{227} Его Величество всегда был более склонен поддерживать тех, которые препятствовали мне в создании обществ для разработки наших национальных богатств при помощи иностранных капиталов и иностранцев.
Собственно говоря, никто не препятствовал тому, чтобы иностранные деньги на различные предприятия к нам шли, но наивно желали, чтобы иностранные деньги шли, но чтобы распоряжались этими деньгами россияне, и распоряжались не имея в деле никакого интереса со свойственным русским дельцам новейшей формации денежным распутством.
С одной стороны тенденция эта шла от крупных русских промышленников, которые вообще не желали иметь в России в различных промышленных производствах — конкурентов.
С другой стороны, эту мысль — препятствовать водворению в России иностранных капиталов постолько, посколько они связаны с иностранцами, — поддерживали все лица, входящие в торговлю и промышленность после того, когда они профершпилились. (нем. «проигрались»; ldn-knigi)
Этот контингент людей — в большинстве случаев — составляет наше дворянство.
Я несколько раз принципиально ставил вопрос о том, что необходимо признать, что водворение в России иностранных капита-лов для развития торговли и промышленности есть вещь желательная, которую нужно поощрять. По этому предмету были разные совещания в Зимнем дворце под председательством Императора Николая II.
Mне прямо не говорили: «нет» и главным образом потому что не могли представить надлежащих доводов. Все доводы, которые мне представляли, всегда были мною разбиваемы. Но Государь Император, — под чьим влиянием не знаю, — всегда как будто бы не сочувствовал этой идее. Мне представляется, что это несочувствие происходило прямо от того, что Государь Император — близко не знакомый ни с финансовой историей, ни с финансовой наукой — боялся того, чтобы посредством этого пути не внести в Россию значительного влияния иностранцев.
Вообще я никогда не слышал серьезных доводов против иностранных капиталов; но это было всегда и теперь остается для многих чем то вроде Островского «жупела».
Конечно, большинство членов финансового комитета и членов комитета министров вполне сознавали всю неправильность воззрений о вредности иностранных капиталов. Но чувствуя, что иностранные {228} капиталы не в особенном фаворе на верху, боялись категорически по этому предмету высказаться.
Вследствие этого, хотя я во все время моего министерства и не покидал мысли об иностранных капиталах для русской промышлен-ности и в значительной степени вводил их, но это происходило исключительно благодаря моему личному влиянию, причем я большею частью всегда встречал те или другие препоны в комитете министров.
Затем, в области чистого управления министерством финансов, которое в мое время было и министерством торговли, я тоже не встречал поддержки Его Величества во всем, что касалось организации и функций фабричной инспекции.
Фабричная инспекция была основана при министре финансов Бунге и всегда находилась в подозрении, как такое учреждение, которое, будто бы, склонно поддерживать интересы рабочих и против интересов капиталистов; хотя это была, да и в настоящее время есть совершенная неправда.
Фабричная инспекция как прежде, так и в настоящее время относилась и относится к интересам рабочих и фабрикантов вполне объективно, и только в надлежащих случаях поддерживает рабо-чих от несправедливой эксплоатации их труда некоторыми фабри-кантами и капиталистами. А так как многие из фабрикантов и капиталистов принадлежат к дворянским семьям и имеют гораздо больший доступ в высшие сферы, нежели рабочие, то они распро-страняли и распространяют легенду о том, что будто бы фабричная инспекция — есть институт крайне либеральный, имеющий в виду лишь поддержку рабочих и их либеральных стремлений.
Когда в последние годы прошлого столетия и в первые годы этого столетия брожение между рабочими значительно увеличилось и в среду русских рабочих начали постепенно проникать идеи социалистические, которые так сильно завладели умами всех рабочих за границей, что это вынудило заграничные страны пойти на целый ряд капитальнейших мер для большего обеспечения рабочих, мер, которые были проведены все в законодательном порядке, как законы: о страховании рабочих, о рабочем дне, о рабочих ассоциациях, об обязанностях фабрикантов по отношению лечения рабочих и помощи им в случае происшедших с ними несчастий, — когда все эти законы и меры начали проводиться в иностранных государствах {'229}' и такими несомненными консерваторами, как, например, князь Бисмарк, то и в России явилось движение не только между рабочими, но и другими классами — между интеллигентами и либералами, которые видели необходимость проведения более или менее аналогичных мер и в России.
Но все подобные меры встречали в реакционных кругах решительный отпор. Так, например, мне с большим трудом удалось провести в Государственном Совете закон о вознаграждении рабо-чих в случае увечий и несчастных случаев. Но закон этот был весьма урезан сравнительно с подобными же законами, существую-щими за границей.
Подобное положение вещей служило значительным поводом к обострению отношений рабочих и фабрикантов у нас в России и к развитию и распространению между рабочими крайних воззрений с социалистическим, а иногда и революционным оттенком.
В мое управление я значительно расширил в департаменте торговли отдел образования коммерческого и во главе этого дела поставил бывшего члена совета министра просвещения Анопуло.
Я провел через Государственный Совет положение о коммерческом образовании, благодаря которому последовало значительное расширение сети коммерческих училищ.
По этому положению я возбудил инициативу между самими промышленниками и коммерческим людом, дав им значительную инициативу, как в учреждении коммерческих школ, так и в их управлении. Вследствие этого они охотно начали давать средства на устройство и поддержание своих коммерческих училищ.
Анопуло по образованию был технолог. Я познакомился с ним, как только я сделался министром финансов, потому что он в это время был директором ремесленного училища Цесаревича Николая, а когда я после смерти Вышнеградского был назначен министром финансов, то я в то же время занял должность председателя дома призрения и ремесленного образования бедных детей в С. Петербурге, находившегося под особым покровительством Императора Але-ксандра III, так как по уставу этого дома почетным председателем его считается Государь Император.
{230} Таким образом, я занимался этим домом, в котором было 2 училища: ремесленное училище Цесаревича Николая и женская школа Императрицы Марии Александровны.
Вот этими двумя училищами я занимался весьма ретиво и с большим удовольствием и так как в это время директором ремесленного училища был г. Анопуло, то я тогда с ним и позна-комился.
Развив сеть коммерческого образования в Россия y меня явилась мысль устроить высшие заведения коммерческие и технические универси-теты в России, в форме политехнических институтов, которые содер-жали бы в ceбе различные отделения человеческих знаний, но имели бы организацию не технических школ, а университетов, т. е. такую организацию, которая наиболее способна была бы развивать молодых людей, давать им общечеловеческие знания, вследствие соприкосновения с товарищами, занимающимися всевозможными специальностями.
Мною был создан при помощи моих сотрудников устав С. Петербургского Политехнического Института, который ныне составляет одно из главных высших учебных заведений Петербурга. Этот устав был проведен не без затруднений через Государ-ственный Совет.
В этом политехническом институте в Петербурге имеются отделения: экономическое и техническое. Это техническое отделение длится на различные отделы: на механически, отдел кораблестроения и химический.
Я относился к этому делу с полным увлечением; вследствие этого мне удалось устроить политехнический институт в смысл помещения — прекрасно. Будучи министром финансов, мне было ко-нечно, легче, чем другим министрам иметь средства на устройство этого Института.
Должен сказать, что устройство этого Института было мною осуществлено не без различных затруднений и только благодаря моему влиянию, которым я в это время пользовался, как у Его Величества, так и в Государственном Совете, мне удалось провести это великолепное учреждение.
Явился вопрос: кого назначить директором этого Института. Нужно было назначить человека, который не возбуждал бы в высших сферах каких-нибудь сомнений, ибо, как я уже сказал, я {231} встречал затруднения в организации и устройстве этого Института не только в смысле денежных затрат, ибо мне указывали, когда я задумаю что-нибудь такое сделать, то нахожу деньги, а когда другие просят у меня деньги на свои потребности, — я скуплюсь; но кроме того я встречал затруднения и политические: мне указывали, что я устраиваю такое заведение, которое впоследствии может внести смуту; говорили: разве мало у нас университетов и с университетскими сту-дентами мы не можем справляться, постоянные беспорядки, а тут Витте под носом желает устроить еще новый громаднейший университет, который будет новым источником всяких беспорядков.
При таких условиях мне приходилось выбирать директора Института, относительно которого не встречалось бы сомнений. Я остано-вился на князе Гагарине.
Князь Гагарин — артиллерийский офицер, кончивший курс в артиллерийской академии. Он был склонен и до сих пор остался весьма склонным по своей натуре к ученым техническим исследованиям; он считался по артиллерийской части одним из лучших специалистов. Князь Гагарин человек идеальной чистоты. Мать его была статс-дамой при Императрице Марии Александровне и поль-зовалась самым большим почетом при дворе. Женат он на княжне Оболенской.
Жена князя Гагарина — сестра членов Государственного Совета Александра Дмитриевича и Алексея Дмитриевича Оболенских и генерала свиты Его Величества Николая Дмитриевича Оболенского, состоящего ныне при Императрице Mapии Феодоровне.
На князя Гагарина, как на человека, имеющего, так сказать ценз знаний, мне указал генерал Петров (ныне член Государственного Совета и почетный академик).
Казалось бы все эти данные безусловно не могли бы возбуждать никаких сомнений.
Перед самым назначением Гагарина, вечером был у меня Сипягин. Я сказал ему, что имею в виду просить Государя о назначении директором Политехнического Института кн. Гагарина и спросил Сипягина, какого он мнения о князе Гагарине.
Сипягин сказал мне, что Гагарина он знает близко, знает его с самого детства и про него ничего, кроме самого прекрасного, сказать не может. Одно только — это, что по натуре князь Гагарин соб-ственно «блаженный» и поэтому, — сказал мне Сипягин, — он боится, чтобы это качество князя не повредило ему.
{232} Князь Гагарин был утвержден Его Величеством в должности директора Политехнического Института с полной охотой. Он действительно был прекрасным директором Политехнического Института и пользовался всеобщим уважением, как среди профессоров, несмотря на то, что эти профессора имеют всевозможные ученые цензы и гораздо старше князя Гагарина, — так и среди студентов.
Вообще князь Гагарин такой человек, который не может не пользоваться уважением. Но тем не менее, даже такого человека все таки убиенный председатель совета министров Столыпин почел нужным сделать революционером. В конце концов, его судил Сенат и он был уволен от службы без прощения. Конечно, такое решение было заранее подсказано.
Жена князя Гагарина, близкая родственница Столыпина, весьма почтенная женщина. Как она мне говорила, она знала Петю Столы-пина с детства и когда это случилось — она мне сказала: «Вот никогда бы не думала, чтобы Петя, в конце концов, сделался таким подлецом».
Семейство кн. Гагарина, когда Столыпин выказался во всем его полицейском блеске, конечно, прервало с ним всякие сношения.
Кроме С. Петербургского Политехнического Института, в то время, когда я был министром финансов, приблизительно по тому же прин-ципу мне удалось основать еще два политехнических института: один в Варшаве, а другой в Киеве.
{233}
* Пост председателя комитета министров представляется совершенно бездеятельным. Комитет министров был уничтожен после преобразований, вызванных 17-м октябрем 1905 года. До 17-го ок-тября 1905 года объединенного правительства (кабинета министров) не было. Комитет представлял высшее административное учреждение, ко-торое весьма мало служило к объединению правительства; в него вносилась масса административного хлама — все, что не было более или мене точно определено законами, а также важные законодательные акты, которые рисковали встретить систематическое и упорное сопротивление со стороны государственного совета.
Таким образом через комитет министров прошли почти все временные законы, ограничивающие права евреев, поляков, армян и иностранцев, различные полицейские меры о всевозможных охранах, всякие опеки различным лицам, протежируемым свыше, коль скоро давались льготы вне за-кона и т. п. дела. Комитет состоял из всех министров или их заместителей, председателей департаментов государственного совета и лиц по назначению Государя. В комитете играли роль обыкновенно два, три лица, которые в данное время пользовались особым благоволением Его Величества, а все остальное к ним прислушивалось.
Такими лицами в мое время были граф Толстой (министр внутренних дел); И. Н. Дурново, очень недалекий человек, но житейски умный и хитрый; Плеве, очень умный агент тайной полиции, недурной юрист, оппортунист, поверхностно образованный, хитрый и ловкий карьерист-чиновник, вообще весьма неглупый, но без всякого государственного ин-стинкта; Победоносцев, выдающегося образования и культуры {234} человек, безусловно честный в своих помышлениях и личных амбициях, большого государственного ума, нигилистического по природе, отрицатель, критик, враг созидательного полета, на практике поклонник полицейского воздействия, так как другого рода воздействия требовали преобразовании, а он их понимал умом, но боялся по чувству критики и отрицания, поэтому он усилил до кульминационного пункта полицейский режим в православной церкви.
Благодаря ему провалился проект зачатка конституции, проект, составленный по инициативе графа Лорис-Меликова и который должен был быть введен накануне ужасного для России убийства Императора Алексан-дра II и в первые дни воцарения Императора Александра III.
Это его, Победоносцева, великий грех; — тогда бы история России сложилась иначе и мы, вероятно, не переживали бы в настоящее время подлейшую и безумнейшую революцию и анархию.
В комитете играл также роль генерал-адъютант Ванновский, военный министр, а потом министр народного просвещения, недурной человек, с военным характером, мало образованный, не без здравого смысла и с упрямым характером. Иногда в комитете играли роль умные мнения и вообще люди, умнее других, но лишь в тех случаях, когда вопросы ранее не были, по крайней мере в принципе, предрешены.
Забыл упомянуть об А. А. Абазе. Это человек с громадным здравым смыслом, большой игрок, весьма ленивый, кончил курс в университете, но затем мало учившийся. Благодаря природному уму, петербургскому чиновничьему такту и связям, он играл боль-шую роль в Государственном Совете и в комитете министров. Воспитанный в салонах Великой Княгини Елены Павловны, вследствие сего был начинен либерализмом, хотя не пожертвовал бы ни одним вечером картежной игры для проведения той или другой либе-ральной меры.
Будучи председателем комитета министров, я подобно некоторым моим предшественникам употреблял все меры, чтобы укло-ниться по возможности от рогатых дел, которые обыкновенно сплавляли в комитет, дабы не участвовать в одиозных решениях, и потому стремился передавать их по назначению в Государственный Совет или предоставить министрам испрашивать утверждения всепод-даннейшими докладами.
Вообще, председатель комитета министров имел очень редкие доклады у Государя, все доклады посылались управляющим комитета {23'5}' я же, как находившийся в то время в некоторого рода опале, совсем Его Величества наедине не видел.
Я покинул пост министра финансов в августе 1903-го года. Через несколько дней Император уехал морем за границу и до-вольно долго был у брата Императрицы в Дармштадте. Я уехал через несколько дней в Берлин, а потом в Париж.
В Париже я прожил с месяц времени, старался никого не видеть, в особенности официальных лиц. Тогда я был убежден, что война неизбежна и на носу, говорить же кому либо cиe или, вернее, проговориться, конечно, не хотел. Меня в Париже удивляло французское правительство, в особенности министр иностранных дел Делькассэ, который, по-видимому, в возможность войны не верил а потому так пела и французская пресса (Делькассэ всюду авторитетно говорил, что по имеющимся у него достоверным сведениям войны быть не может. Как впоследствии оказалось, эти достоверные сведения заключались в том, что наш посол кн. Урусов уверил Делькассэ. что войны с Японией быть не может, что же касается дипломатических сведений из других французских источников — из Пекина и Toкио, то министр иностранных дел Делькассэ этих сведений совсем не имел, что явно доказывало всю неудовлетворительность постановки дипломатической части Франции на Дальнем Востоке. Когда я приехал в Париж и увидел, что там существует такое оптимистическое настроение, то, боясь проговориться, я старался ни с кем не видеться и уехал поскорее в Виши.)…
В Париже я несколько раз виделся с главою дома Ротшильдов — бароном Альфонсом, 70-тилетним старцем, человеком большого государственного ума и отличного образования. Я был с ним в прекрасных отношениях и любил говорить с этим умным и много знающим человеком. Он был в прекрасных отношениях с Наполеоном III и вообще со всеми выдающимися деятелями второй Империи. В душе империалист, уживался, но не любил республику. Много знал, видел и был весьма начитанный.
Из Ротшильдов он в сущности был единственный выдающийся человек. Между его братьями, кузенами, детьми и племянниками есть люди весьма порядочные, все очень светские, но с выдающимися способностями нет, — может есть между молодыми, но еще не выказались.
Сын барона Альфонса Эдуард — очень милый, молодой человек, но едва ли пойдет по деловитости в отца. Конечно, при свидании с {236} бароном Альфонсом он заводил речь о Дальнем Востоке, от которой я систематически уклонялся, но более всего он говорил о дурном, по его мнению, признаке при нашем дворе, о водворении странного мистицизма.
Он несколько раз возвращался к этому раз-говору, указывая на то, что история показывает, что предвестником крупных событий в странах, в особенности событий внутренних, всегда является водворение при дворах правителей странного ми-стицизма, конечно, всегда связанного с именами крупных шарлатанов. Он мне прислал затем целую книгу по этому предмету, в которой автор на основании исторических фактов поддерживает эту мысль. На мой вопрос, почему он мне все это говорит, он ответил, что по поводу всяких разговоров, распространяемых во Франции о влиянии на Их Величеств и некоторых Великих Князей и Княгинь доктора Филиппа (из Лиона); затем он мне рассказал некоторые из этих слухов, добавил, что много, вероятно, преуве-личено, но факт все-таки несомненный, что шарлатан доктор Филипп видится с Их Величествами, почитается ими чуть ли не за святого и имеет существенное влияние на их психику. Все эти рассказы, распространяемые во Франции, производили на нас русских, конечно, тяжелое впечатление. О Филиппе, конечно, я много слышал и в Петербурге. Сообщаю кратко то, что мне известно достоверно или почти достоверно.
Филипп нигде оконченного образования не получил, проживал он в окрестностях Лиона. Дочь его вышла замуж за маленького доктора. Когда Филипп начал практику лечения различными чудодейственными средствами, то, как обыкновенно в этих случаях бывает, имел некоторые случаи успеха лечения и также предсказания. Лица, его знавшие, говорили, что он вообще человек умный и имеет какую-то мистическую силу над слабовольными и нервнобольными. Он имел также полицейские процессы вследствие жалоб некоторых лиц на его шарлатанство. Правительство ему запретило лечить и потому иногда преследовало.
Тем не менее он составил себе небольшую кучку поклонников, преимущественно в числе националистов (история Буланже-Дрейфус). К этой кучке поклонников принадлежал также наш военный агент в Париж полковник генерального штаба граф Муравьев-Амурский (младший брат министра юстиции Н. В. Муравьева, которому дядя не пожелал передать титула вследствие его дурного {237} поведения — процесса со своею матерью и пр.) Этот граф был человек положительно ненормальный, он все хотел нас втащить в историю с ненавистным ему республиканским правительством, а так как я был в числе лиц, препятствовавших сей авантюре, по-лагая, что нам не следует вмешиваться во внутренние дела Франции, и так как в результате граф Муравьев-Амурский был сменен, то он меня возненавидел, хотя лично он меня не знал; граф Муравьев-Амурский и другие поклонники Филиппа провозгласили его святым, во всяком случае они уверяли, что он не родился, а с небес сошел на землю и так же уйдет обратно. С этим Филиппом познакомилась за границею жена Великого Князя Петра Николае-вича, черногорка N 1, или жена принца Лейхтенбергского, черногорка N 2. Ох уж эти …. черногорки, натворили они бед России…
Чтобы рассказать, какие пакости он натворили — нужно написать целую историю; не добром помянут русские люди их память…..
Это две дочери князя Николая Черногорского. Он их девочками отдал в Смольный институт, там на них очень мало обраща-ли внимания. Они кончили курс, как раз когда Император Александр III разорвал традиционные узы с Германией и союз с Францией был в зародыше. Тогда он за обедом, данным в честь князя Николая Черногорского, провозгласил знаменитый тост «за моего единственного друга, князя Николая Черногорского». Тост этот, ко-нечно, был провозглашен не столько по любви к князю Николаю, как для того, чтобы сказать всему свету «у меня нет союзников и я в них не нуждаюсь». С своей стороны князь Николай делал все от него зависящее, чтобы заслужить расположение Императора. Это расположение впрочем, совершенно естественно вытекало из того, что князь Николай был князь рыцарского народа — черногорцев, из всех славян всегда заявлявших свою наибольшую привязанность к нам русским. При таком положении вещей, естественно, что Импера-тор Александр III оказывал внимание кончившим в Смольном институт черногорским княжнам. Этого было достаточно, чтобы явились из царской семьи женихи.
Ведь в это время у нас всяких Великих Князей размно-жилось целое стадо. Слабогрудый Петр Николаевич, младший сын Великого Князя Николая Николаевича (главнокомандующего в последнюю турецкую войну), женился на черногорке N 1, а принц Юрий Лейхтенбергский, третий сын Великой Княгини Марш Николаевны, {238}
женился на черногорке N 2. Но последний, женившись на черногорке
N 2, (вторым браком), продолжал свою связь с куртизанкою за границей, где большею частью и проживал. Такое его поведение, ко-нечно, не могло нравиться такому в высшей степени нравственному человеку, как Александр III, и я помню, как то раз, на общем приеме представляющихся, Он спросил одного из представлявшихся, приехавшего из Биаррица — много ли там русских. Он ответил и указал, что там, между прочим, находится принц Юрий Максимилианович, на что Государь заметил: «а, и он там полоскал свое поганое тело в волнах океана». Впрочем, должен сказать, что Юрий Максимилианович был в сущности безобидный человек и совсем недурной, это тип великих князей последних формаций. И так, благодаря Александру III, черногорки были пристроены за второстепенных Великих Князей и этим бы при Александре III все бы и кончилось, но вступает на престол Николай II и женится на Alix. (так в книге!; ldn-knigi)
Молодая Императрица встретила со стороны Императрицы матери и русских Великих Княгинь самый радушный прием и сердечное отношение, но не такое отношение, как к Императрице. А ведь она Императрица. Только черногорки не только гнулись перед нею, как перед Императрицей, но начали проявлять к Ней бесконечную лю-бовь и преданность.
Как раз Императрица заболела какою то желудочною болезнью; черногорки тут, как тут, ее не покидают, устраняют горничных и сами добровольно принимают на себя эту неприятную в подобных болезнях обязанность. Таким образом, они втираются в Ее фавор и делаются Ее первыми подругами. Покуда Государь не разо-шелся, это было не особенно заметно, но по мере того, как Он начал расходиться и Императрица мать начала терять свое влияние — влияние черногорок все усиливалось и усиливалось.
Конечно, прежде всего явилось у них желание раздобыть побольше денег. Вот на этой почве мне пришлось сталкиваться с черногор-ками. Как то раз черногорка Лейхтенбергская заявила мне, что им трудно жить, и что она просила помощи у Государя через Императрицу и просила и моего содействия к устройству этого дела. Вопрос сводился к тому, чтобы казна выдавала Лейхтенбергскому ежегодно 150.000 рублей. Конечно, я признал это невозможным и дело устрои-лось так, что бюджет министерства двора был увеличен на 150.000 рублей, a сие министерство уплачивает Лейхтенбергскому равную сумму.
{239} Как это устроится теперь, когда черногорка N 2 покинула своего мужа Лейхтенбергского и вышла замуж за Великого Князя Николая Николаевича, не знаю.
Такой простой способ устройства пособия черногорке N 2 вытекал из особого Высочайшего повеления относительно бюджетов министерства двора.
Делами Великого Князя Петра Николаевича управлял молодой человек, сын его бывшего гувернера (кажется, фамилия его Дюмени). Он заигрался, вероятно, не без ведома Великого Князя на бирже и крайне одно время расстроил его дела. Тогда Велики Князь обра-тился ко мне, дабы я помог ему из государственного банка. Я, конечно, отказал, так как это противоречило уставу банка. В результате Великому Князю помог Государь, кажется из уделов, но супруга, черногорка N 1, такую мою дерзость простить не могла.
Нужно отдать справедливость черногоркам: он были преданные дочери и постоянно хлопотали о всяких денежных субсидиях своему княжескому родителю. Вся игра велась на том, что в интересах России в случае столкновения ее с Германией, поставить Черногорию в такое положение, чтобы она могла оказать России содействие. Черно-горцы молодцы; нужно только сформировать постоянные части, а для этого нужны деньги. Вот по особым высочайшим повелениям и начали отпускать черногорскому князю на содержание сказанных частей войск особые суммы и теперь в смете военного министерства таких расходов значится около миллиона рублей, если не больше, но как именно расходуются эти деньги, никому в России неизвестно. Князь Николай по этому предмету писал Государю самые убедительные пись-ма, уверяя, что война с Германией неизбежна и весьма нелестно отзы-вался о Вильгельме. У меня в архиве одно такое интересное письмо сохранилось.
Но l’appИtit vient en mangeant. В 1901 или 1902 году вдруг появился Николай Черногорский в Петербурге. Затем, я ви-жусь с черногоркой N 2, которая мне говорит, что ее отец просил Государя помощи, что Государь на это согласился и, вероятно, я на днях получу повеление. Она прибавила, что очень просит меня ока-зать содействие. Я пожелал узнать, о какой помощи идет речь. Чер-ногорка мне ответила, что ее отец просит Государя, чтобы ему была уступлена контрибуция, которую платит Турция России — около 3.000.000 рублей в год и что Государь на это согласился, а потому князь Николай благодарил уже Государя и уехал к себе обратно в Черногорию. Я сказал черногорке, что это, по моему мнению, невозможно.
{240} На ближайшем всеподданнейшем докладе Государь мне сказал, что князь Черногорский просил, чтобы Poccия ему оказывала денежную помощь, что Он сказал князю, что не считает возможным из денег, платимых русским народом, оказывать денежную помощь иностранным, хотя бы более нежели дружественным народам. Тогда князь Николай Ему ответил, что и он не счел бы возможным про-сить о такой помощи, а потому он просит, чтобы ему давали не русские деньги, а турецкие, т. е. чтобы Турция следуемую от нее еже-годную контрибуцию до 3.000.000 рублей в год передавала не России, a Черногории.
Я доложил Его Величеству, что турецкая контрибуция согласно закону ежегодно вносится в государственную роспись и затем в отчет государственного контроля и что об исчезновении этой статьи дохода сделается сейчас же всем известным. Я добавил, что это такие же русские деньги, как и всякие другие, входящие в роспись, что Турция нам платить контрибуцию в возмещение лишь части расходов, произведенных русским народом в последнюю восточную войну и что исчезновение из доходов этой суммы русскому народу в той или другой форме придется восполнить, и, наконец, что такая новая подачка Черногории по своим размерам переходит всякие пределы. В ответ на это Государь мне говорит:
«Что же делать — я уже обещал».
Его Величество меня часто обезоруживал этим доводом, но в данном случае я доложил Государю, что если Он обещал, то по-тому, что князь Николай вольно и невольно ввел Его в заблуждение, указав, что он сам не считает возможным брать русские деньги и потому просит турецкие, а так как оказывается, что это деньги русские, то следовательно весь Его разговор с князем падает. Государь склонился к моим убеждениям и я с министром иностранных дел дело это уладил, но все таки пришлось по бюджету военного министерства увеличить субсидию на несколько сот тысяч рублей. После этого мне черногорка N 2 с яростью сказала:
«Ну, я вам это не забуду, — будете помнить…»
Я воображаю, сколько эти сестры потом на меня клеветали Императрице. Вообще эти особы крепко присосались к русским деньгам. На одной из их сестер (старшей) был женат князь Петр Карагеоргиевич, теперешний Сербский король, поэтому они также ин-триговали против короля Александра, так ужасно погибшего от рук убийц, вместе со своей женой.
Незадолго до этого события, когда Государь был в Ялте, король Александр по-видимому хотел приехать к Государю с женой с {241} визитом, но визит этот был отклонен, что произошло не без интриг черногорок.
Замечательно, что когда король Александр женился на бывшей фрейлине своей матери, сделав таким образом mИsalliance, то черно-горка N 2 говорила, что король дурно кончит.
Незадолго до убийства короля Александра и воцарения Петра Кара-георгиевича, последний у меня был, чтобы просить также денежной помощи, и опять о нем просила черногорка N 2. Он имел такой несчастный вид, что вот уж я никак не думал, что через несколько месяцев он будет королем. У него было имение в Румынии и вопрос заключался в том, чтобы ему выдать ссуду под это имение. Я не согласился на выдачу ссуды ни из казны, ни из Государствен-ного банка. Но с высочайшего разрешения ему была выдана ссуда из правления Бессарабско-Таврического банка. Высочайшее разрешение потребовалось только потому, что по уставу банк не мог выдать ссуду под землю за границей. В этом году имение было продано ко-ролем и ссуда возвращена.*
Я помню, что, когда пришел ко мне Петр Карагеоргиевич, я, как раз случайно, сию минуту принять его не мог и заставил его ждать с четверть часа в моей приемной.
Затем, ко мне вошел в кабинет человек уже пожилых лет, очень скромный, весьма приличный в своих манерах и разговоре. Конечно, мне в то время и в голову не могло прийти, что этот скром-ный, пожилых лет человек может через неколько лет сделаться королем Сербии, хотя для того, чтобы эта вещь, о которой я тогда и думать не мог, осуществилась, нужно было ране жестоким образом убить короля Сербии Александра и его жену.
Когда случилось это возмутительное убийство, то род, династия Обреновичей — прекратилась и престол достался старшему лицу из рода Карагеоргиевичей, как принадлежащему к династии, из которой происходили прежние владетельные князья Сербии, — и таким образом этот Петр Карагеоргиевич, который являлся ко мне в виде про-сителя, неожиданно сделался королем Сербии.
Многие держатся того мнения, что в заговоре, который привел Петра Карагеоргиевича к престолу, участвовал, между прочим, и сам Петр Карагеоргиевич, что ему было известно об этом заго-воре, о том, что будут убиты король и королева Сербии.
Насколько это верно, я не знаю. Должен только сказать, что со времени вступления Петра Карагеоргиевича на престол конституционного государства, к каким принадлежит Сербия, он себя держит {242} в высокой степени корректно-конституционно, так что он представляет собою короля, против которого нельзя сделать никакого упрека. Вероятно, это происходит и от того, что продолжительная его жизнь, как простого обывателя французской республики, дала ему такие политические принципы и устои, которым чужды государства не конституционные, или псевдо-конституционные, я говорю, такие принципы, следуя которым, Петр Карагеоргиевич представляет собою короля весьма корректного.
Итак, возвращаюсь снова к упомянутому Филиппу. Через черногорок Филипп влез к Великим Князьям Николаевичам и затем и к Их Величествам. Таким образом, Филипп насколько раз проживал секретно по месяцам в Петербурге и преимущественно в летних резиденциях, он постоянно занимался беседами и мистическими сеансами с Их Величествами, Николаевичами и черногорками. На даче Великого Князя Петра Николаевича около Петергофа с Филиппом виделся и Иоанн Кронштадтский. По-видимому, там и родилась мысль о провозглашении старца Серафима Саровского святым. Об этом эпизоде мне рассказывал К. П. Победоносцев так:
Неожиданно он получил приглашение на завтрак к Их Величествам. Это было неожиданно потому, что К. П. в последнее время пользовался очень холодными отношениями Их Величеств, хотя он был один из преподавателей Государя и Его Августейшего батюшки.
К. П. завтракал один с Их Величествами и после завтрака Государь в присутствии Императрицы заявил, что он просил бы К. П. пред-ставить Ему ко дню празднования Серафима, что должно было последовать через насколько недель, указ о провозглашении Серафима Саровского святым. К. П. доложил, что святыми провозглашает Святейший Синод и после ряда исследований, главным образом, основанных на изучении лица, который обратил на себя внимание святою жизнью и на основании мнений по сему предмету населения, основанных на преданиях. На это Императрица соизволила заметить, что «Государь все может». Этот напев имел и я случай слышать от Ее Величества по различным поводам. Государь соизволил принять в резон доводы К. П. и последний при таком положении вопроса покинул Петергоф и вернулся в Царское Село, но уже вечером того же дня получил от Государя любезную записку, в которой он соглашался с доводами К. П., что этого сразу сделать нельзя, но одновременно повелевал, {243} чтобы к празднованию Серафима в будущем году Саровский старец был сделан святым. Так и было исполнено.
Государь и Императрица изволили ездить на открытие мощей. Во время этого торжества было несколько случаев чудесного исцеления. Императрица ночью купалась в источнике целительной воды. Говорят, что были уверены, что Саровский святой даст России после четырех Великих Княжен наследника. Это сбылось и окончательно и безусловно укрепило веру Их Величеств в святость действительно чистого старца Серафима. В кабинете Его Величества появился боль-шой портрет — образ святого Серафима.
Во время революции, после 17-го октября, обер-прокурор Святейшего Синода, князь А. Д. Оболенский, насколько раз мне стонал, что черногорки все вмешиваются в духовные дела и мешают Святейшему Синоду и что как то раз по этому предмету он заговорил с Его Величеством о святом Серафиме Саровском, на что Государь ему сказал: «Что касается святости и чудес святого Серафима, то уже в этом я так уверен, что никто никогда не поколеблет Мое убеждение. Я имею к этому неоспоримые доказа-тельства». *
Их Величества пробыли в Сарове несколько дней. Эти торжества имели большое влияние на укрепление расположения Его Величества к двум лицам: к министру внутренних дал Плеве, который был на этих торжествах, и к губернатору Лауницу.
Оба эти лица впоследствии были убиты. Плеве ранее 17-го октября 1905 года (15 июля 1904 г.) и уже после, во время революции — Лау-ниц.
Должен по совести сказать, что будучи против всяких убийств, а особенно анархических, — я там не менее не могу не сознаться, что беспринципность этих двух лиц во многом содействовала такой трагической их смерти.
Беспринципность Плеве, по крайней мере в некоторой степени, оку-палась его умом и знаниями, а беспринципность Лауница соответствовала его невежеству и ограниченности.
* Покрывало к мощам Серафима рисовал князь Путятин, помощник обергофмаршала (полковник, как его прозвали, от котлет). Он приобрел особенное благоволение Его Величества и сделался секретным проводником между двором и так называемыми «черносотен-цами»
(г. г. Пуришкевичи, Грингмуты, Юзефовичи и прочая полити-ческая с….ь). Я князя Путятина лично мало знал; когда бывал {244} при дворе и даже теперь перед выездом из России он мне постоянно расшаркивался.
С Саровским Серафимом связан отец Серафим, недавно еще артиллерийский офицер, потом иеромонах в Москве; он на этих поприщах оставил по себе не особенно лестную память, а теперь он уже состоит архиереем в Орле. Еще перед моим отъездом теперь из Петербурга почтеннейший архимандрит Полиостровского монастыря Варнава мне говорил, что сего архиерея Серафима прочат в митрополиты петербургские и что именно потому самые безобразнейшие из всех русских газет, т. е. газеты «черносотенные», которые между прочим во всех отношениях поддерживаются свыше, газеты полные самой нелепой клеветою и ложью, систематически травят митро-полита Антония, надеясь вынудить его покинуть пост.
По словам архи-мандрита Варнавы наверху существует убеждение, что для того, чтобы настал в России покой, нужно, чтобы Петербургский митрополит на-зывался Серафимом. Таково предсказание. Что cиe весьма вероятно, я сужу по тому, что полковник от котлет Путятин во время войны с Японией несколько раз выражал свое удивление в том, что есть люди и, казалось ему, порядочные люди, которые полагают, что мы можем быть сокрушены японцами, тогда как существует несомненное предсказание Серафима, что нами победоносный мир будет заключен в Токио. Это Путятин с полным спокойствием еще вы-ражал после Цусимы.
В связи с Саровским Серафимом сделал себе карьеру прокурор Московской синодальной конторы князь Ширинский-Шахматов, приготовивший все для открытия мощей. После этого торжества он был назначен губернатором в Твери, но так как он там потребовал от священников, чтобы они ему аттестовали политическую благонадежность населения, то князь Мирский, будучи министром внутренних дел, после Плеве, его уволил, хотя и не без неудовольствия со стороны Его Величества. Как только князь Ширинский приехал в Петербург, Государь его принял, спокойно выслушал всякие инсинуации на князя Мирского и назначил вопреки обыденным правилам сенатором.
Затем, когда я был вынужден, собрав первую Думу, поки-нуть пост председателя совета министров, князь Ширинский был назначен обер-прокурором синода в кабинете Горемыкина, а когда после 72-х дней вместо Горемыкина был назначен председателем совета Столыпин, князь Ширинский опять должен был уйти, но Его Величество сейчас же назначил его членом Государственного {245} Совета. Теперь он присутствует в Государственном Совете в качестве председателя черносотенной банды. Князь Ширинский имеет все пороки К. П. Победоносцева, не имея даже тени его положительных качеств: образования, культуры, опытности, знаний и даже полити-ческой порядочности.
Может быть, далее мне придется говорить о «черносотенном» движении, которое сыграло уже громадную роль в нашей революции и анархии, но теперь должен оговориться тем, что партия эта сыграет еще громадную роль в дальнейшем развитии анархии в России, так как в душе она пользуется полною симпатией Государя, а в особенности несчастной для Poccии Императрицы и имеет свои положительные и симпатичные стороны. Эта партия в основе своей патриотична, а потому при нашем космополитизме симпатична.
Но она патриотична стихийно, она зиждется не на разуме и благородстве, а на страстях. Большинство ее вожаков политические проходимцы, люди грязные по мыслям и чувствам, не имеют ни одной жизнеспособной и честной политической идеи и все свои усилия направляют на разжигание самых низких страстей дикой, темной толпы. Партия эта, находясь под крылами двуглавого орла, может произвести ужасные погромы и потрясения, но ничего кроме отрицательного создать не может.
Она представляет собою дикий, нигилистический патриотизм, питаемый ложью, клеветою и обманом, и есть партия дикого и трусливого отчаяния, но не содержит в ceбе мужественного и прозорливого созидания. Она состоит из темной, дикой массы, вожаков — политических негодяев, тайных соучастников из придворных и различных, преимущественно титулованных дворян, все благополучие которых связано с бесправием и лозунг которых «не мы для народа, а народ для нашего чрева». К чести дворян эти тайные черносотен-ники составляют ничтожное меньшинство благородного русского дво-рянства. Это — дегенераты дворянства, взлелеянные подачками (хотя и миллионными) от царских столов.
И бедный Государь мечтает, опираясь на эту партию, восстановить величие России. Бедный Госу-дарь … И это главным образом результат влияния Императрицы. (курсив наш; ldn-knigi)
Пишу эти строки, предвидя все последствия безобразнейшей телеграммы Императора проходимцу Дубровину, председателю союза рус-ского народа (3 июня 1907 года). Телеграмма эта в связи с манифестом о роспуске второй Думы показывает все убожество полити-ческой мысли и болезненность души Самодержавного Императора…
{246} В связи с Серафимом Саровским, конечно, еще несколько десятков лиц сделали себе служебную карьеру. Но возвращаюсь к пресловутому Филиппу.
Когда одна из черногорок была в Париже, она потребовала к себе заведывавшего там нашею тайною полицией Рачковского и выра-зила ему желание, чтобы Филиппу разрешили практиковать и дали ему медицинский диплом. Конечно, Рачковский объяснил этой черномазой принцессе всю наивность ее вожделения, причем недостаточно почтительно выразился об этом шарлатане. С тех пор он нажил в ней опасного при дворе врага. Покуда занимал пост министра внутренних дел благородный и честный человек Сипягин, Рачковского не трогали, так как он по части своей профессии имел несомненные заслуги в Париже… Но после того, как Сипягина безвинно злодейски убили и вступил на пост министра внутренних дел Плеве, с Рачковским скоро расправились. Еще Сипягин несколько раз смущенно мне говорил о том, что ему очень не нравится эта история с Филиппом, но что он ничего сделать не может, так как она не входит в сферу его действий и влияний.
Что касается Филиппа, то будучи в России, он находился на особом попечении дворцового коменданта Гессе, который (как и ныне дворцовый комендант) имеет свою секретную полицию по охране. Генерал-адъютант Гессе счел нужным запросить Рачковского, что представляет собою Филипп. Рачковский составил относительно этой личности рапорт, где он фактически представил Филиппа шарлатаном. Этот рапорт он привез в Петербург с собою, куда приехал по делам.
Ранее нежели представить его Гессе, он прочел его Сипягину. Сипягин ему сказал, что как министр внутрен-них дел, он об этом рапорте ничего не знает, так как он ему не адресован, а как человек советует бросить его в топившийся камин. Рачковский тем не менее представил рапорт по назначению. Как только Плеве стал министром внутренних дел, Рачковский был уволен, причем ему было воспрещено жить в Париже и, кажется, вообще во Франции. Тогда же я спрашивал Плеве, почему это случилось, на что он мне ответил, что так от него потребо-вали. Гессе всячески защищал Рачковского, но безуспешно. Впрочем, после, при Трепове (род диктаторства) Рачковский был снова призван занять выдающийся пост в департаменте полиции.
Так как Филиппу не удалось получить диплома во Франции, то вопреки всем законам, при военном министри Куропаткине, ему {247} дали доктора медицины от Петербургской военной медицинской академии и чин действительного статского советника. Все это без всяких оглашений. Святой Филипп пошел к военному портному и заказал себе военно-медицинскую форму. Императрицу Mapию Федо-ровну не мало смущали ночные сеансы с Филиппом, хотя они держа-лись в секрете. Великий Князь Николай Николаевич и принц Лейхтенберский, второй и первый супруг черногорки N 2, на вопросы их друзей о Филиппе категорически отвечали, что во всяком случае, это святой человек. Понемногу около Филиппа образовалась немного-численная секта своего рода иллюминатов. Насколько Филипп воздействовал на психоз Императрицы, а следовательно, и Царя, видно из следующего, достоверно мне известного факта.
Когда Император последний раз был во Франции, то во время смотра на площади перед атакой кавалерии вдруг заметили на середине площади человека. Стоявшие около Императрицы лица, обратив на cиe внимание Ее Величества, испугались, но Императрица, узнав в нем Филиппа, преспокойно заметила, что замеченный человек во всяком случае останется целым.
Филипп через несколько лет, еще до окончания войны, умер, но по уверению его поклонников, поднялся живым на небо, окончив на нашей планете свою миссию. Кажется, в особенности увлекался Филиппом Великий Князь Николай Николаевич, который вообще мисти-чески тронут. Благодаря верчению столов и вызову духов он сошел-ся с купчихой Бурениной, с которой долго жил maritalement, а Буренина на этом, кажется, совсем помешалась. С тех пор он постоянно занимался шарлатанами мистицизма. Чтобы судить о его психологии, приведу такой разговор, который я с ним однажды имел.
Я познакомился с ним у его матери Великой Княгини Алексан-дры Петровны в Киеве, у которой я часто бывал. В то время я был управляющим юго-западными дорогами, а он полковником генерального штаба. Иногда я с ним играл в карты. Мать его была прекрасная женщина, но тоже была мистически тронута. После я с ним хотя встречался, но никогда не имел случай беседовать.
Когда я был министром, он на праздники завозил или присылал мне свои карточки. В то время, когда я был в опале и занимал пост председателя комитета министров, то до меня дошли сведения, что в доме его брата как то рассказывали сплетню о моей жене. Я думаю, ни один государственный деятель в России, и {248} всего мира не был подвергаем стольким самым ужасным и отвратительным сплетням, как я. Я никогда на них не обращал и до сего времени не обращаю никакого внимания, но когда дело касалось моей жены, то это иногда меня задевало. Вот по моим старым отношениям я заехал к Великому Князю Николаю Николаевичу и говорю ему, что до меня дошло, что в доме его брата говорили то-то и то-то и что все это ложь. Он ответил, что ничего об этом не слыхал, но если когда-нибудь услышит, то скажет свое мнение. Затем мы заговорили о Государе и вдруг он мне задает такой вопрос:
— «Скажите мне откровенно, Сергей Юльевич, как вы считаете Государя, человеком или нет?»
Я ответил:
— «Государь есть мой Государь и я Его верный на всю жизнь слуга, но хотя Он Самодержавный Государь, Богом или природою нам данный, Он все таки человек со всеми людям свойственными особенностями».
На это Великий Князь мне ответил:
— «Видите ли, а я не считаю Государя человеком, Он не человек и не Бог, а нечто среднее…»
Так мы с ним и расстались. Впрочем, несмотря на многие недостатки Великого Князя Николая Николаевича, я его считаю человеком крайне ограниченным, но недурным и честным, безусловно преданным Государю, имеющим некоторые военные способно-сти. Он натворил и, вероятно, еще натворит много бед России, но способен приносить пользу. Он оказал России громадную услугу, помогши мне уничтожить поразительный и грозивший самыми ужас-ными последствиями России договор, заключенный Императором и Вильгельмом в Биорках, по секрету от министра иностранных дел в то время, когда я, на пути в Америку, чтобы вести мирные переговоры с Японией, был в Париже. Император Вильгельм много способствовал втащить нас в несчастную японскую войну, а когда мы искалеченные выбрались из этого несчастья в Портсмуте он хотел совсем нам навязать петлю на шею (В Биорке.).
Во время моего пребывания в Париже как то ко мне зашел некто Мануйлов, один из духовных сыновей редактора «Гражда-нина», князя Мещерского (так он называл молодых людей его {249} забавлявших), который был назначен Плеве после Рачковского в Париж по секретным делам, чтобы сказать мне, чтобы я на него не гневался, если узнаю, что за мною следят тайные агенты не его, а сопровождавшие меня прямо из Петербурга — Плевенские.
Действительно на другой день некоторые члены французского мини-стерства сообщили мне через третье лицо, что за мною следят русские филеры. Когда затем я начал обращать внимание, то заметил их и вернувшись в Петербург благодарил Плеве за заботу о моей безопасности, что немало его сконфузило. Плеве имел против меня громаднейший зуб. Я никогда не скрывал моего о нем мнения, часто излагал в различных письмах знакомым, которые он, сделавшись министром внутренних дел, конечно, читал. Это подогревало его злобу.
К концу моего пребывания в Париже, приехал туда из Дармштадта барон Фредерикс, министр двора. Он мне передавал, что Государь в отличном расположении духа, отдыхает, катается на автомобилях, много гуляет по городу пешком. Его несколько смущало, что Государь не имеет внушительного Царского вида вследствие малого роста, из-за чего Ему пришлось отказаться от ношения некоторых германских форм, которые еще больше уменьшают Его вид.
На вопрос мой: ну, а как же идут переговоры с Японией, барон Фредерикс мне ответил, что, несмотря на присутствие в Дармштадте министра иностранных дел графа Ламсдорфа, все дипломатические и прочие сношения по вопросам Дальнего Востока ве-дутся Государем непосредственно с наместником (большим карьеристом) генерал-адъютантом Алексеевым помимо графа Ламс-дорфа, поэтому походной военной канцелярии приходится целыми днями дешифрировать, составлять и шифровать телеграммы. На мое замечание, что такое положение дела чрезвычайно опасно, барон Фредерикс, весьма недалекий человек, но с рыцарским характером, мне ответил, что он на это указывал Государю и даже был вынужден пере-дать обо всем графу Ламсдорфу. В результате граф Ламсдорф объяснился с Его Величеством и последствием этого разговора было то, что копии телеграмм Алексеева и Его Величества передавались графу Ламсдорфу, но тут же барон Фредерикс заметил, что хотя, к сожалению, не все.
Граф Ламсдорф мне впоследствии говорил, что при этом объяснении Государь изволил высказать, что все дела, касающиеся {250} Дальнего Востока, Он поручил наместнику, который и отвечает за результаты. Его Величество прибавил, что ему будут посылаться копии депеш и что Он его просит составить ответ на последнюю теле-грамму Алексеева, в которой Алексеев, выражая мнение, что перего-воры с Японией вследствие ее нахальства не приведут к соглашению, советовал прибегнуть к силе. Графу Ламсдорфу на этот раз уда-лось отвратить открытие военных действий. При этом Его Величество высказал, что Он войны не желает. Что Государь этой войны не хотел — это верно, но по внушению банды авантюристов (Безобразов и Ко), Он полагал, что может предписывать свои условия и желания и что, если Япония и Китай не подчиняются, то это потому, что мы с ними церемонились; с ними можно действовать только внушая страх и не делая уступок, если же и сделать какую-либо уступку, то как милость белого русского царя. Одним словом я войны ни за что не начну, а они не посмеют — значит войны не будет.
Когда Государь был в Дармштадте, Император Вильгельм Ему сообщил, что по его сведениям Япония сильно приготовляется к войне, на что Его Величество с полным спокойствием ответил:
«Войны не будет, так как Я ее не хочу».
(Германское министерство иностранных дел получало с Дальнего Востока сведения весьма грозные относительно возможности японской войны. По сведениям, которые доставлялись в Берлин, оказывалось, что Япония чрезвычайно усиленно готовится к войне, что при том способе действий, какой усвоила Россия, в Японии войну считают неизбежной. К заклю-чению о неизбежности войны Япония пришла после того, как узнала, что я удалился от дел, — так как ей было известно, что я являюсь главным элементом, сдерживающим воинствующее направление.)
В это время в отношении военных приготовлений мы гораздо более заботились о военных приготовлениях на западной границе, нежели на Дальнем Востоке. На западной границе мы как будто чего-то ожидали. В это время остро поднялся вопрос о командовании армии в случае войны на Западе…
Было решено, что главнокомандующим армией, которая должна будет идти против Германии, будет Великий Князь Николай Николаевич, а главнокомандующим армией, которая будет действовать про-тив Австрии будет военный министр генерал-адъютант Куропаткин.
Между Вел. Кн. Николаем Николаевичем и Куропаткиным уже начали происходить всевозможные разногласия по вопросам этой войны.
{251} Николай Николаевич, в вид приготовлений, требовал различных мероприятий, в том числе проведения некоторых веток железных дорог, и, так как в то время Куропаткин — будущий главнокомандующий армией против Австрии — был военным министром, то Великий Князь Николай Николаевич не мог проводить этих подготовительных мер без участия Куропаткина. Куропаткин же во многом не соглашался с Великим Князем и вот на этой то почве у них и происходили пререкания, причем я несколько раз слышал от Куропаткина самые отрицательные отзывы относительно проектов Ни-колая Николаевича и вообще относительно его различных способностей, как военного.
Что касается оценки Великого Князя Николая Николаевича, как человека, очень мягко выражаясь, самоуверенного и неуравновешенного, с весьма малым запасом логики — я был в этом отношении со-вершенно согласен с Куропаткиным.
Факт тот, что относительно приготовлений наших к военным действиям на Дальнем Востоке мы не принимали почти никаких серьезных мер, будучи уверены, что ранее всего нам грозить война на Западе.
Тогда в Японии посланником был барон Розен, который затем был послом в Америке и состоял при мне вторым уполномоченным при заключении мирного договора в Портсмуте.
Барон Розен человек честный, рассудительный, но с немецким мышлением. Он предупреждал правительство, что в Японии вол-нуются, советовал бросить затеи («заслон») на Ялу, войти в соглашение с Японией относительно Кореи, но держался того мнения, что Манджурия должна быть наша. Он держался этого мнения с немец-ким благородным упрямством.
Между тем Манджурия не могла быть нашей; было бы хорошо, если бы за нами осталась восточно-китайская дорога и коварно захваченный Квантунский полуостров с Порт-Артуром. Ни Америка, ни Англия, ни Япония, ни все их союзники явные или тайные, ни Китай никогда не согласились бы нам дать Манджурию, а потому держась убеждения, что так или иначе, а нужно захватить всю Манджурию, устранить войну было невозможно. Этого не понимал барон Розен, а потому и не представлялся удобным дипломатом для ведения переговоров в такое критическое время с Японией, в особенности под руководством в сущности по уму хитрого армяшки, как Алексеев.
{262} Само собою разумеется, что характеризуя так Алексеева, я не хочу обидеть этим армян, ибо действительно сравнение натуры всех армян с низенькою натурою Алексеева для них было бы обидно. Я хочу сказать, что Алексеев по натуре мелкий и нечестный торгаш, а не государственный дипломат.
Камарилье Государя всегда нужны козлы искупления, на которых спускают свору полубешенных псов в случае неудачи полити-ческой охоты.
После 17 октября таким козлом оказался я и свора псов черной масти была спущена при молчаливом соизволении Его Величества на меня. Но я Бог даст сие выдержу, а затем история, надеюсь, скажет свое правдивое слово.
Графа Ламсдорфа в конце концов стремились сделать козлом искупления за нелепейшую, бессмысленнейшую, бездарнейшую, а потому и несчастнейшую японскую войну. Конечно, Государь сам этого не делал, это делала прокаженная дворцовая камарилья, но должен сказать, что Государь сие знал и допускал. Грустно сказать, но это черта благородного Царского характера.
На такие (впрочем и на многие другие вещи) никогда бы не пошел благороднейший Царь — Его Отец — Император Александр III. Царь, не имеющий царского характера, не может дать счастья стране.
Александр III был простой человек, но был Царь и дал России 13 лет покоя. Вильгельм I был не мудрее Александра III и сделался великим потому, что у него был царский характер.
Коварство, молчаливая неправда, неумение сказать да или нет, и затем сказанное исполнить, боязненный оптимизм, т. е. оптимизм как средство подымать искусственно нервы — все это черты отрицательные для Государей, хотя не великих.
Так как может быть публика когда либо прочтет эти строки, то я чувствую нравственную потребность сказать несколько слов о графе Ламсдорфе. Граф был благороднейшим и во всех отношениях порядочным человеком. Умный, бесконечно трудолюбивый, будучи сорок лет в министерстве и правою рукою cepии последних министров иностранных дел, он отлично знал свое дело. Это не был орел, но дельный человек. Он пользовался уважением всех дипломатов, так как, если что говорил, то говорил правду.
{253} Человек с изысканными светскими манерами, но не любящий и даже не переносящий общества. В заседаниях не мог говорить; наедине или в близком кругу всегда выражал свое мнение толково и с большим знанием. Что касается японской войны, то первым шагом к ней было взятие Порт-Артура (Квантунской области) и как последствие сего — сооружение южной ветки восточно-китайской дороги. Это сотворил бывший тогда министр иностранных дел гр. Муравьев, недурной человек, но типичный легкомысленный хлыщ.
Он играл шута при дворе и имел счастье забавлять Их Вели-чества, в особенности молодую Государыню своими анекдотами, впро-чем, насколько мне известно, весьма плоскими.
Тогда граф Ламсдорф был товарищем графа Муравьева и затем, когда он сделался министром и мне приходилось указывать ему на крупнейшую ошибку взятия Порт-Артура, он, граф Ламс-дорф, хоть и не защищал легкомысленной политики графа Муравьева, но старался находить различные оправдания. Граф Муравьев сделал эту глупость, желая подладиться к Императору, а Император, с одной стороны по молодости, с другой стороны, вероятно, по естест-венно родившемуся в нем дурному чувству к японцам после покушения на Его жизнь во время пребывания Его в Японии (хотя Он об этом никогда не говорил) и, наконец, главное, по склонности Его прославиться, в глубине души желал победоносной войны. Я даже думаю, что если бы не разыгралась война с Японией, то явилась бы на границе Индии и в особенности в Турции из-за Босфора и она затем, конечно, распространилась бы.
После коронации Его Величества, поездки во Францию и смерти князя Лобанова-Ростовского, вследствие беспорядков в Малой Азии, Нелидов (тогдашний посол в Константинополе) чуть-чуть не втащил нас в войну с Турцией. Я один высказался в заседании, под председательством Государя, против нее и хотя Государь решил дело вопреки моему мнению, но затем благодаря помощи, оказанной мне некоторыми лицами (Великим Князем Владимиром Александровичем и К. П. Победоносцевым), Его Величество принял решение согласно моему мнению.
Будучи министром иностранных дел, граф Ламсдорф проводил всегда честно и мудро политику миролюбивую. Что касается Дальнего Востока, он всегда шел со мною, избегая всяких мер, которые могли бы расстроить наши отношения с Китаем и Японией, которые впрочем после захвата Квантуна уже были порядочно испор-чены. Он делал все от него зависящее, чтобы избегнуть войны с {254} Японией, но его влияние было ничтожно, а поведение, как министра по отношению к своему Государю, несоответственно.
Он в сущности по отношению к этой несчастной войне говорил всегда то же, что и я, но он говорил мягко, я решительно, а иногда резко (в чем меня часто упрекали и в чем, может быть, я и был иногда виноват по отно-шению к моему Государю). Граф Ламсдорф избегал видеться со всею сворою, которая тащила Государя на войну. Я с ними виделся, по крайней мере не избегал их, старался их обессилить и они знали, что я на их сторону не стану и буду сражаться до конца. В конце концов, так как Его Величество не без основания убедился, что я буду в этом вопросе всегда против войны и потому уже никоим образом не буду содействовать этой пагубной затее, то Он меня, по-просту сказать, прогнал с поста министра финансов, поставив на, пожалуй, очень почетный, но бездеятельный пост.
Граф же Ламсдорф не имел мужества сам уйти, а прогнать его было не за что, так как он только выражал свои мнения, а не спорил. Государь знал, что он далее мнений, выраженных в очень дипломатической форме, не пойдет и не обращал на него внимания. Ему даже дали мысль, что граф Ламсдорф так говорит потому, что я так говорю, а как только я буду устранен, он переме-нить свое мнение. Мнение он не переменил, но продолжал ограничи-ваться мягкими, а иногда и несколько противоречивыми дипломати-ческими нотами на имя Его Императорского Величества.
Когда же война так дурно кончилась, произошло 17 октября и наконец и явилось открытие Думы, я на этот раз сам потребовал отставки, так как убедился, что дело вести не могу и быть игрушкой в руках всей тайной и явной камарильи не желал, то вслед за мною уволили графа Ламсдорфа (без его просьбы). Когда на другой день я спросил барона Фредерикса и других придворных, для чего уво-лили Ламсдорфа, мне цинично ответили, что нужно было дать удовлетворение общественному мнению за японскую войну.
Конечно, сейчас открылся лай в органах известного направления. Во всяком случае бедный и благороднейший граф Владимир Николаевич Ламсдорф виновен только в том, что он до войны не подал в отставку. Конечно, это войны не устранило бы, но избавило бы его память, во всех отношениях достойную, от нареканий.
Что же касается влияния подачи в отставку со стороны министров, как акт государственного воспитания Государя, то по этому предмету {255} я, будучи при Императоре Николае более 8 лет министром, слышал совершенно противоречивые упреки и обвинения. Вы должны были настоять, чтобы было сделано так или не сделано этак. Я говорю: я не мог, Государь со мной не соглашался. В таком случае, вы должны были подать в отставку, если бы министры так поступали, то Государь в конце концов их слушался бы.
Вы не имели права уходить с поста министра финансов перед войной, — так патриоты не поступают. — Да, я не ушел, меня про-гнали. — Да, прогнали потому, что вы все время возражали и боролись; если бы подчинялись желаниям Государя, то не прогнали бы.
С вашей стороны было преступление покинуть пост председателя совета министров перед первой Думой — если бы вы остались, дело бы уладилось, много последовавших затем ужасов не произошло бы. — Да я же не мог оставаться, когда меня не слушались, при таком положении вещей я был бесполезен и кончилось бы тем, что меня опять прогнали бы. — Это еще вопрос, прогнали ли бы или нет, а все-таки вы сами настояли на отставке, — не просить же Государю вас остаться, тогда бы он должен был вас слушаться.
Вы очень резко говорите с Его Величеством в заседаниях, так спорить нельзя, а потом вас Государь не слушается потому, что вы не настаиваете на своем мнении и даете Ему в ваших доводах выход и в другие стороны.
Где тут истина, Бог знает. Я знаю достаточно только то, что, когда узнали, что я покинул пост министра финансов, и спросили весьма приближенного к Императрице, что же сказал Государь, когда это разрешилось — ему ответили, что Государь сказал «Уф». *
Во время пребывания Государя Императора в Дармштадте был поднят вопрос о необходимости со стороны Государя отдать визит итальянскому королю Виктору Эммануилу, ибо в то время Его Величество уже отдал визиты всем другим монархам; единственно кому не отдал визита — это итальянскому королю.
Между тем, то смутное настроение, которое царствовало в те годы в России, т. е. так сказать подпольно революционное настроение, имело свои отголоски и в Италии. Различные произвольные меры, которые у нас принимались, как в отношении России, так и ее окраин — в особенности в министерство Плеве — служили предметом неблагоприятного обсуждения в Италии, в партиях левых социалистических (а в Италии левые и социалистические партии {256} представляли тогда, да и теперь представляют собою партии наиболее сильные). Поэтому, когда появились в прессе сведения, что наш Император поедет в Италию, то большинство итальянских газет начали протестовать против такого визита, называя нашего Императора «деспотом». Это настроение распространилось в Италии.
В Риме все газеты прямо говорили, что если Император приедет, то против него будет сделана демонстрация.
Так как в то время русская анархическая партия, скрывающаяся за границей, находилась в особо цветущем положении, то и боялись, чтобы члены этой партии, пользуясь пребыванием Императора в Риме, не устроили какого-нибудь анархического выступа. — С другой же стороны, король Италии Виктор Эммануил писал, что он берет на себя лично ответственность за Государя Императора, во время пребывания его в Италии, что он убежден в том, что все крики ни к чему серьезному повести не могут, что могут быть только какие-нибудь единичные демонстрации уличные, но ничего серьезного, что могло бы в какой-нибудь степени угрожать личности Его Величества, быть не может, что он берет на себя ручательство в этом.
Вследствие этого в Дармштадт был вызван тогдашний директор департамента полиции Лопухин (ныне находящейся в ссылке в Сибири по весьма жестокому приговору нашего суда). Лопухин ездил в Италию для того, чтобы ориентироваться в положении дел и потом, возвратясь в Дармштадт, докладывал Его Величеству (как он, Лопухин, впоследствии говорил мне), что он уверен, что никакого анархического выпада не будет; что против такой случай-ности несомненно будут приняты меры, но он не может поручиться, что не будет некоторых уличных демонстраций.
В конце концов, Его Величество, который ранее заявил, ко-ролю Виктору Эммануилу, что приедет к нему с визитом, от этого визита уклонился, что весьма обидело короля Виктора Эммануила, причем король нашел, что во всем этом инциденте весьма двусмысленно действовал наш посол в Риме Нелидов. Виктор Эммануил обвинял посла Нелидова в том, что он делал донесения в Дарм-штадт, несоответствующие тому, что он, Нелидов, говорил ему. Поэтому король Виктор Эммануил потребовал, чтобы посол Не-лидов был заменен другим лицом.
Тогда Его Величество хотел прямо назначить Нелидова членом Государственного Совета (т. е. своего рода отставка), но за него заступился граф Ламсдорф.
{257} Граф Ламсдорф мне сам говорил, что хотя он считает Не-лидова весьма тупым дипломатом, но все таки он не может допу-стить, чтобы посол, который так долго служил в этом звании за границей, по такому инциденту мог бы быть чуть ли не уволен в отставку. Вследствие этого, он упросил Его Величество перевести Нелидова в Париж, а парижского посла Урусова перевести в Рим.
* В Париже был у меня Лопухин директор департамента полиции при Плеве. По-видимому, он хотел узнать у меня, как случилось увольнение Зубатова, и не передал ли я Плеве, что Зубатов был у меня и то, что он мне рассказал. Я подтвердил, что ни Плеве, ни кому другому о рассказе Зубатова ничего не говорил и что, насколько мне известно, он уволен за рабочие организации, на что Лопухин мне ответил:
— «Да ведь все организации делались с ведома и одобрения Плеве, у меня есть по этому предмету официальные резолюции».
Когда я вернулся в Петербург, я узнал, что Зубатов в виду моего холодного приема поехал потом к князю Мещерскому (он играл в то время громадную роль тайного советника и конфидента) и все, что говорил мне, рассказал ему. Мещерский передал все Плеве, тут Плеве и представил Зубатова к увольнению за рабочие организации.
Князь Мещерский, редактор-издатель «Гражданина», играл в последние 25 лет довольно видную роль в нашей политической жизни.
Он человек не глупый, талантливый, но беспринципный и до мозга костей безнравственный. Он постоянно был окружен несколькими молодыми людьми, которым всеми правдами и неправдами делал карьеру. Сколько он в своей жизни написал изобличительных статей по адресу власть имеющих только потому, что эти лица не устроили так, как этого желал князь Мещерский, его молодых людей.
Император Николай II в первые годы своего царствования не хотел иметь с ним никаких сношений. Так продолжалось несколько лет. Когда стал министром внутренних дел Сипягин, мне сделалось известным, что князь Мещерский начал снова писать Государю, и что Его Величество к нему относится благосклонно.
Когда же Сипягина убили, Мещерский написал Государю, умоляя Его назначить Плеве на пост министра внутренних дел. Как это устроилось, мне неизвестно, но Плеве был назначен и затем Мещерский более уже не стеснялся секретом и начал показывать письма {258} Государя к нему. Государь ему писал «ты» вполне нараспашку, а вообще никому не писал «ты», кроме своих родных.
Князь Мещерский одно время приобрел самое решительное влияние на Государя. Так как Плеве не всегда исполнял желания Мещерского, то между ними начали пробегать кошки. Мещерский писал Его Величеству, критикуя Плеве, на что Плеве как то и мне жаловался.
Когда Плеве убили — Мещерский сейчас же окатил его по-моями. Это в порядке вещей для Мещерского. Это он. Наконец, князь Святополк-Мирский сломал ему шею. Государь перестал писать Мещерскому, но последний продолжал писать Государю, и ничего не будет удивительного, если опять начнет влиять на Его Величество. Впрочем, теперь ему придется столкнуться с такою сволочью, как Пуришкевич, Дубровин и пр., которые, что касается интриг, подлости, лжи и угодничества, едва ли Мещерскому уступят.
Еще до увольнения моего с поста министра финансов, когда я еще не терял надежды остановить войну, я через князя Шервашидзе, состоящего при Императрице Марии Феодоровне, счел необходимым предупредить Императрицу, что, если резко не переменят курс поли-тики, война с Японией неизбежна, и советовал Ей вызвать графа Ламсдорфа. Он был немедленно вызван и подтверждал мои предсказания, но по обыкновенно мягко и уклончиво. Затем мне известно, что Императрица говорила с сыном и Его Величество вполне Ее успокоил, заявив, что Он войны не хочет. Тем не менее, когда Государь меня уволил, Императрица Мария Феодоровна поняла при-чину моего увольнения и пригласила в тот же день меня завтракать в своем семейном кругу и была особенно относительно меня любезна. О делах не говорила, но только сказала, что Она чует, что Плеве доведет Государя до беды, прибавив, «не даром мой покойный муж ни за что не хотел назначить Плеве на самостоятельный пост».
Возвращаясь из Парижа в Берлин, я виделся с членом палаты господ Эрнестом фон Мендельсон-Бартольди, лицом близко знающим канцлера кн. Бюлова и пользующегося уважением Германского Императора. Он часто наедине или в интимном кругу у Императора завтракал и обдал. Мендельсон мне тогда передавал, что император очень смущен, что наш Государь находится у него в империи и не показывает никакого желания с ним видеться.
{259} Такие отношения происходили потому, что Вильгельм довольно строго и свысока относился к великому герцогу Дармштадтскому, брату нашей Императрицы. Я просил передать Бюлову, что очень ему советую устроить свидание Императоров и что для сего пусть Вильгельм сделает первый шаг.
Затем свидание состоялось в Потсдаме, на обратном пути Государя из Дармштадта. Оно было кратковременное, в течение одного дня. Император Вильгельм был наедине с Государем, лишь предложив ему сделать прогулку в шарабане в парке.
После этого свидания Император Вильгельм рассказывал, что он был весьма удивлен, что в течение всего времени Государь с ним ни слова не говорил о политике вообще и, в частности, от-носительно дел на Дальнем Востоке. Может быть, это произошло вследствие того, что Государь чувствовал, что в сущности Император Вильгельм Его вовлек в капкан Дальнего Востока, вырвав согласие на Киао-Чау или, может быть, вообще Ему было неприятно выслуши-вать советы, может быть, благоразумные, а, может быть, коварные, немецкого Императора.
Государь не возвратился прямо в Петербург, а пробыл нисколько недель в Царстве Польском (в Скерневицах). Граф Ламсдорф вернулся в Петербург, да он и не был нужен, так как пере-говоры с Японией вел Алексеев. Граф Ламсдорф не терял еще надежды вывернуться и избегнуть войны, но при разговорах со мною я всегда разбивал его иллюзии, которые, впрочем, исходили не от разума, а от нервного желания, чтобы войны не было. Думать, что не будет войны, мог только тот, кто не знал характера (или бесхарактерности, как хотите) Государя и всю обстановку, неизбежно влекшую к войне. Я чуял, что во главе всего стоит Плеве, но он не демон-стрировался. Когда он был убит и стали разбирать его кабинет, то оказалось, что все документы, касавшиеся дел Дальнего Востока, или в подлинниках, или в копиях, очутились у него. Бумаги его разбирал И. Н. Дурново.
Все бумаги, касавшиеся Дальнего Востока, Его Величество приказал передать адмиралу Абазе, управляющему делами комитета Дальнего Востока, сподручному и родственнику Безобразова. О нем говорить много не стоит…….*
{260}
* По возвращении моем в Петербург как то заехал ко мне Курино, японский посланник, человек умный, и его point d’honneur как посланника был, чтобы войны не было. Он любил Poccию, на-сколько японец мог ее любить. Он мне передал, что переговоры ведутся так, что Россия видимо хочет войны. Япония дает ответы немедленно, а Россия через недели или месяцы.
Ламсдорф ссылается на Алексеева. Розен и Алексеев на то, что Государь в отъезде.
Если бы в это время Россия не делала приготовления к войне, то Япония могла бы не беспокоиться. Между тем со всех сторон говорят о приготовлениях. Общественное мнение в Японии все более возгорается и правительству очень трудно его удержать. Япония такая же независимая страна, как и всякая другая, для нее унизительно вести переговоры с каким то наместником Дальнего Востока, точно Дальний Восток принадлежит России или Россия протектор Дальнего Востока. Я отвечал, что сделать ничего не могу, так как вне власти, и советовал обратиться к графу Ламсдорфу. Курино ответил, что Ламс-дорф играет роль передатчика и в этих пределах себя держит.
В конце года Государь переехал в Петербург и в начале января начались придворные балы, как ни в чем не бывало. *
На одном из них я встретил японского посла в Петербурге — Курино, который подошел ко мне и сказал, что он считает нужным меня предупредить, чтобы я повлиял на министерство иностранных дел, чтобы оно дало скоре ответ на последнее заявление Японии; что вообще переговоры с Японией ведутся крайне вяло, ибо на заявление Японии, в течение целой недели, не дается ответа, так что, очевидно, все переговоры с Японией об урегулировании Корейского {261} и Манджурского дела нарочито замедляются, что такое положение дела вывело из терпения Японию, что он как друг наш, умоляет дать скорее ответ, ибо, если в течение нескольких дней не будет дан ответ, то вспыхнет война.
Этого Курино я знал еще до моего ухода с поста министра финансов; он мне и графу Ламсдорфу в июле месяце 1903 года, за месяц до моего ухода с поста министра финансов, представил проэкт нашего соглашения между Японией и Россией относительно дальневосточных дел, который, если бы был принят, устранил бы разрешение дальневосточного дела посредством войны.
По моему соглашение это было вполне приемлемо и я на этом настаивал; но мои настояния ни к чему не привели и все это согла-шение было послано на заключение наместника Алексеева. Там за-стряло, или вернее говоря, вследствие этого заявления и начались бесконечные переговоры, которые тянулись с июля до января и ничем не кончились.
Такое решительное заявление Курино заставило меня передать его слова графу Ламсдорфу; граф Ламсдорф мне ничего определенного не ответил, а сказал только: «Я в этом отношении ничего не могу сделать, так как переговоры ведутся не мною».
Это было так, в середине января.
В конце концов, во время мы ответа не дали и 26-го января японские суда напали на нашу эскадру, около Порт-Артура, и потопили несколько из наших судов, а 27-го января последовал манифест о войне.
На другой день был торжественный молебен в Зимнем дворце; молебен этот был довольно печальный в том смысле, что тяготело какое-то мрачное настроение.
Когда Его Величество вышел из церкви и направился в свои покои, я был недалеко от Его Величества; когда Государь проходил мимо генерала Богдановича, Богданович закричал ура и это ура было поддержано только несколькими голосами.
Затем, в тот же самый день, я видел Его Величество проезжающим около моего дома на Каменно-островском проспекте, в коляске с Императрицей; Государь ехал с визитом к принцессе Альтенбергской. Его Величество, проезжая мимо моего дома, обернулся к моим окнам и, видимо, меня увидел, — у него было выражение {262} и осанка весьма победоносные. Очевидно, происшедшему он не придавал никакого значения в смысле, бедственном для России.
* Началось ужасное время. Несчастнейшая из несчастнейших войн и затем, как ближайшее последствие — революция, давно под-готовленная полицейско-дворянским режимом или, вернее, полицейско-дворцово-камарильным режимом. Затем революция перешла в анархию. Что Бог сулит нам далее? Во всяком случае еще много придется нам пережить. Жаль Царя. Жаль России. Сердце и душа исстрадались и покуда нет просвета. Бедный и несчастный Государь. Что Он получил и что оставит. И ведь хороший и не глупый человек, но безвольный, и на этой черте Его характера раз-вились Его государственные пороки, т. е. пороки как правителя, да еще такого самодержавного и неограниченного. Бог и Я.
Администрацией был устроен ряд уличных манифестаций, но они не встретили никакого сочувствия. Было сразу видно, что война эта крайне не популярна, что народ ее не желает, а большинство проклинает. Уже по одному этому ожидать хороших результатов от войны было невозможно.
Когда Куропаткин покинул пост военного министра и поручение ему командования армией еще не было решено, он упрекал Плеве, что он — Плеве — был только один из министров, который эту войну желал и примкнул к банде политических аферистов. Плеве, уходя, сказал ему:
«Алексей Николаевич, вы внутреннее положение Россия не знаете. Чтобы удержать революцию, нам нужна —
маленькая п о б е д о н о с н а я война.»
Вот вам государственный ум и проницательность… Государь был, конечно, глубочайше уверен, что Япония, хотя может быть с некоторыми усилиями, будет разбита вдребезги. Что же касается денег, то бояться нечего, так как Япония все вернет посредством контрибуции.
В первое время обыкновенное выражение Его в резолюциях было «эти макаки». Затем это название начали употреблять так называемые патриотические газеты, которые в сущности содержались на казенные деньги. *
Главнокомандующим армией был назначен Алексеев, наместник на Дальнем Востоке; он мог быть таким же главнокомандующим, как и я, никогда он воином не бывал, дел с сухо-путными войсками не имел и сделал свою морскую карьеру, более своею дипломатичностью, нежели морскою службою.
{263} Будучи молодым морским офицером, Алексеев совершал путешествия с Великим Князем Алексеем Александровичем. Когда этот Великий Князь, будучи молодым, женился на Жуковской, то он был послан Императором Александром II, для отрезвления, в кругосветное путешествие. Как говорят, в Марсели, молодой Великий Князь с компанией товарищей моряков отправился ночью в веселое заведение с дамами. В этом заведении Великий Князь совершил различные буйства, и поэтому был привлечен к ответственности. Но вместо него явился молодой офицер Алексеев, который уверил, что это он совершил буйства и что буйства эти только по ошибке приписали Великому Князю, потому что фамилия его Алексеев, а французские власти не разобрали и вообразили, что буйства эти учинил Великий Князь — Алексей.
Затем, Алексеев понес наказание в виде денежного штрафа и все время был в большой дружбе с Великим Князем, который впоследствии при Император Александра III сделался генерал-адмиралом.
Таким образом, Алексеев и сделал свою карьеру; по рекомендации же Великого Князя он был назначен и начальником Квантунской области.
Конечно, генерал-адмирал никогда не мог и вообразить, что Алексеев потом сделается наместником Дальнего Востока, а в особенности, главнокомандующим русской громадной действующей армией. Это было такое сказочное явление, которое не могло придти и в голову Великому Князю Алексею Александровичу.
Я помню, что, когда я в 1903 году приехал в Порт-Артур, то когда Алексеев сделал смотр войскам и я, в качестве шефа пограничной стражи, имеющий поэтому военный мундир, пришел на смотр в военном мундире — думал, что Алексеев сядет верхом и будет делать смотр верхом, поэтому я сам собрался поехать верхом, так как проезжая по Восточно-Китайской дороге и осматривая пограничную стражу — я всегда ездил на эти смотры верхом. К моему удивлению Алексеев не сел верхом. Оказалось, что Алексеев не может ездить верхом и боится лошади.
Мне рассказывали анекдоты относительно Алексеева и его отношения к сухопутным войскам… И вот, вдруг такого человека сделали — шутка ли — главнокомандующим действующей армией, которая в то время состояла из нескольких сот тысяч человек, а потом дошла до миллионного состава.
{264} Под давлением общественного мнения, которое относилось крайне недоверчиво к назначению Алексеева, вскоре, а именно 8-го, февраля, командующим армией быль назначен военный министр Куропаткин.
Это назначение последовало по желанию общественного мнения; общественное мнение единогласно требовало назначения Куропаткина, питая к нему большое доверие. Таким образом, можно сказать, что это назначение было сделано не по инициативе Его Величества, и даже вопреки симпатиям Его Величества, — исключительно, по единогласному желанию общественного мнения, насколько оно выражалось в газетах.
Самое это назначение все таки являлось довольно абсурдным, оказывалось: русская армия будет под командою двух лиц — с одной стороны — главнокомандующего, наместника Дальнего Востока Алексеева, а с другой — командующего армией, бывшего военного министра, генерал-адъютанта Куропаткина. Очевидно, что такая комбинация противоречит самой азбуке военного дела, требующего всегда единоличия начальства, а в особенности во время войны. Поэтому, от такого назначения, конечно, кроме сумбура ничего произойти не могло.
Когда Куропаткин уезжал, то он отправлялся на войну со всевозможною помпою, говорил различные речи, как будто бы он уже возвращался с войны победителем Японии. Конечно, было бы гораздо тактичнее и умнее с его стороны, уехать на войну спокойно и возвращаться с помпою с войны уже будучи победителем. К сожалению, вышло совершенно обратное.
Вечер перед своим выездом он провел у меня и вот какой у меня с ним был разговор.
Он говорил, что я, как лицо очень близко знающее Дальний Восток и положение дела, как в Китае, так и в Японии, может быть, ему бы дал совет относительно общего плана ведения войны. Я просил Куропаткина изложить свой взгляд, он мне сказал, что так как мы к ведению войны не подготовлены, потребуется много месяцев для того, чтобы усилить нашу действующую армию, то он полагает вести войну по следующему плану: покуда не соберется армия в должном составе, с действующими нашими на Дальнем Востоке силами постоянно отступать к Харбину, замедляя лишь наступлеше японской армии; Порт-Артур предоставить своей участи, причем по его соображению Порт-Артур должен был держаться {265} много месяцев. В это время собирать армию недалеко от Харбина и когда наша отступающая армия дойдет до этого места, то лишь после этого начать наступление на японские силы и эти силы раз-громить.
Я с своей стороны сказал ему, что его план действия разделяю; что, по моему мнению, другого плана быть не может, так как мы к войне не приготовлены, а Япония к ней приготовлена. Театр военных действий находится почти под рукой Японии и в громадном расстоянии от Европейской России, центра всех наших, как военных так и материальных сил.
Когда мы обменялись мыслями, то Куропаткин встал с кресла, на котором он сидел, чтобы со мною проститься, и обратился ко мне с такою речью: «Сергей Юльевич, вы человек такого громадного ума, таких громадных талантов, наверное, вы на прощанье могли бы дать мне хороший совет, что мне делать». Я ему сказал: «Я бы мог вам дать хороший совет, но только вы его не послушаете». Он с жадностью накинулся на меня, прося сказать, в чем заклю-чается мой совет.
Я его спросил: «вы с кем едете на Дальний Восток»; он сказал, что с несколькими адъютантами и лицами, который составят на месте его штаб, и на мой вопрос: лица эти таковы, что можно им вполне доверять, он ответил: «ко-нечно». Тогда я ему сказал: «теперь главнокомандующий адмирал Алексеев находится в Мукдене; вы, конечно, поедете прямо в Мукден, и вот, что я бы на месте вас сделал: приехавши в Мукден, я бы послал состоящих при мне офицеров к главно-командующему, приказав этим офицерам арестовать главнокомандующего. В виду того престижа, который вы имеете в войсках, на такой ваш поступок не будут реагировать. Затем бы я посадил Алексеева в тот поезд, в котором вы приехали, и отправил бы его под арестом в Петербург и одновременно бы телеграфировал Государю Императору следующее: Ваше Величество, для успешного исполнения того громадного дела, которое Вы на меня наложили, я счел необходимым, приехавши в действующую армию, прежде всего арестовать главнокомандующего и отправить его в Петербург, так как без этого условия успешное ведение войны немыслимо; прошу Ваше Величество за мой такой дерзкий поступок приказать меня расстрелять, или же в видах пользы родины, меня простить».
Тогда Куропаткин засмеялся, начал махать руками и сказал мне: «Вот, Сергей Юльевич, вы всегда шутите»; на что я ему ответил: «я, Алексей Николаевич, не шучу, ибо я убежден, что в {266} том двоевластии, которое обнаружится со дня вашего приезда, заклю-чается залог всех наших военных неуспехов».
* Куропаткин ушел, сказав: — «а, вы правы».
На другой день он уехал, провожаемый, как победитель японцев. Таких проводов нигде и никогда не устраивали полководцам, «идущим на рать».
Приехавши в действующую армию, Куропаткин не только не обосновался в Мукдене, а еще было бы правильнее севернее его, не только не начал проводить в исполнение разумный план им мною высказанный, но сразу начал проводить двойственный план: смесь своего с планом, или вернее, мыслями Алексеева, ибо у последнего никакого плана не могло быть, да и мыслей своих не было, а было то, что казалось ему, что будет приятно Государю, а ведь тогда еще сохранились все остатки сумасбродных мыслей Безобразова и Ко. и Государь не мог отойти от того, что Ему сими дельцами было внушено. Японцы это «макаки», мы их уничтожим.
Так как главная квартира главнокомандующего была в Мук-дене, а Куропаткин не без основания не желал иметь свою главную квартиру там, где был Алексеев, то он обосновался значительно южнее Мукдена. Затем главнокомандующий Алексеев совсем не разделял системы пассивного отступления, а напротив проводил систему активного наступления, в особенности, для выручки Порт-Артура.
Командующий войсками Куропаткин не без основания считал Алексеева полным ничтожеством, гражданским моряком, а глав-ное, карьеристом. Главнокомандующий же Алексеев ненавидел Куропаткина и желал ему в душе всяких неудач. Первый телеграфировал в Петербург одно, второй другое, но первый все таки не хотел разрыва со вторым, а потому шел на полумеры, а второй покрывался высочайшими повелениями, иногда сам их внушая.
Мне Куропаткин после войны говорил, что у него есть теле-граммы из Петербурга, которые могли бы представить в истинном свете неудачи первой части кампании. Вероятно, когда-нибудь он появятся в свет.
Государь также желал в душе наступлений, но по обыкновению двоился: сегодня — направо, завтра — налево, а главное, желал, как всегда, обоих провести. Проводил же Он всегда больше всего Самого Себя. Я не знаю подробностей первой части кампании, покуда Алексе-ев не был вызван в Петербург и Куропаткин не был назначен {267} главнокомандующим, но могу безошибочно утверждать, что первая часть, кампании разыгралась бы совершенно иначе, если бы не было этой двойственности; она была бы более для нас благоприятной. А неудача вначале несомненно имела влияние на вторую часть действий.
Затем Куропаткин мне говорил также в оправдание свое, что ему назначили бездарных генералов помимо его воли и вмешивались все время из Петербурга. На эти сетования я ему ответил, что во всем он сам виноват, так как не исполнил моего совета, данного ему, когда он уезжал в армию. Если бы он сумел себя сразу поставить так, чтобы никто не вмешивался и его слушались, то ему не пришлось бы ссылаться на других. Если же это ему было невоз-можно, что я совершенно понимаю, зная характер Государя, то ему следовало уйти. *
Насколько в то время оптимистически смотрели на войну с Японией, между прочим может служить доказательством следующее: когда война была объявлена 27-го января 1904 года, то бывший воен-ный министр Ванновский совещался с Куропаткиным относительно шансов этой войны, причем они разошлись в своих мнениях по следующим вопросам: Куропаткин считал, что нам нужно выста-вить на театр военных действий на полтора солдата японских — одного русского, а Ванновский находил, что совершенно достаточно на двух солдат японских выставить одного нашего солдата. Вот как бывший в то время военный министр и его предшественник оценили сравнительное достоинство японской армии и нашей.
Когда началась война, то Его Величество весь 1904 год все время ездил напутствовать войска, отправляемые на Дальний Восток. Так, в начале мая Государь с этой целью ездил в Белгород, Полтаву, Тулу, Москву, затем в июне в Коломну, Пензу, Сызрань и другие города. В сентябре в Одессу, Ромны и другие места на запад. В сентябре ездил также в Ревель для осмотра наших некоторых судов. Затем в октябре в Сувалки, Витебск и другие города. Наконец, в декабре в Бирзулу, Жмеринку и другие южные города.
Все эти поездки имели целью напутствования войск и новобранцев, следовавших на Дальний Восток, причем Его Вели-чество и Ее Величество раздавали войскам образа и между прочим, образ Серафима Саровского.
{268} А так как в течение всего этого года, так и 1905 года мы все время на театре военных действий терпели поражения самый жестокие, то это и дало повод генералу Драгомирову сказать злую шутку, которая затем распространилась по России. Он сказал: вот мы японцев все хотим бить образами наших святых, а они нас лупят ядрами и бомбами, мы их образами, а они нас пулями.
В главных чертах в 1904 году война протекла в следующих событиях: 31-го марта погиб наш броненосец Петропавловск с адмиралом Макаровым и частью команды. Так как адмирал Макаров был начальником нашего дальневосточного флота, то с гибелью броненосца Петропавловска, после других уронов в наших судах, наш дальневосточный флот можно было признать обреченным на полное бездействие.
17 и 18 апреля мы проиграли Тюренченский бой. 28 апреля япон-цы высадились в Бидзиво, что было началом гибели Порт-Артура. 28-го мая произошел морской бой у Порт-Артура, где мы опять потеряли несколько наших судов. 17-23 августа мы проиграли боль-шой бой при Ляояне и начали отступление к Мукдену.
Когда мы отступили к Мукдену, то Куропаткин в приказах по армии объявил, что уже далее он не отступит ни на один шаг. 22 декабря пал Порт-Артур, а затем дальнейший наш разгром уже происходил в 1905 году, причем мы потеряли громаднейшее сражение в Мукдене и должны были отступить по направлению к Харбину.
{269}
* Когда я покинул пост министра финансов, то Его Величество просил меня взять на себя ведение переговоров с Германией относительно возобновления торгового договора, срок коего истекал в 1904 г., ибо 10 лет тому назад мною был заключен договор в качестве министра финансов. Я уже начал предварительный обмен мыслей и дипломатические шаги, подготовлявшие почву. Это дело находится в связи вообще с отношениями России к Германии и к Императору Вильгельму II, поэтому я остановлюсь на нем боле по-дробно.
Когда я вступил в должность министра финансов, то, застал такое положение наших внешних торговых отношений.
Император Александр III в 1892 году ввел систематически и серьезный покрови-тельственный тариф. Тариф этот был выработан в совещании под председательством министра финансов Вышнеградского, в котором я в качестве директора департамента состоял членом. Бисмарк провел также через рейхстаг покровительственный тариф, но не только покровительственный, но и боевой, т. е. одновременно общий тариф для стран, с которыми Германия имеет торговые договоры, а другой просто воспретительный для стран, с которыми не имеется торговых договоров. Россия не имела торгового договора с Германией и по традиционной дружбе, основанной главным образом на династическом родстве, они всегда трактовали друг друга по прин-ципу наибольшего благоприятствования. Но уже к этому времени отношения России к Германии существенно изменились.
Во первых, Александр III был женат на датской принцессе. Между домом Гогенцоллернов и датским были самые холодные {270} отношения после захвата Германией, вернее Пруссией, Шлезвиг-Гольштинии. Императрица Марш Феодоровна помнила все горе, причиненное бывшему своему отечеству этим захватом.
Во вторых, Берлинская Конференция, в которой Бисмарк явился честным маклером, оскорбила национальное чувство России. Я не зна-ком с подноготной стороной всех пружин, двигавших в то время дипломатию, но на сколько можно судить по актам, которые были доступны публике, Бисмарк действительно не проявил в то время такой дружбы к России, на которую она могла рассчитывать.
Может быть Бисмарк быль честный маклер, но он забыл, что, благодаря в значительной степени России, прусский король стал германским Императором. Ведь Россия, как в 1866 году во время войны Пруссии с Австрией, так и в 70-м во время войны с Францией, могла совершенно изменить результаты этих войн, но она держала формальный нейтралитет, в действительности же нейтралитет, благоприятный Пруссии. Конечно, отчасти это произошло потому, что Россия не забыла роль Франции в Севастополь-скую войну и Австрии в первую половину XIX столетия, но главным образом вследствие близкого родства нашего Императорского Дома с Гогенцоллернами. Таким образом отношения между Германией, т. е. Пруссией и Poccией несколько охладели. Бисмарк с его умом, ко-нечно, мог бы это загладить, но он не знал Александра III, а с другой стороны, придал смуте в России, повлекшей за собою 1 марта и дальнейшие революционные выступы, преувеличенное значение. Он решил возможным несколько форсировать нового молодого Импера-тора. Если бы он знал, что Александр III обладал железной волей и характером и что — что, а уж никакого шокирования Он ни от кого не допустит, то, вероятно, Бисмарк поступил бы иначе.
При таком положении вещей традиционные дружеские отношения постепенно охлаждались и в конце концов привели Бисмарка к созданию тройственного союза, a Poccию к постепенному сближению с Французской Республикой, кончившемуся реализацией двойственного союза (Россия и Франция).
При таких обстоятельствах Германия заявила, что она желает заключить с Россией торговый договор, так как в противном случае применит максимальный тариф. Начались переговоры. Они велись вяло. В это время я стал министром финансов. Наш покровительственный тариф имел в виду развить у нас промышлен-ность обрабатывающую, а германский — покровительствовать сельскому {271} хозяйству посредством вздорожания всех сельскохозяйственных продуктов. Этим путем Германия имела в виду усилить интенсивность сельского хозяйства, но главным образом удовлетворить аграриев и в особенности юнкерство. Такой экономически принцип явился мировым новшеством в экономической политике, идущим совершенно в разрез с экономическими теориями. Существовал столетний спор практики и теории о преимуществе покровительства или свободы тор-говли (фритредерство). По этому предмету исписано сотни тысяч томов. Покровительство всегда имело в виду обрабатывающую промышленность, но не сырые продукты. Мысль о покровительстве посред-ством таможенных пошлин на сырые продукты питания, особенно хлеба насущного, была бы почтена в первую половину XIX столетия не только за ересь, но просто за сумасшествие и вдруг явился государственный деятель, который вздумал и привел в исполнение широчай-шее покровительство посредством усиленных таможенных пошлин на самые необходимые продукты питания народных масс. Затем за Германией пошла Италия, Франция и некоторые другие страны.
Правильный ли это принцип или нет, по этому вопросу экономическая история не сказала еще своего последнего слова.
Мне думается, что историко-экономическая наука в конце концов признает принцип сей неправильным вообще, но экономическая наука не есть чистая математика. Ее принципы не абсолютны и видоизменяются соответственно мировым конъюнктурам. Широчайшее покровительство усиленным таможенным обложениям, ныне вошедшее в жизнь первоклассных европейских держав, это очевидно доказывает. Но эта мера имеет свою обратную сторону — она несомненно способствует развитию социализма.
В то время, когда я вел переговоры с Германией, она, чтобы понудить нас на уступчивость, применила к нам максимальный, бое-вой тариф, т. е. вывоз России был обложен значительно более высокими пошлинами, нежели однородные продукты других стран и нашего главного конкурента по вывозу сырых продуктов — Америки, хотя Америка также не имела торгового договора с Германией. По-добный образ действия побудил меня не на уступчивость, а на тор-говую войну. Как только я вступил в должность министра финан-сов, предвидя возможность такого оборота вещей, я также провел через Государственный совет боевой тариф на всякий случай. Госу-дарственный Совет согласился на мое предложение, рассчитывая, что закон этот останется на бумаге. Я уверил Государственный Совет, что никогда не воспользуюсь этой мерой без самой крайней {27'2}' необходимости. Применение этого тарифа могло бы последовать только по Высо-чайшему Указу, и Государственный Совет рассчитывал, что во всяком случае министр иностранных дел не допустить его применения.
Когда Германия применила к нам свой максимальный тариф, Его Величество соизволил, по моему докладу, подписать указ о применении к Германии нашего максимального тарифа. Германия на это от-ветила новыми стеснительными мерами, на что Государь, по моему докладу, подписал указ помимо Государственного Совета о возвышении максимального тарифа. В сущности, торговые отношения с Германией сделались невозможными. Германские правительственные сферы этот наш образ действий премного озадачил.
Тогда уже Бисмарк был в отставке и его место занял генерал Каприви.
Не менее перепугались наши правительственные сферы. Многие ожи-дали, что вспыхнет настоящая война. Я помню, как раз в это время был выход в Петергофе. Когда я появился, все от меня сторони-лись и меня громко критиковали, как молодого человека, неудержимого, который Poccию втянет в войну. Из министров только один воен-ный министр Ванновский стал на мою сторону. Император же был невозмутимо спокоен, и я за Его спиной чувствовал себя в полном равновесии, будучи убежден, что Государь меня не оставит, будет меня как министра поддерживать до конца, и только при таких условиях можно делать в самодержавном государстве дело.
Если бы Император Николай II после 17-го октября не начал сейчас же, при первой кажущейся неудаче, меня ослаблять и за моею спиною и помимо меня не начал принимать всякие меры, самые ретроградные и жестокие, а одновременно безумно по несвоевременности либе-ральные, то, вероятно, дело 17-го октября не кончилось бы так, как оно — если не кончилось, то во всяком случае доныне тянется в полной анархии…
Замечательно, что Бисмарк после принятых мною решительных мер обратил на меня особое внимание и несколько раз через знакомых высказывал самое высокое мнение о моей личности.
Когда разразилась торговая война и обе стороны, а в особенности Германия начала чувствовать разорительность подобного образа действий, то переговоры приняли серьезный характер, и Германия под влиянием общественного мнения начала соглашаться на уступки, на которые ранее не только не соглашалась, но и слышать о них не хотела. Каприви, поддержанный весьма усиленно Императором Вильгельмом, провел через рейхстаг торговый договор, предоставивший России {273} все блогоразумные уступки, несмотря на крайнее противодействие аграриев и немецкого юнкерства. Вскоре договор был подписан в Берлине Каприви и нашим послом графом Шуваловым.
Война кончилась. Вильгельм возвел Каприви в графа, но аграрии и юнкерство начали против него усиленную войну. Он вышел в отставку.
Что касается меня, Император меня благодарил и эта благодарность для меня была выше всяких наград и графства, которым меня удостоил Император Николай II после Портсмутского договора. При этом я имел с Императором Александром III следующий разговор.
Вильгельм II имеет страсть к мундирам. Он очень желал получить мундир русского адмирала, о чем мне передали из Берлина, прося, буде возможно, это устроить. Когда Государь меня благодарил за окончание торгового договора, то я просил Его Вели-чество обратиться к Нему с одною просьбою. Получив Его разрешение, я обратил Высочайшее внимание на то, что Император Виль-гельм весьма содействовал утверждению сего договора рейхстагом, рассказал о сильном желании Вильгельма получить русский адмиральский мундир и просил, не соизволит ли Государь исполнить это желание. Государь, который не особенно симпатизировал германскому Императору, улыбнувшись, когда я Ему сказал о таком желании Виль-гельма, ответил мне, что действительно в этом случае германский Император вел себя вполне корректно, что Он исполнит мою просьбу при первом удобном случае, о чем разрешил мне Ему напомнить.
Такого случая до скорой кончины Императора не пред-ставилось. Я после рассказал об этом случае Императору Нико-лаю II, который при ближайшем свидании поднес германскому Импе-ратору адмиральский мундир. Упомянув о страсти Вильгельма к мун-дирам, приведу другой подобный случай. Когда я был уже председателем комитета министров, то Вильгельм пожелал иметь русский генерал-адъютантский мундир. Я был в опале, а потому Государю сказать об этом не мог. Дело это не клеилось. Наконец, Великий Князь Михаил Николаевич, возвратившись раз из заграницы, гово-рит мне, что Император Вильгельм обратился к нему при свидании, как к старейшему члену Императорской Семьи, знавшему все традиции родственных домов Гогенцоллернов и Романовых-Гольштинских и просил его передать Императору или, вернее, удостоверить тот традиционный обычай этих домов, что если Император одного дома снабжает себя каким либо своим отличием, то тем самым без разрешения другого Императора он имеет право на такое же {274} отличие дружественной соседней страны, т. е. если например германский Император надевает фельдмаршальский мундир германский, то тем самым он имеет право на русский фельдмаршальский мундир. Великий Князь удостоверил Государю этот факт и я не интересовался затем, как этот инцидент кончился.
Упомянув о ходе дела по заключению первого торгового дого-вора с Германией, который затем послужил базисом для заключения договоров с другими державами, и о том, что договор этот был заключен успешно только благодаря железной воле Государя, я не могу воздержаться, чтобы не сказать несколько слов об этом выдающемся Императоре. Прежде всего скажу о том, почему я пре-выше всего чту Его память. Я до сих пор держусь того убеждения, что наилучшая форма правления, в особенности в России при инородцах, достигающих 35 % всего населения, есть неограниченная монархия, но при одном условии — когда имеется налицо наследственный Самодержец, если не гений, чего, конечно, всегда ожидать невозможно, то лицо с качествами, более нежели обыкновенными. Прежде всего и более всего от Самодержца требуются сильная воля и характер, за-тем возвышенное благородство чувств и помыслов, далее ум и образование, а также воспитание.
Последние два качества в XIX и XX столетиях суть атрибуты довольно естественные и обыкновенные не только в царской семье, но во всяких аристократических и богатых семьях. Природный ум есть качество весьма полезное, но и с изрядным и даже ограниченным умом можно быть не только хорошим, но даже великим монархом. Cиe лучше всего доказал Император Вильгельм I Великий. Я мог бы, конечно, привести массу подобных примеров. По нынешним временам не может быть Самодержца, который бы не принес несчастья своей стране и самому себе, если он не имеет крепкую волю и не обладает царским благородством чувств и помыслов. Если же он обладает сиими качествами в пропорции ниже средней даже для обыкновенного человека, то страна уподобляется безрульной лодке в бушующем океане.
Кто создал Российскую Империю так, как она была еще десять лет тому назад? — Конечно, неограниченное самодержавие. Не будь неограниченного самодержавия, не было бы Российской Великой Империи. Я знаю, что найдутся люди, которые скажут: «Может быть, но насе-лению жилось бы лучше». Я на это отвечу: «Может быть, но только может быть». Но несомненно то, что Российская Империя не создалась {275} бы при конституции, данной, например, Петром I или даже Александром I. Но неоспоримо также и то, что при самодержавном неограниченном правлении в те периоды, когда являются несоответствующие и особливо совершенно несоответствующие неограниченные правители, то страна подвергается самым ужасным испытаниям. Неограниченный Самодержец в самое короткое время может разрушить все сделанное Его предшественниками «истинными» (по модному выражению, пущен-ному Императором Николаем II) неограниченными правителями-пред-ками, ибо разрушение есть легчайшая стихия; четырехлетний младенец может уничтожить в самое короткое время такое творение ума, таланта и труда, над которым люди работают десятки и сотни лет.
К чему мог бы привести Россию, например, Павел Петрович, если бы он процарствовал десяток или более лет?!..
Положение неограниченного правления весьма осложняется, когда в порядке престолонаследия нет лица, вокруг коего могли бы сосредоточиться надежды, хотя бы такие, которые могут и не оправдаться. Мы ныне, например, находимся в таком положении, когда Наследнику Алексею всего три года. Сохранить самодержавие, когда неогра-ниченный Самодержец многолетними не только несоответственными, но губительными действиями расшатал государство и когда подданные Его не видят более или менее основательных надежд в будущем, особенно трудно в XX веке, когда самосознание народных масс зна-чительно выросло и питается тем, что у нас названо «освободительным движением».
Таким образом, как по моим семейным традициям, так и по складу моей души и сердца, конечно, мне любо неограниченное самодержавие, но ум мой после всего пережитого, после всего того, что я видел и вижу наверху, меня привел к заключению, что другого выхода, как разумного ограничения, как устройства около широкой дороги стен, ограничивающих движения самодержавия, нет. Это, по-видимому, неизбежный исторический закон при данном положении существ, обитающих на нашей планете. Нельзя жить так, как хочется, а как непреодолимые препятствия к сему побуждают и приводят.
Все страны перешли к конституционному правлению и при-шли к нему не без конвульсии. При таком положении вещей, хотя бы основанном на человеческом заблуждении, трудно, а при данных обстоятельствах невозможно, держаться на образ правления, посте-пенно уже откинутом не только всеми более или менее культурными народами, но также и такими, которые по общей культуре далеко ниже русской. У нас в России уже давно нет пророка в своем отечестве, все, что ни делается, хотя, может быть, и хорошего, {2'76}' принимается или озлобленно, или критически, или равнодушно. Меры, гораздо худшие, если они будут проходить через представительство, будут почитаться хорошими, ибо это исходит от нас, а не от бюрократов, без коих никакое самодержавие неограниченное немыслимо. Весьма вероятно, что нынешний мировой конституционализм есть истори-ческая фаза движения народов. Через десятки, сотни лет челове-чество найдет другие формы, соответствующие своему вновь появивше-муся самосознанию. Может быть, опять родится стремление к едино-личному управлению судьбами народов, но теперь этого нет, и как бы ни была несовершенна система парламентского управления, ныне она выражает собою политическую психологию народов и от нее не уйти.
Поэтому, когда по поводу 17-го октября и всего за сим происшедшего и происходящего я слышу разговоры о том, что конституционализм есть гнилая форма правления, разговоры эти на меня производят впечатление в роде того, как если бы я слышал, что жизнь человеческая, основанная на дыхании воздуха, гнилая, что такая жизнь не возможна, ибо воздух заражает организмы содержащимися в нем бактериями.
Будучи в душе поклонник самодержавия неограниченного, как своего рода влюбленный в фею изредка лишь появляющуюся, а чаще под видом феи представляющую особу с недостатками обыкновенной кокетки, хотя и добродетельной, и имев счастье быть министром действительно Самодержца Императора Александра III-го, я помимо личных чувств благоговею как государственный деятель перед Его памятью. Александр III имел стальную волю и характер. Он был человек своего слова, царски благородный и с царскими возвышенными помыслами, у Него не было ни личного самолюбия, ни личного тщеславия, Его «Я» было неразрывно связано с благами России так, как Он их понимал.
Он был обыкновенного ума и образования, Он был мужествен и не на словах и театрально, а попросту. Он не давал телеграмм «мне смерть не страшна», как это делает Николай II, но своим поведением, своею жизнью cиe обнаруживал, так что никому и в голову не могло придти, что «ему смерть страшна». Александра III могли не любить, критиковать, находить Его меры вредными, но никто не мог Его не уважать. И Его уважал весь мир и вся Россия. Он был по натуре Самодержец и Он мог поддержать и сохранить исто-рически сложившееся в России неограниченное Самодержавие. Если бы Он не скончался так рано, или если бы Его Сын обладал хотя частью Его качеств Самодержца, то, конечно, ничего подобного, что произошло, произойти не могло.
{277} Перед моим выездом из Петербурга, в мае месяце, за неделю до манифеста 3-го июня 1907 года ко мне пришел министр двора барон Фредерикс спрашивать мое мнение, как помочь горю. Находя излишним, вернее говоря, бесплодным давать советы в особенности в моем положении травленного зверя (между прочим псами царской псарни), я показал ему портрет Александра III, около места, где я у себя занимаюсь, висящим, и сказал: «я знаю верное средство кончить расчленяющую Россию анархию — воскресение Его хоть на три месяца».
Когда критикуют Александра III, то забывают совершенно исключительные условия, в которых Он находился.
Он сел на трон, залитый кровью мученически убиенного своего отца.
И какого отца?.. Александра II Освободителя.
То что у нас ныне есть светлого — это дело Его рук, Его воли. За что Его убили?
Найдутся люди, которые скажут: за то, что он в освобождении колебался, не шел так быстро, как хотелось многим политическим негодяям. Но тем не менее Он сделал столько, сколько никто до него не сделал. Он был Освободителем не только русского народа, но стремился дать возможную свободу всем своим подданным и родственным нам племенам. Его образ останется вечно в памяти славян. Некоторые говорят: «Он шел колеблясь, не так быстро, как того хотели бы», с не меньшим основанием можно сказать и многие говорят: «Он шел часто чересчур быстро, может быть следовало идти тише, но без колебаний».
А кто виновен в этих колебаниях? — безумное покушение Березовского, Каракозова с одной стороны, нелепое восстание поляков и всюду и всегда смердящее влияние придворной камарильи с другой. Александр III взошел на престол, не только окровавленный мученическою кровью своего отца, но и во время смуты, когда практика убийств слева приняла серьезные размеры. При этих условиях до-вольно понятно, что Он стал на путь реакции. Многие из принятых в Его царствование мер я не разделяю, нахожу, что он дали в дальнейшем неблагоприятные результаты. Тем не менее после тринадцатилетнего царствования Он оставил Россию сильною, спокойною, верующею в себя и с весьма благоустроенными финансами. Он внушал к себе общее уважение, ибо Он был Царь миролюбивый и высоко честный.
После несчастного случая в Борках, где вследствие крушения поезда Он и вся Его семья подвергнулись страшной опасности (некоторые думают, что и болезнь, от которой Он почил, была {278} результатом этого потрясения) чувствовалось, что вся Россия, други и недруги, искренно перекрестились за сохранение Его жизни. Когда Он приехал в Петербург и поехал в Казанский Собор, учащаяся, вечно волнующаяся молодежь, со свойственным молодым сердцам благородным энтузиазмом, сделала Ему шумную овацию на Казанской площади, никем и ни от кого не охраняемой. С тех пор Он душевно примирился с этой молодежью и всегда относился к заблуждениям ее снисходительно.
Успокоив Россию в последние годы своего царствования, Он видимо пошел в другую сторону во внутренней политике. Он начал все более и более благосклонно относиться к окраинам и инородцам. Победоносцев потерял на него всякое влияние.
Я помню такой случай. Как только я стал министром финансов, я внес проект ответственности предпринимателей за увечье рабочих на фабриках. В департаментах проект этот прошел с разногласиями. В общем собрании восстал против проекта К. П. Победоносцев и объявил меня социалистом. Конечно, это усилило противодействие. Я ответил, что если я социалист, то во всяком случае миниатюрный сравнительно с Бисмарком и предпочитаю быть с ним в компании, нежели с Победоносцевым. Тем не менее посыпался ряд критических замечаний. Я был новичок и взял проект обратно для переработки. На другой день я был у Государя со всеподданнейшим докладом. Государь меня спросил, верно ли, что я согласился взять мой проект обратно, и когда я это подтвердил, сказал мне: «имейте в виду, что К. П. Победоносцев всегда все критикует и если его слу-шаться, можно застыть». Его нельзя было подбить ни на какие аван-тюры, ни на какие несправедливости, ни на какие резкие меры, раз люди спокойны. Он был не на словах, а на деле истинно русский, понимал, что Он Император Российской Империи и имеет 35 % подданных не русских.
В начале Его царствования с Его разрешения была образована «Святая Дружина», нечто в род «Союза Русских Людей», но как только она вздумала принимать некорректные меры, которые могут почитаться невинно-детскими сравнительно с тем, что ныне творит «Союз русского народа», который теперь рекомендуется Николаем II как оплот Государства, в который должны войти все Его верные подданные, Он — Александр III мгновенно на всегда и без остатка прикрыл эту дружину, несмотря на то, что в нее входили самые высшие и близкие к Нему персоны.
Это был серьезный человек. Если бы Он ныне почел спасение в погромах {279} «истинно русских людей», то Сам посредством Своего правительства мужественно привел бы их в исполнение и не основывался бы на политической сволочи, помешанных и недоумках. Его действия всегда соответство-вали Его убеждениям.
Он ничего не делал исподтишка, что к несчастью ныне возве-дено в принцип и почитается тонкой дипломатией. Но главнейшая заслуга Александра III заключается в том, что своими прямыми бесхитростными и честными действиями Он несмотря на многие осложнения, явившиеся на Балканском полуострове и некоторый разлад с Германией, поставил политический престиж России так высоко, как он никогда до Него не стоял. Россия была главною шашкою на шахматной доске мировой политики. Поэтому я считаю критику царствования Александра III вполне недобросовестной.
Вечная память неограниченному Самодержцу Императору Алексан-дру III, русскому, первому между русскими, человеку!..
Но возвращаюсь к Вильгельму II. Александру III, человеку простому, несуетливому, нелюбящему ничего показного, нетерпящему поз, конечно, молодой Вильгельм не мог быть лично симпатичным, но Он, как и всегда, держал Себя в должном равновесии, а после заключенного торгового договора относился к личности Вильгельма вполне примирительно.
Когда вступил на престол Николай II, Он тоже относился к Вильгельму, к его суетливым выходкам несимпатично просто потому, что помнил, как к нему относился Отец. Вскоре к этому совер-шенно пассивному чувству примешались другие.
Во-первых, ощущения некоторого личного соревнования. Он — Вильгельм, как личность, видимо стоял или по крайней мере почи-тается в общественном не только русском, но и мировом мнении выше Его. Вильгельм и фигурою гораздо больше Император, нежели Он. При самолюбивом в известных сферах характере Императора Николая II это Его коробило. Я помню, что после первого Его свидания с Вильгельмом появились cartes postales, на которых были изобра-жены оба Императора, причем Вильгельм держал свою руку на плечах Государя, как бы обнимая Его. Государь же по росту подходит прямо ниже плеча Вильгельма, так что рука Вильгельма шла не к верху, а горизонтально или даже скорее книзу. Было приказано немедленно конфисковать все эти карточки. Чувство же Государя к Вильгельму особенно обострилось вследствие отношений Вильгельма к {280} Его beau frХre’y, a также к Императрице. Вильгельм относился свы-сока к брату Императрицы, Герцогу Дармштадскому и также отно-сился к Александре Феодоровне часто не как к Русской Императрице, а как к немецкой мелкой принцесс Alix. Это вообще его манера относиться довольно санфасонно к людям, в особенности к немецким принцам и принцессам, а тем более к тем, к которым не питает уважения. Еще недавно около Франкфурта были маневры, на которых присутствовал Герцог Дармштадский. Вдруг к нему обратился Вильгельм и сказал: «Я знаю, что ты очень же-лаешь получить черного орла первой степени. Хочешь, я тебе его дам сейчас, но если ты мне ответишь на следующий вопрос: когда гусар садится на лошадь, то какую ногу он прежде всего ставит в стремя, правую или левую»?
В последние годы отношения Его к нашей Императрице и Ее брату значительно изменились. Несколько лет тому назад в начале войны в частных разговорах канцлер Бюлов и германский посол в Петербурге мне сетовали на то, что Государь не любезен к их Императору, что Он по долгу не отвечает на письма, не отвечает взаимностью на мелкие любезности и знаки внимания, и что это несколько влияет на ход взаимных отношений, и просили меня, не могу ли я содействовать устранение этих отношений.
Я им ответил, что мне кажется, что это зависит прежде всего от самого Вильгельма. Если Он начнет особенно предупредительно относиться к Императрице, бывшей принцессе Alix и к Ее брату, то я уверен, что отношения сами собою сделаются лучшими. В последние годы Александра Феодоровна сделалась совершенно благосклонною к Германскому Импе-ратору, когда Он с своей стороны стал особенно любезен к Ней и внимателен к Ее брату. Он оказал особое внимание к Ее брату при его разводе с женою, двоюродной сестрою Императора Николая II-го, дочерью В. Кн. Марии Александровны Кобургской. С тех пор Импе-ратрица совсем переменила свои чувства к Вильгельму, что видимо отразилось на отношениях Государя к нему. Между ними началась интимнейшая корреспонденция и Вильгельм начал иметь значительное влияние на Государя. Вильгельм сначала в личных сношениях с Государем как бы не стеснялся, относился к Нему несколько покро-вительственно, менторски, но затем понял, что это, по натуре Николая II-го, самое верное средство обострять отношения и тогда начал обратное поведение как, в некотором роде, младшего к старшему. Император Николай II с трудом терпит людей, которых Он в душе почитает выше Себя п моральном и умственном отношении — {281} только при нужде.
Он же в своей сфере, т. е. чувствует Себя в своей тарелке тогда, когда имеет дело с людьми, которые менее да-ровиты, нежели Он, или которых Он считает менее даровитыми и знающими нежели Он или, наконец, которые, зная эту Его слабость, представляются таковыми. Мне граф Ламсдорф неоднократно говорил, что Вильгельм с тех пор, как установилась Его интимная переписка с Государем, постоянно самым наивным и дружеским образом старается подвести Его Величество и расстроить Его отношения к другим державам, в особенности к Франции и что ему — графу Ламсдорфу постоянно приходится с этим бороться. Вероятно поэтому Вильгельм терпеть не мог гр. Ламсдорфа. Ламсдорф мне передавал, что если когда-либо были бы напечатаны секретные бумажки, у него лично находящиеся, то это произвело бы не малое удивление в Европе. Кстати относительно секретных бумажек.
У графа Ламсдорфа был целый архив неофициальных или полуофициальных особенно секретных и пикантных политических бумажек не только за то время, когда он был министром, но и за время других министров начиная с царствования Александра III-го. Он мне говорил, что это такого рода бумаги, которые он не может передать в архив. Возвратясь из заграницы прошлою зимой, я уже застал графа совершенно больным. Через несколько месяцев его пришлось отправить полуумирающего в Сан-Ремо. Я, между прочим, спросил его, что он думает делать со своими бумагами. Он мне ответил, что в случае его смерти он должны быть переданы его другу, князю Валериану Оболенскому, его товарищу, который знает, как с ними поступить. Через несколько недель по приезде в Сан-Ремо граф Ламсдорф умер. Его тело привез князь Оболенский. Как только похоронили Ламсдорфа, Его Величество назначил своего генерал-адъютанта кн. Долгорукого и одного чиновника министерства иностранных дел разобрать бумаги гр. Ламсдорфа. Князь Оболенский вмешался в этот инцидент, указав на волю покойного графа. Тогда князя Оболенского допустили разбирать бумаги с Долгоруким, но через несколько дней умер и князь Оболенский. Что теперь будет с этими бумагами? Конечно, наиболее пикантные будут уничтожены и таким образом многие политические секреты будут похоронены.
Итак, будучи уже председателем комитета министров, я должен был вести с Германией переговоры о возобновлении торгового дого-вора. Я стоял на том, чтобы возобновить действующий договор на {28'2}' новое десятилетие или хотя бы на меньший срок. В начале 1904 года вспыхнула Японская война, которую Вильгельм вполне предвидел, впрочем, это должны были предвидеть все не слепые, умеющие хотя немного разбираться в действующих политических элементах.
Как только война вспыхнула, Вильгельм начал выражать Государю свою преданность и верность. Он удостоверил Государя, что Он — Госу-дарь может быть покойным относительно западной границы — Германия не двинется. Но между прочим выразил желание, чтобы Россия помогла Германии заключить торговые договоры на началах нового таможенного тарифа, только что проведенного через рейхстаг, по которому значи-тельно повышались таможенные пошлины, в особенности, на сырье сравнительно с прежним Бисмарковским тарифом, по которому на это сырье и без того были весьма высокие пошлины. Я предложил дер-жаться прежней точки зрения, не желая ничего уступать Германии. Все мои ноты, составленные в этом направлении и передаваемые в Берлин через министра иностранных дел, предварительно одобрялись Его Величеством, но вдруг возбудился вопрос о необходимости об-судить это дело в совещании. Председателем совещания был назначен я, а членами министр иностранных дел граф Ламсдорф, министр внутренних дел Плеве, министр финансов Коковцев, главноуправляющий торговым мореходством Великий Князь Александр Михайлович и, кажется, еще военный и морской министр. На этом совещании было придано особое значение просьбе Вильгельма, адре-сованной Государю, дабы он оказал содействие к заключению столь нужного Германии торгового договора, причем было обращено внимание на обещание Вильгельма — быть покойным относительно западной границы во время нашей войны с Японией. Уже тогда произошли все наши первые неудачи на поле и водах брани.
Великий Князь Александр Михайлович особенно настаивал на необходимости оказать внимание Императору Вильгельму и во всяком случае не доводить дело торгового договора до резкости, а тем более до разрыва.
Плеве, подозревая, что Великий Князь, женатый на сестре Государя, выражает Его желание, начал поддерживать эту точку зрения, что урон, причиненный нашему сельскому хозяйству возвышением германских пошлин, нужно покрыть другими путями.
Министр финансов объяснил, что теперь ведется война на те резервные фонды, которые, уходя с поста министра финансов, я оставил, что приходится уже для войны прибегать к займам, что мы нуждаемся в немецких денежных рынках, а потому нужно быть {283} уступчивым в торговом договоре, но взамен того выговорить у германского правительства, чтобы оно не препятствовало нашим зай-мам. Граф Ламсдорф высказался, что собственно с чисто диплома-тической точки зрения к особой уступчивости прибегать нет на-добности, но одновременно наш посол в Берлине граф Остен-Сакен доносил совершенно противное.
Я заявил, что с экономической точки зрения делать уступки против существующего торгового равновесия России крайне невы-годно, что я до сих пор решительно отказывал Германии в ее требованиях, заявляя о необходимости сохранения существующего дого-вора, а в случае желания Германии изменить свои пошлины, мы соответственно повысим свои, в мере сохранения суммою обложения существующего равновесия. Я рассчитывал на этом держаться, не входя в компромиссы, но если в виду войны признается необходимым с политическо-стратегической точки зрения и в виду необходи-мости займов пойти на уступки, то это должно быть сделано, но лишь исключительно по этим соображениям, с явным уроном экономи-ческому положению России.
В заключение совещание постановило, что нам необходимо достигнуть соглашения с Германией, не доводя дело до резкостей, что нужно идти на уступки, но с тем, чтобы я выговорил открытие для России германского денежного рынка, причем было решено по поводу заключения торгового договора не подымать вопроса о гарантии неприкосновенности нашей западной границы во время японской войны и во-обще о нравственном содействии нам Германии, так как это область личных сношений Монархов…
Журнал заседаний сего совещания удостоился утверждения Государя и быль дан мне к руководству. Один экземпляр его нахо-дится в моих бумагах, а другой в министерстве финансов или торговли. Затем явился вопрос, где должны съехаться представи-тели. В виду моего назначения уполномоченным, канцлер Бюлов сам решил, вероятно, по желанию Императора, вести со мной пере-говоры. Вследствие летнего времени мы решили съехаться в Нордерней. Туда я прибыл с Тимирязевым, товарищем министра финан-сов, а Бюлов с графом Посадовским, статс-секретарем (помощником рейхсканцлера) по внутренним делам; затем при нас состояли еще другие лица.1
(1 Вариант: * Я по особому уполномочию Императора вел письменно эти переговоры и на уступки не шел. Я был уверен, что это лучший путь ведения переговоров с немцами. В этом меня, между прочим, убедили обстоятельства ведения переговоров в 1893-4 годах, когда я благодаря доверию ко мне Императора Александра III вынудил Германию на большую уступчивость. Но в 1904 году, когда мы втюрились в несчастную ребяческую войну, то западная наша граница оказалась в довольно печальном положении в смысле обороны. Ловкий Вильгельм II уверил Николая II, что последний может быть покоен относительно западной границы, а затем частным письмом просил нашего Государя оказать ему одолжение и сделать весьма большие уступки в торговом договоре, на которые я не согласился и был уверен, что заставлю немцев уступить. Вследствие письма Вильгельма я получил указание уступить и затем выехал в Германию вести переговоры словесно и заключить договор. *)
{284} В Нордерней я пробыл около двух недель. Там почти все время я проводил с рейхсканцлером Бюловым. Днем на официальном заседании, а после обеда глаз на глаз или вместе с графиней. Графиня Бюлова итальянка, вероятно была очень красива, женщина образованная и большая музыкантша. Наедине мы говорили о политике, а в присутствии графини на общие темы. В то время графиня читала книгу о декабристах. Она увлекалась графом Л. Толстым. Она, вероятно, думала и во мне встретить поклонника графа Толстого, но насколько я преклонялся перед ним, как перед великим художником, настолько я отрицательно отношусь к его политико-религиозным проповедям. Все, что исходит из его пера, изложено чрезвычайно талантливо, но что касается сути его учения, то все это старое младенчество. Ни одной новой идеи, ни одной мысли, все и всегда повторение того, что провозглашено ранее Евангелием и философами, но в популярно-талантливой форме с старческо-младенческими заключениями и выводами. Великий художник, наивный мыслитель и большой поклонник своего «я».
С графом Бюловым мы прежде всего говорили о войне. Он, между прочим, сказал мне, что в их министерстве иностранных дел хранится dossier, из которого видно, что еще при захвате Kиao-Чао, а затем Порт-Артура я предупреждал, что это есть начало больших катастроф для России, что тогда они (кто они?) сомневались в моих предсказаниях, но теперь оказалось, что я прав, что Император Вильгельм еще недавно требовал этот dossier к себе для того, чтобы возобновить все факты в своей памяти. Бюлов очень интересовался моим мнением о ходе войны. Я высказал, что на море мы потерпим неудачи, но на суше в конце концов явимся победителями. Высказывая это мнение, во мне тогда являлось сомнение в Куропаткине и в его уверенности победить японцев на суше. Бюлов часто возвращался к разговору о том, что Вильгельм делает все, чтобы быть приятным нашему Государю, что в последнее {285} время отношения между двумя монархами установились самые интимные, так как Вильгельм показал, что он истинный друг России.
Что касается переговоров по торговому договору, то чувствовалось, что Бюлов уверен, что я переговоров не прерву. Вообще они боялись моих резкостей, помня переговоры, бывшие десять лет тому назад. Вероятно, они из Петербурга получили удостоверение, что мне дана инструкция мирно кончить дело торгового договора. Много торговались, но в конце концов пришли к соглашению. Нельзя ска-зать, чтобы соглашение было свободным. С нашей стороны оно в значительной степени было стеснено фактом японской войны и от-крытою западною границею.
Еще перед окончанием переговоров о торговом договор я начал вести с Бюловым беседу о том, что вследствие войны нам придется делать займы и что, в случае заключения торгового договора, мы между прочим рассчитываем на германский денежный рынок. Граф Бюлов ежедневно сносился по телеграфу с Императором, который в это время находился в норвежских водах.
На мое заявление о займе, он мне ответил, что с своей стороны находит это естественным и не видит препятствий, но что Император в последнее время вообще против открытия германского денежного рынка для иностранных держав, провозглашая принцип «немецкие деньги для немцев». В подтверждение сего он показал мне несколько телеграмм, полученных им по этому предмету от Императора. Я с своей стороны предложил подписать договор в Берлине, куда и выехал.
На другой день туда приехал Бюлов. Тогда я заявил, что не подпишу договора, который уже лежал на столе в готовом виде, пока не получу официального обязательства об открыли немецкого денежного рынка. Бюлов, увидав с моей стороны такую решимость, через четверть часа дал мне письмо, разрешающее заем, а я с своей стороны тогда подписал договор.
Продолжительные переговоры мои с Бюловым оставили во мне такое о нем мнение. Это человек недурной, хитрый, не особенно деловитый и не особенно умный, но умеет хорошо говорить; вообще, как человек государственный, считаю его совершенно второстепенным. Главное его дипломатическое качество (?) это хитрость, по-жалуй в хорошем смысле этого слова, и главное употребление этого своего качества он практикует относительно своего Императора. Зная его слабости, он на них хорошо разыгрывает и часто прячет в карман не только личное самолюбие, но и достоинство, связанное с нравственной ответственностью первого министра.
(ldn-knigi:
А вот что говорит об этой встрече сам Бюлов — из Восп. Коковцова, см т. I, на нашей странице ldn-knigi
(…..В его (Витте) характере всегда было немало склонности к довольно смелым заявлениям. Самовозвеличение, присвоение себе небывалых деяний, похвальба тем, чего не было на самом деле, не раз замечались людьми, приходившими с ним в близкое соприкосновение и часто это происходило в такой обстановке, которая была даже невыгодна самому Витте. Я припоминаю рассказ его спутника в поездке {88} его в начале 1903 года в Германию для выработки и заключения торгового договора с Германией. Этот рассказ 10 лет спустя был дословно повторен мне тем же Князем Бюловым в Риме при свидании моем с ним в апреле 1914 года, когда я был уже не у дел.
Витте вел часть переговоров лично и непосредственно с Князем Бюловым в его имении в Нордернее. При переговорах присутствовал, с русской стороны, один Тимирязев.
Они тянулись долгое время и вечерние досуги проводились обыкновенно среди музыки и пения. Княгиня Бюлова, итальянка по происхождению, сама прекрасная певица и высокообразованная женщина, постоянно просила Витте указывать ей, что именно хотелось бы ему услышать в ее исполнении. Ответы его поражали всех своею неожиданностью; было очевидно, что ни одного из классиков он не знал и отделывался самыми общими местами. Тимирязев, сам прекрасный пианист, — постоянно старался выручать своего патрона тем, что предлагал сыграть то, что особенно любит его шеф, и тогда не раз происходили презабавные кви-про-кво: Витте спорил, что играли Шуберта, когда на самом деле это был Шопен, а по части Мендельсона он всегда говорил, что его можно разбудить ночью и он без ошибки скажет с первой ноты, что именно сыграно.
Верхом его музыкального хвастовства было, однако событие, рассказанное мне по этому поводу тем же спутником Витте В. И. Тимирязевым. Княгиня Бюлова как-то спросила Витте за обедом, на каком инструменте играл он в его молодые годы. Он ответил, не запинаясь, что играл на всех инструментах, и когда хозяйка попыталась было сказать, что такого явления она еще не встречала во всю свою музыкальную жизнь, то Витте без малейшего смущения парировал ее сомнение неожиданным образом, сказавши, что это в Германии музыкальное образование так специализировалось, что каждый избирает себе определенный инструмент, тогда как в их доме все дети играли на всех инструментах, почему он и мог при поступлении в университет в Одессе организовать чуть ли не в одну неделю первоклассный оркестр из 200 музыкантов, которым он дирижировал во всех публичных концертах.
После этого рассказа, заключил Тимирязев, разговоры на музыкальные темы по вечерам и за обедами как-то прекратились, и сама хозяйка, со свойственным ей тактом, переводила разговоры на иные, более упрощенные темы.
{89} Так и в описываемом мною случае, Витте задался целью просто «очаровать» своих собеседников и говорил им то, что ему казалось должно было им быть особенно приятно, ни мало не справляясь с тем, верно ли это или просто неверно и еще менее справляясь с тем, не может ли его заявление выйти на свет Божий.)
{286} Это, конечно, не Бисмарк, и даже не прямолинейный и честный Каприви, это наш бывший министр иностранных дел, граф Муравьев, но умнее и гораздо более образованный, нем граф Муравьев.
Из его сотрудников-министров единственно выдающейся человек по своему трудолюбию и знанию, это граф Посадовский. Соб-ственно я с ним вел все деловые разговоры по торговому договору. Подписавши договор, я в тот же день выехал обратно в Петербург. В этот же день был убит Плеве, о чем утром в Берлине получилась телеграмма. Как по приезде моем в Берлин, так и по окончании переговоров я получил прелюбезные телеграммы от Императора Вильгельма.
Когда я вернулся, в Петербурге шла речь о том, кого назна-чить вместо Плеве. Государь меня холодно поблагодарил за заключение торгового договора, но ни о чем, ни о внутренних, ни о внешних делах не говорил.
Между тем, перед выездом моим из Берлина я получил от агента министерства финансов в Лондоне д. с. с. Рутковского письмо, к которому было приложено донесение его нашему послу по поводу делаемого японским послом в Лондоне Гаяши через бывшего немецкого дипломата, проживающего в Лондоне, предложения его встретиться со мною где либо на пути из Нордерней и войти в соглашение о мире до падения Порт-Артура, причем Гаяши заявил, что в таком случае условия мира будут более легкие для России, нежели после того, как Порт-Артур будет взять японцами. Действительно Гаяши делал это предложение.
Тогда был самый удобный случай покончить ужасную войну. Замечательно, что почти в то же время наш герой Порт-Артура генерал Кондратенко имел мужество писать Стесселю, упрашивая его до-нести Государю откровенно о положении дела, рекомендуя, чтобы из-бегнуть больших бедствий для Poccии, войти в мирные переговоры с Японией.
Если бы тогда мне было поручено вести переговоры, то вероятно, дело ограничилось бы тем, что мы потеряли бы Квантунскую область с Порт-Артуром и влияние наше в Kopee, но за нами осталась бы вся южная ветвь восточно-китайской ж. д. и весь Сахалин, а главное в нашей истории не было бы позорных Ляоянов, Мукденов и Цусим.
{287} В Германии я не получил никаких указаний по поводу предложения Гаяши. Вернувшись в Петербург, граф Ламсдорф мне сказал, что соответствующее донесение нашего посла графа Бенкен-дорфа было получено и представлено Его Величеству, но не имело никаких последствии. Государь вообще, не разговаривая со мною ни о каких делах, не говорил и об этом деле. Тогда я был в первой моей опале. Я сейчас же после представления Государю уехал к себе в Сочи, где и пришлось пережить известие о поражении при Ляояне.
Куропаткин, отступив в Мукдене издал упомянутый приказ, что больше отступлений не будет, но я уже перестал верить Куропаткину, убедившись в правильности сделанного мне много лет тому назад определения его А. А. Абазой «умный, храбрый генерал, но с душою штабного писаря». Меня не смущали отступления, как система действий, ибо они входили или должны были входить в план действий, но они внушали мне сомнения и разочарования, потому что отступали вынужденно, с громадными потерями, тогда, когда хотели идти вперед. Мы к войне не были готовы, потому что не хотели ее. Никто к ней серьезно не готовился. Главным образом потому мы ее и проиграли, но мы ее проиграли позорно и ужасно, потому что все, что делалось в последние годы, а в том числе и ведение войны — была ребяческая игра, часто науськиваемая самыми дурными инстинктами.
Все что мы пережили не образумило Того, Кого это прежде всего должно было образумить. Эта игра ведется и теперь и ох, как дурно она может кончиться!.. (cиe писано 13 августа нашего стиля 1907 г.).
Не желая войны, ответственные министры хотели соответственно и вести дела и войны бы не было, но неответственная банда внушила Государю, что можно не желать войны, но действовать, не признавая ничьих интересов, «моему нраву не препятствуй». Государь не желал войны, но действовал так, что война сделалась неизбежной. *
30 июля 1904 г. произошло выдающееся событие в истории Poccийской Империи, а именно рождение наследника Алексея Николаевича. 11 августа произошло его крещение. Я часто себе задаю гамлетовский вопрос, что будет с этим августейшим юношей, и молю Бога о том, чтобы в нем Россия нашла успокоение и начала новой своей жизни в полном величии, соответствующем духу и силе великого русского народа. Дай Бог, чтобы это было так.
{288}
МИНИСТРОМ ВНУТРЕННИХ ДЕЛ.
УКАЗ 12 ДЕКАБРЯ 1904 ГОДА* После убиения Плеве явились различный интриги, кого провести в министры внутренних дел: так некоторые рекомендовали Штюрмера, бывшего директора канцелярии у Плеве и даже Штюрмер представился Государю. Какой он имел с Государем разговор, мне неизвестно. Другие указывали на генерала Валя, который был товарищем министра внутренних дел одно время при Плеве, наконец, Государь остановился на Мирском, главным образом вследствие осо-бой рекомендации его Государю со стороны Милашевич (Гендов), которая по первому мужу была Шереметьева (начальник конвоя при Александре
III-м), а по рождению графиня Строганова, дочь прин-цессы Лейхтенбергской, дочери Императора Николая I Mapии Нико-лаевны.
Государь, еще будучи наследником, часто бывал у Шереметьевых и с ней был в очень хороших отношениях и она оказала большое влияние на назначение Мирского. Мирский сам по себе, как я уже имел случай говорить, представлял и ныне представляет человека выдающегося по своей нравственной чистоте. Это человек совер-шенно кристально чистый, безукоризненно честный, человек высоких принципов, редкой души человек и очень культурный генерал генерального штаба.
Конечно, назначение Мирского представляло собой своего рода флаг. Когда Мирский был назначен, я был на Кавказе; в Сочи. Мирский почему то считал, что я должен быть назначен вместо Плеве, а потому, когда он сделался министром, то дал мне {289} телеграмму, как будто оправдывая себя. Я ему от всей души ответил, выражая глубокую радость и удовлетворение по поводу его назначения. К сожалению Мирский был назначен очень поздно, когда уже Poccия была так революционизирована внутренними событиями, а ранее неуда-чами на войне, что переменить положение дела было для него непо-сильно, тем более, что Государь, назначив его, все-таки продолжал слушать советы крайних реакционеров, которые мешали Мирскому принять новый курс внутренней политики. При этом я должен ска-зать, что Мирский при всех его высоких нравственных качествах, с точки зрения государственной опытности, был новичком, да и характер у него довольно мягкий. С этой точки зрения, конечно, он не соответствовал тому трудному положению дела, в котором нахо-дился бы всякий министр внутренних дел.
* Святополк-Мирский был губернатором при Горемыкине, товарищем министра внутренних дел и начальником жандармов при Сипягине. Уже при Сипягине он собирался уйти, хотя был большим его приятелем. Он упрекал Сипягина в различных мерах, напрасно раздражающих общественное мнение.
Я тоже часто говорил Сипягину, что меры эти не успокаивая смуту, только раздражают благоразумных людей. Достаточно сказать, что член Государственного Совета, бывший начальник уделов, гене-рал, раненый во время восточной войны, был сослан в свое имение за то, что во время беспорядков на Казанской площади революционеров и молодежи, вошел в пререкания с полицейским, действия коих ему показались некорректными, — князь Вяземский, крупнейший землевладелец, ныне один из самых правых членов Государ-ственного Совета. Как то раз, когда я говорил Сипягину в присутствии его жены, что меры эти не приведут к добру, он, оправ-дывая их и находя их необходимыми, сказал мне:
— Если бы ты знал, что от меня Государь требует. Государь считает, что я весьма слаб.
Когда после убийства Сипягина на его место был назначен Плеве, Мирский откровенно с ним объяснился и высказал, что, зная его идеи, не может оставаться его помощником. Плеве просил его некоторое время остаться, дабы его уход не имел вид демонстрации и очень скоро после того, Мирский был назначен генерал-губернатором в Вильну.
Везде, где Мирский служил, его всюду любили и уважали. Он несомненно благороднейший, честнейший и благонамереннейший человек с малым государственным опытом, довольно слабый {290} физически, по природе умный и образованный. Вступив в управление министерством, он объявил принцип, что управление России должно зиждиться на доверии к обществу. Это им было сказано одной депутации и сделалось лозунгом того времени. Затем тоже самое им было сказано и развито какому то иностранному корреспонденту, который свое интервью напечатал.
Прочитав это в Сочи, я сейчас же подумал: не сдобровать Мирскому. Еще в Сочи мне писали, что Государь недоволен ин-тервью Мирского с иностранным корреспондентом. В октябре я возвратился в Петербург. Я хорошо знал и очень дружен с Мирским. Как только я приехал в Петербург, я поехал к нему. Тогда должен был собраться так называемый съезд общественных деятелей, составленный из земцев, городских деятелей и некоторых политиканов, сделавшихся затем коноводами, так называемых кадетов (Милюков, Гессен, Набоков и пр.). Съезды эти Плеве запрещал, так как они проводили идею водворения конститу-ции. Замечательно, что многие из деятелей этого съезда ныне броси-лись совсем вправо, но тогда все образованные и, так называемые, ин-теллигентные люди, за самыми малыми исключениями, требовали перево-рота, т. е. объявили войну бюрократии, а когда их спрашивали, что они подразумевают под бюрократий, то они отвечали: неограничен-ную верховную власть, но что они не могут так писать и говорить в виду цензуры и peпpeccий.
При Плеве съезды эти собирались конспиративно, на частных квартирах, но затем решения их делались всем известными. Теперь они обратились к Мирскому с просьбою разрешить им этот съезд гласно. Мирский разрешил с тем, чтобы съезд собрался в Петербург и затем поставил некоторые ограничительные условия.
При первом моем свидании с Мирским я ему поставил вопрос, как относится Государь к его действиям. Он мне ответил, что когда Его Величество предложил ему занять пост министра внутренних дел, он Ему доложил, что ни физические силы, ни спо-собности не дозволяют ему принять этот пост, но Государь настаивал на том, чтобы он исполнил Его желание, обещав ему несколько месяцев в году отдыха. На это Мирский доложил Его Вели-честву, что кроме того он имеет свои политические взгляды и убеждения и что он не может поступить иначе, как велит ему его совесть.
{291} Взгляды его таковы, что правительство и общество в настоящее время составляют два воинствующих лагеря, что такое положение дела зарождалось издавна, но несчастная война это положение довела до крайности и что такое положение вещей невозможно, так как государство при таких условиях долго существовать не может. Таким образом он считает, что необходимо примирить правительство с обществом, а это возможно только путем удовлетворения назревших и справедливых желаний общественных кругов, а равно и удовлетворением справедливых желаний инородцев.
Государь, ему сказал, что Он сам того же мнения и, что потому он не встретит препятствий к проведение этих мыслей. Тогда Мирский верил, что это будет так. По поводу съезда я ему сказал, что, по моему мнению, относительно этого съезда у него выйдет недоразумение и что съезд в той или другой форме постановит желание конституции а это, конечно, будет отвергнуто и что, следовательно, вместо начала примирения правительства с общественным мнением произойдет еще большее обострение.
Так и случилось. На его вопрос, буду ли я его поддерживать по поводу его политики, я ему ответил, что мои чувства и отношения к нему таковы, что я его, как Мирского, буду всегда поддерживать, а что касается его политики, то при теперешнем отношении ко мне Государя, мои мнения не будут иметь значения в Его глазах… Но, если Государь меня будет призывать на совещания, то я буду выска-зываться так, как это все время делал с полной откровенностью, не обращая внимания на то, нравятся ли мои суждения Государю и членам совещания, или не нравятся.
Когда я вернулся в Петербург, то ко мне зашел один чиновник из министерства внутренних дел, чтобы мне сказать, что в департаменте полиции все ищут какую-то брошюру, мною написанную по поводу войны. Встретив через несколько дней Мирского, я его спросил, какую это брошюру ищет департамент полиции. Он мне ответил, что ничего не знает, и был удивлен этим вопросом. На другой день он приехал ко мне и рассказал следующее.
Дворцовый комендант генерал-адъютант Гессе, помимо его, Мирского, передал директору департамента полиции Лопухину Высочайшее повеление, чтобы была разыскана брошюра, мною написанная по обстоятельствам, предшествовавшим войне, и что департамент нашел, что такая брошюра была напечатана в типографии министерства {292} финансов. Найти же эту брошюру департамент не может кроме нескольких корректурных листков. Затем Мирский прибавил, что он высказал свое неудовольствие Лопухину, что это делается помимо него, и показал мне найденные листки.
Я сейчас же узнал, что дело идет о брошюре совершенно академического характера, составленной канцелярией министерства финансов в бытность мою министром финансов, в которой документально и кратко изложены все обстоятельства по политике на Дальнем Востоке до 1901 года. (В министерстве было в обычае составлять печатные издания по поводу всех выдающихся, касающихся министерства, событий и проектов.)
Брошюра эта самого невинного содержания при обыкновенном нормальном положении вещей (она приложена к моей истории о возникновении русско-японской войны). Когда начались сумасшествия, приведшие к войне, опасаясь, чтобы факты, изложенные в записке, не попали в печать и не отяготили положение лиц, ответственных за безумие, приведшее к войне, я приказал все экземпляры этой бро-шюры сжечь, оставив лишь у себя несколько экземпляров.
Рассмеявшись по поводу сообщения Мирского, я вынул из шкафа экземпляр сказанной брошюры и сказал ему, чтобы он ее передал от моего имени Государю, доложив Ему, что я очень сожалею, что Государь не обратился за этой брошюрой прямо ко мне. После я спрашивал Мирского, передал ли он брошюру Государю и ска-зал ли то, что я просил сказать. Мирский ответил утвердительно. Тогда я спросил:
— А что же сказал Государь?
Мирский ответил, что Он только спросил, наверно ли эта брошюра не распространена?
На что Мирский Ему ответил, что лучшим доказательством тому служит тот факт, что департамент полиции несколько месяцев старался ее достать, не жалея денег, а достать не мог.
В это время война принимала все худший и худший оборот и потому у адмирала Абазы и дворцовой камарильи явилась мысль сва-лить войну на мою шею. Тогда уже начали появляться в этом смысле то в одной, то в другой газете, в особенности в «Московских Ведомостях» статьи.
Князь Мещерский по приезде моем из Сочи обратился ко мне с просьбой, чтобы я попросил Мирского его принять, причем {293} заявил, что по его опытности он мог бы ему принести громадную пользу. Я отказался от этого поручения, сказав, что зная Мирского, уверен, что он не пожелает им инспирироваться. Об этом я между прочим передал Мирскому, указав на то, что Мещерский находится в постоянной переписке с Его Величеством. Мирский мне ответил, что он это знает и имел по этому предмету разговор с Государем. Он мне сказал, что как то Государь ему что то сказал о Мещерском и что тогда Мирский сказал Государю, что он с такими личностями не знается, что факт постоянных сношений Государя с Мещерским известен многим, и что все порядоч-ные люди сожалеют и возмущаются этим, ибо порядочные люди не могут иметь никаких сношений с такими субъектами. Действительно, с тех пор отношения Государя к Мещерскому начали ослабевать и совсем прекратились, хотя Мещерский продолжает писать Госу-дарю свои политические соображения в форме дневника (Теперь отношения эти сделались опять интимными благодаря флигель-адъютанту капитану Нилову, который в молодости был любимец Мещерского (1912 год).).
Между тем во время этих внутренних перипетий наши военные дела на Дальнем востоке с каждым днем шли все хуже и хуже. Между Куропаткиным и Алексеевым, конечно, происходили разногласия. Куропаткин, имея в виду систему осмысленного отступления до момента сбора всех необходимых сил, имел эту про-грамму лишь в голове, проповедуя все терпение и терпение, но про-водить эту программу в должной системе не мог, ибо главнокомандующий Алексеев, который в сущности не принимал никакого участия в боях, да и не мог принимать никакого участия по полному невежеству в этом деле, проповедывал обратную систему, а именно, что нам не только не нужно отступать, а нужно идти на Порт-Артур и спасти и взять Порт-Артур и выбить японцев. Ему, сидя в своем роскошном кабинет, легко было говорить, что нужно идти на Порт-Артур и взять его, но вопрос заключался в том, чем его взять.
Таким образом военные действия находились под влиянием двух планов, один план Алексеева, план наступления на Порт-Артур, а другой план Куропаткина, план осмысленного отступления к Харбину. В конце концов, конечно, ни один из этих планов осмысленно не приводился к исполнению. Обе стороны обращались {294} в Петербург и многие из действий на театре войны происходили по команде из Петербурга. Конечно, такой способ ведения войны был совершенно неслыханным по своей абсурдности, а потому он и не мог давать никаких других результатов, кроме тех, что мы систематически терпели самые позорные отступления. В конце концов эта разноголосица дошла до таких размеров, что наместник и главнокомандующий действующей армией, Алексеев был вызван в Петербург и вместо него главнокомандующим был назначен 14 Октября командующей войсками генерал-адъютант Куропаткин.
Князь Мирский подал Государю доклад с приложением про-екта указа о различных вольностях, в том числе о привлечении в Государственный Совет выборных и о даровании полной свободы вероисповедания старообрядцам. Это был первый шаг к преобразованиям, задуманным Мирским. Как доклад сей, так и проект указа составлял служащий министерства Крыжановский под руководством князя А. Оболенского (будущего обер-прокурора), который, по обыкновенно, всюду вмешивался, всюду высказывал свои идеи, часто неглупые, а большею частью внушенные неспокойною душою, в сущности неврастенией. Он после событий 17 октября мне вполне открылся.
Это по натуре умный и благонамеренный Добчинский, но страдавший и поныне страдающей неврастенией в точном смысле медицинского термина. О сказанном докладе я ничего не знал, никто тогда о нем ничего не говорил и он нигде не обсуждался. Мне его передал князь Оболенский значительно позже ухода Мирского и ныне он находится в моем архиве.
В ноябре 1904 года Государь собрал совещание по вопросу о том, какие следует принять меры по поводу сказанного доклада Мир-ского. В совещание это были приглашены все министры: Коковцев, Лобко, Ермолов, Муравьев, Ламсдорф, Сахаров, Великий Князь Александр Михайлович, Мирский, Победоносцев, Авелан, затем Будберг (главноуправляющий комиссий прошений), Танеев (главноуправляющий канцелярией), генерал-адмирал Рихтер, граф Воронцов-Дашков, граф Сольский, Э. В. Фриш и я. Мне передавали, что Государь не хотел меня приглашать, но Его уговорил Мирский. Это мне передавал князь Оболенский.
Самый вопрос поставленный в совещании для меня был признаком того, что Государь далеко ушел в своем политическом {295} мировоззрении, ибо ранее, когда мне приходилось при докладе говорить — таково общественное мнение, то Государь иногда с сердцем говорил:
— А мне какое дело до общественного мнения.
Государь совершенно справедливо считал, что общественное мнение это есть мнение «интеллигентов», а что касается Его мнения об интеллигентах, то князь Мирский мне говорил, что когда Государь ездил по западным губерниям, и задолго до назначения его, Мир-ского, министром, он в качестве генерал-губернатора Его сопровождал по вверенным ему губерниям, то раз за столом кто-то произнес слово «интеллигенты», на что Государь заметил: как мне противно это слово, добавив, вероятно, саркастически, что следует приказать академии наук вычеркнуть это слово из русского словаря.
Государю внушали, что за него весь народ, вся неинтеллигенция. В принципе это верно: народ всегда был за царей, которые были за народ, но трудно ожидать, что весь народ за царя, когда Государь управляет посредством «дворцовой дворянской камарильи», которая, в свою очередь, считает, что она есть соль земли русской, что все должно делаться для нее и во всяком случае через нее.
Если бы Государь после Портсмутского мира Сам по собствен-ной инициативе сделал широкую крестьянскую реформу в духе Александра II, Сам по собственной инициативе дал известные вольности, давно уже назревшие, как например, освободил от всяких стеснений старообрядцев, смело стал на принцип веротерпимости, устранил явно несправедливые стеснения инородцев и пр., то не потребовалось бы 17 октября.
Общий закон таков, что народ требует экономических и социальных реформ. Когда правительство систематически в этом отказывает, то он приходить к убеждению, что его желания не могут быть удовлетворены данным режимом, тогда в народе экономические и социальные требования откладываются и назревают политические требования, как сред-ство для получения экономических и социальных преобразований. Если затем правительство мудро не регулирует это течение, а тем паче, если начинает творить безумие (японская война), то разражается революция. Если революцию тушат (что мной и моими сотрудниками было сделано — созыв Думы), но затем продолжают играть направо и налево, то водворяется анархия.
Величайшая анархия проявляется ныне в действиях так называемого союза русского народа, являющегося вторым правительством, и Государь сегодня подписывает акты правительства (министерства {296} Столыпина), а завтра своеволит, поощряет и думает опираться на этих бессознательных людей, руководимых политическими негодяями или безумцами.
Насколько Государь убежден, что за Него всегда будет весь народ, может быть характеризовано следующим разговором, который имел Мирский не задолго до своего ухода с по-ста министра внутренних дел с Императрицею Александрою Федо-ровною, которая руководит волею и склонностями Государя и которая больше всего виновата в том, что царствование Николая II так не-счастно для Него и для России. Дай Бог, чтобы не кончилось еще хуже, в особенности для Него.
Зная Государя с юношеских лет, я Его люблю, как человека, самым горячим и искренним образом и если у меня накопляется иногда чувство злобы против Него, то чувство это подсказывается досадою за то, что Царь губит себя, Свой дом и наносит раны России, тогда как все это могло бы быть устранено, все это могло бы не быть.
Заговорив о политическом положении, Мирский сказал Императрице, что в России все против существующих порядков. На это Императрица резко заметила:
— Да, интеллигенция против Царя и Его правительства, но весь народ всегда был и будет за Царя.
На это Мирский ответил:
— Да, это верно, но события всегда творит всюду интеллигенция, народ же сегодня может убивать интеллигенцию за Царя, а завтра — разрушит царские дворцы — это стихия.
Мнение, высказанное Императрицею, было положено в основание закона 6-го августа 1905 года о Думе. Весь выборный закон был основан на том, что нужно дать главнейший голос крестьянству; нужно, чтобы Дума была, если не крестьянская, то преимущественно крестьянская. В нем историческая основа консерватизма.
Эту мысль, как мне говорили, в заседаниях, бывших под председательством Его Величества в Петербурге перед 6-м августа, когда я был в Америке, усиленно проводили два столпа консерва-тизма: Победоносцев и государственный контролер Лобко. Выборный Булыгинский закон лег в основание и выборного закона 12-го декабря 1906 года. Он не мог не лечь в его основание, как это видно из текста манифеста 17 октября 1905 года, так как манифест повелевал, не останавливая уже начатых по закону 6-го августа выборов, сделать в нем лишь возможный расширения.
{297} Что же крестьянство дало в первую и вторую думу? Наиболее крайние левые элементы и массу революционеров. Вот тебе и консерватизм крестьянства! Консерватизм крестьянства в настоящей стадии его развития и при настоящей взбаламученности — это фраза, ибо стихии не подчиняются законопоследовательности. *
Возвращаюсь к совещанию. Его Величеству угодно было высказать, что, в виду того революционного направления, которое с каждым днем все более и более усиливается в России, он созвал своих советников для того, чтобы обсудить, какие меры надлежит принять в смысле удовлетворения желаний умеренного и благоразумного обще-ства; причем сперва был поставлен вопрос: нужно ли идти навстречу этому обществу или надо продолжать прежнюю реакционную политику Плеве, которая привела к последовательному убиению двух министров внутренних дел Сипягина и Плеве.
Мне пришлось говорить первому; я высказал свое решительное мнение, что вести прежнюю политику реакций — совершенно невозможно, что это приведет нас к гибели. Меня поддержали: граф Сольский, Фриш, Алексей Сергеевич Ермолов, Николай Валерианович Муравьев и Владимир Николаевич Коковцев, причем последний поддержал меня с той точки зрения, что при бывшем в то время направлении нашей внутренней политики, мы постепенно теряем доверие в финансовых кругах заграницей и такое положение дела при войне, которая до настоящего времени идет крайне для нас неблагоприятно — может привести финансы к полному разорению.
Князь Мирский почти не высказывал своего мнения, потому что, очевидно, он свое мнение высказал Государю ранее, наедине.
Константин Петрович Победоносцев относился к нашим заявлениям критически, не высказываясь безусловно против; он все-таки свои реплики, свою речь сводил на присущее ему направление т. е., что лучше всего ничего не делать.
* Но наибольший разговор возбудил вопрос о привлечении выборных к участию в законодательстве. Большинство говорило за, про-тив говорил
К. П. Победоносцев.
Вообще, как всегда, он говорил умно и его критические замечания были весьма сильны, но заключения неопределенны. Я ничего не говорил, но когда Государь обра-тился ко мне, чтобы я высказался по вопросу о выборах, я сказал, что, по моему убеждению, существующий порядок управления государством не соответствует потребностям его и находится в {298} противоречии с самосознанием почти всех интеллигентских классов и что поэтому я разделяю мнение тех, которые говорят за необходи-мость этой меры, но нахожу, что выставляемый ими довод, будто бы это не поколеблет существующий государственный строй, не верен.
Я, конечно, не думаю, чтобы они представляли этот довод, сознавая его верность, дабы достигнуть того, к чему они стремятся, но по моему глубокому убеждению всякое правильное организованное и по-стоянное участие выборных в законодательстве неминуемо приведет к тому, что называется конституцией. Как это бывало большею частью, совещания под председательством Государя, когда не было определенного написанного материала, никогда не приводили к определенно формулированным заключениям, так и было и на этот раз. *
В конце концов, Его Величество согласился с мнением большинства, причем Государю благоугодно было поручить составить соответствующий проект указа мне, как председателю комитета министров, и управляющему канцелярий комитета министров барону Нольде, который тоже присутствовал на заседании, но по своему положению во время заседания молчал. В заседании говорилось о тех предметах, которых указ должен коснуться. Указывалось на необходимость восстановить в Российской Империи законность, которая была значительно поколеблена в последние годы, — а, кстати сказать, в настоящее время и совсем свергнута в пропасть; — на необходи-мость законов об инославных и иных не православных вероисповеданиях, и в особенности, говорилось о необходимости уничто-жить суровые законы относительно старообрядцев, говорили вообще о необходимости веротерпимости и большей свободы вероисповеданий; высказывались о необходимости привлечь общественных деятелей к общественным делам, особливо местным, т. е. иначе говоря, расширить земские полномочия и земскую деятельность, а равно и городские полномочия и городскую деятельность и проч. При этом был возбужден вопрос: каким путем пересмотреть все надлежащее законо-дательство и сделать в нем и в жизни Российского государства необходимые преобразования?
Было решено, что все эти вопросы должны быть рассмотрены в комитете министров, что комитет министров должен дать направление всем этим преобразованиям и, по мере обсуждения вопросов, в случае необходимости, испрашивать Высочайших указаний.
Это совещание окрылило дух присутствующих; все, по-видимому, были взволнованы мыслью о новом направлении государственного {299} строительства и государственной жизни, которую Его Величеству благоугодно дать Великой России.
Престарелый граф Сольский в конце заседания обратился к Его Величеству от имени присутствующих с прочувствованными сло-вами о той благодарности, которую питают все присутствующие и которую несомненно разделяет и вся Россия к почину Государя Императора.
Вся эта сцена была столь трогательна, что некоторые из членов, а именно князь Хилков — министр путей сообщения и Алексей Сергеевич Ермолов расплакались.
После заседания я с покойным бар. Нольде занялся выработкой известного исторического указа 12-го декабря 1904 года, который я здесь не привожу, ибо всякий, кто им интересуется, может его найти в собрании узаконений.
Проект указа в установленной мною и бароном Нольде редакции быль подписан всеми членами совещания. Насколько я помню, лишь один Константин Петрович Победоносцев сделал некоторые затруднения и я в точности не уверен: подписал он его или нет, кажется, подписал.
Проект этого указа под заглавием: «О предначертаниях к усовершенствованию государственного порядка» — был представлен Его Величеству.
Прошло несколько дней и 11 декабря утром я получил записочку Его Величества, в которой он меня просил приехать к нему вечером. Я приехал в Царское Село после обеда.
Его Величество принял меня, по обыкновению, в своем рабочем кабинете.
Войдя в кабинет, я увидел, что Его Величество находится вместе с московским генерал-губернатором Великим Князем Сергеем Александровичем. Его Величество просил меня присесть. Мы втроем сели. Затем, Его Величество обратился ко мне со следующими словами
— Я указ этот одобряю, но у меня есть сомнение только по отношению одного пункта.
(Это именно был тот пункт, в котором говорилось о необхо-димости привлечения общественных деятелей в законодательное учре-ждение того времени, а именно Государственный Совет.)
{300} Его Величество сказал мне, чтобы я совершенно откровенно высказал ему свое мнение по поводу этого пункта и дал ему совет: оставить этот пункт или не оставлять.
Я ответил Государю Императору, что указ этот, а в том числе и пункт, о котором Его Величеству угодно говорить, составлен под моим непосредственным руководством, а посему, по существу, я этот пункт разделяю и считаю, что ныне своевременно пойти на меру, которую этот пункт провозглашает. Что же касается повеления Его Величества дать ему совет, то я по совести должен сказать сле-дующее: привлечение представителей общества, особливо в выборной форме в законодательные учреждения есть первый шаг к тому, к чему стихийно стремятся все культурные страны света, т. е. к пред-ставительному образу правления, к конституции; несомненно, то будет первый весьма умеренный и ограниченный шаг по этому пути — но со временем он может повести и к следующим шагам, а по-этому мой совет таков: если Его Величество искренно, бесповоротно пришел к заключению, что невозможно идти против всемирного исторического течения, то этот пункт в указе должен остаться; но если Его Величество, взвесив значение этого пункта и имея в виду, — как я ему докладываю — что этот пункт есть первый шаг к представительному образу правления — с своей стороны находит, что такой образ правления недопустим, что он его сам лично никогда не допустит, — то, конечно, с этой точки зрения осторожнее было бы пункт этот не помещать.
* Во время этого разговора зашла речь о земских соборах. Я высказал убеждение, что земские соборы — это есть такая почтенная старина, которая при нынешнем положении не применима; состав России, ее отношения к другим странам и степень ее самосознания и образования и вообще идеи XX и XVI века совсем иные. *
Когда я высказал свое мнение, Его Величество посмотрел на Великого Князя, который, видимо, был доволен моим ответом и одобрил его.
После этого Государь сказал мне:
— Да я никогда, ни в каком случае не соглашусь на представительный образ правления, ибо я его считаю вредным для вверенного мне Богом народа, и поэтому я последую Вашему совету и пункт этот вычеркну.
Затем он встал, очень меня поблагодарил.
{301} Я откланялся Государю и Великому Князю и с указом, в кото-ром был вычеркнут этот пункт (а впоследствии утвержден Государем), вернулся в Петербург.
Как раз в этот день было совещание по сельскохозяйственной промышленности. В виду того, что я был в отсутствии, вместо меня председательствовал старейший член Семенов-Тянь-Шанский. Я вернулся, когда заседание еще не было кончено, и вступил в председательствование (Заседание это происходило в советской комнате министра финансов.) .
На заседании находился, между прочим, и кн. Мирский. Я написал кн. Мирскому на бумажке приблизительно следующие строки:
«Указ утвержден и посылается для опубликования, но такой-то пункт вычеркнут».
Это сообщение, по-видимому, очень огорчило кн. Мирского. После заседания я подробно объяснил ему все происшедшее. Указ этот был опубликовано в собрании узаконений 12 декабря 1904 года.
11-го вечером я видел последний раз Великого Князя Сергея Александровича.
Наступил 1905 год. Смута в России в умах всего общества, без исключения, во всех его слоях все более и более росла по мере наших постыдных неудач на Дальнем Востоке.
Центральным местом проявления смут, или выражаясь более современно, революционного настроения, революционного движения была все время Москва.
Великий Князь Сергей Александрович, по существу весьма благородный и честный человек, но вследствие, с одной стороны, своей ограниченности и государственной неопытности, а с другой стороны упрямого характера, проводивший в Москве реакционные полицейские меры, который крайне озлобляли все слои общества — встал в Москве в положение совсем невозможное.
Между прочим, к несчастью, он окружал себя лицами крайне ограниченными, с полицейскими инстинктами, таков был и. д. обер-полицеймейстера во время Ходынки полк. Власовский, таков был и обер-полицеймейстер генерал Трепов, который в сущности говоря, был московским генерал-губернатором.
Так как направление политики Вел. Кн. Сергея Александровича, а в сущности говоря, политики генерала Трепова, не могло получить {302} никакой поддержки в министре внутренних дел князе Святополк-Мирском, то Великий Князь благоразумно пожелал оставить пост генерал-губернатора и 1-го января 1905 года был освобожден от этой должности, но назначен командующим войсками московского военного округа, а вместо него остался его помощник Булыгин.
В 1905 году революционная заваруха в России начала разыгрываться быстрыми шагами.
Уход Великого Князя с поста генерал-губернатора для министра юстиции Николая Валериановича Муравьева, который был в высокой степени умный, ловкий и замечательно талантливый человек, был признаком того, что наступает эра всевозможных случайностей и катастроф, а поэтому, как крысы перед бурей покидают корабль, так и он решил устроиться где-нибудь в более тихой бухте, по-нимая, что всю эту карьеру, в сущности, ему сделал Великий Князь Сергей Александрович, что пока еще Сергей Александрович в силе, а там, Бог знает, что будет, — может быть у него уже было предчувствие, что Великому Князю Сергею Александровичу, с одной стороны, вследствие своей прямолинейности и ограниченности, а с дру-гой стороны, чести и благородства — не сдобровать, что анархисты будут на него точить зубы. В виду этих обстоятельств и после всех этих событий, — Муравьев упросил Великого Князя Сергея Александровича походатайствовать перед Государем, чтобы его сделали послом, причем он очень ходатайствовал, чтобы его назна-чили послом в Париж; но в Париж никак не могли открыть вакансии. Когда же открылся пост в Вене, — туда был назначен римский посол Урусов, — а Муравьев был назначен в Рим1 .
('1 '* Муравьев человек с большим талантом речи, образованный, умный, но что касается нравственности — очень слаб Если бы он не был Муравьев, а родился в семье какого-нибудь мещанина Иванова, то, конечно, давно бы кончил очень плохо.
Когда я оставил пост председателя совета министров и явился к Госу-дарю откланяться, Он мне, между прочим, сказал, что хотел предложить место председателя совета Муравьеву и прибавил:
— Но он пользуется такой дурной репутацией, как человек, что Я оставил эту мысль.
Тем не менее это не помешает Государю при случае назначить его на другой выдающийся пост.*).
Если бы только указ 12 декабря, даже и с вычеркнутым пунктом получил быстрое, полное, а главным образом, искреннее {303'}' осуществление, то я не сомневаюсь в том, что он значительно бы способствовал к успокоению революционного настроения, разлитого во всех слоях общества.
К сожалению, как это будет видно из последующих моих рассказов, осуществление указа встретило скрытые затруднения, а затем и крайне неискреннее к нему отношение — через несколько недель после того, как этот указ был издан.
Вследствие этого, указ 12 декабря не мог послужить к успокоению общества, а напротив, иногда служил еще к большему возбуждению. общества, ибо если не все, то часть общества скоро и легко разобралась в том, что то, что было дано, уже желают свести на нет.
{304}
6-го января, во время традиционной процессии крещения, когда Его Величество со всем духовенством и блестящею свитою вошел в беседку присутствовать на освящении воды митрополитом и когда, после этого священного акта, традиционно с Петропавловской крепости, находящейся против беседки, на другой стороны Невы, начали стрелять орудия, то оказалось, что одно из орудий было заряжено не холостым зарядом, а боевым, хотя и весьма устарелым, тем не менее если бы этот снаряд попал в беседку, то он мог бы произ-вести большую катастрофу.
Из расследования потом оказалось, что это был простой промах, простая случайность, и Государь Император отнесся к лицам, допустившим этот промах, эту случайность, — крайне милостиво, как вообще Государь всегда относится к военным, — к этому сословию Его Величество особливо милостив, особливо добр.
Тем не менее случай этот во многих слоях общества тракто-вался как покушение, если не на царскую жизнь, то на царское спокойствие.
Не прошло после этого и 3-х дней, а именно 9-го января — произошло известное шествие рабочих под главенством священника Гапона.
Я ранее имел случай говорить о тех полицейских организациях рабочих, которые ввел покойный Плеве и которые получили наименование «Зубатовщины». Тогда же я рассказывал о приглашении в руководители рабочих священника Гапона, к которому Плеве питал полное доверие.
{305} Это доверие к полицейским рабочим организациям после ссылки во Владимир Зубатова и убиения Плеве — сохранилось у тогдашнего градоначальника генерала Фулона.
Генерал Фулон заменил градоначальника генерала Клейгельса, который был сделан Его Величеством генерал-адъютантом и отправлен в Киев занять место генерал-губернатора после ухода генерала Драгомирова.
Назначение Клейгельса генерал-губернатором в Киеве очень всех удивило, ибо, хотя Клейгельс и был недурной градоначальник, по крайней мере не хуже других, которые были ранее его, например генерала фон Валя и несомненно лучше бывших после него, а в том числе и нынешнего градоначальника Драчевского, — но тем не менее он представлял собой человека весьма ограниченного, малокультурного и гораздо более знающего природу жеребцов, нежели природу людей. Но как человек — Клейгельс был недур-ной и довольно комичный, комичный своею важностью. В молодости, вероятно, он был красивый гренадер и будучи градоначальником, — хотя в то время он был уже в пожилых летах, — он всегда держал себя с сознанием своей красоты, и именно красоты грена-дерской, связанной с внешним величием. Причем, когда он начинал говорить, то говорил с расстановкой, крайне возвышенными словами, часто иностранного происхождения.
Очень часто Клейгельс начинал разговор с сакраментальной фразы: «хотя я человек известных форм, но…» и т. д. — далее идет какая-нибудь мысль.
Таким образом, большинство петербуржцев знало, о ком идет речь, если кто-нибудь произносил фразу: «хотя я человек извест-ных форм» — значит, разговор идет о Клейгельсе.
Кстати сказать, Клейгельс, сделавшись генерал-губернатором в Киеве, во время своего довольно кратковременного генерал-губернаторства ничего ни дурного, ни хорошего не сделал, и местным населением, если не был любим, то и не был ненавидим. Но перед самым 17 октября, когда революция разразилась вовсю, когда я вступил на пост председателя совета министров и в Киеве появи-лись громадные беспорядки — Клейгельс как бы исчез со сцены и затем был уволен с должности генерал-губернатора и на место генерал-губернатора был назначен нынешний военный министр Сухомлинов, бывший тогда командующей войсками в Киеве (кстати сказать, он как перед 17 октября, так и после 17 октября не был в Киеве, а был заграницей).
{306} На место Клейгельса петербургским градоначальником был назначен генерал Фулон, который был начальником жандармов в Царствн Польском.
Генерал Фулон, несомненно, по существу порядочный во всех отношениях человек, крайне воспитанный, милый, но, конечно, совершенно чуждый и полицейскому духу, полицейским приемам, и полицей-скому характеру Он был бы гораздо более на своем месте, если бы, например, он заведывал петербургскими институтами. Вследствие такого своего характера, Фулон вполне доверился Гапону и той полицейской организации, которую Гапон должен был устроить с полицейскими целями, и которая, затем, преобразилась в демонстрирующую силу.
Как я предсказывал при начале организации Зубатовщины, все эти организации, делаемые с целью держать рабочих в полицейских руках, хотя бы при помощи несправедливого отношения к интересам капиталистов — должны привести в известный момент к тому, что эти организации стряхнут с себя полицейское направление и воспримут в той или другой мере социалистические принципы борьбы с капиталом, борьбы не только мирным путем, но и силой, и, в этом смысле, представят значительную общественную опасность.
Когда, еще в 1903 году, началось смутное революционное брожение, как в верхах, так и внизу, то, конечно, все рабочие организации, прежде всего, восприняли революционный дух и революционное настроение.
Поп Гапон, если бы и хотел, то не мог бы удержать этого течения; но ему и не было никакого расчета удерживать, ибо, как я уже говорил, в то время все, или во всяком случае большинство, спя-тили с ума, требуя полного переустройства Российской Империи на крайне демократических началах народного представительства.
Если в то время таких идей держались Меньшиков и кн. Мещерский, ныне ежедневно пишущие самые удивительные реакционные статьи совершенно зоологического характера, то что же удивительного, что не устоял и бедный поп Гапон.
За несколько дней до 9 января было известно, что рабочие приготовляют петицию Государю Императору, в которой они предъявляют различные не то просьбы, не то требования, касающиеся их бытия. Конечно, требования эти были крайне односторонни, преувеличенны {307} и не без известного оттенка революционизма, хотя они и были напи-саны в довольно приличной форме.
И вот, Гапон должен был повести всех этих рабочих, многие тысячи человек, на Дворцовую площадь — бить челом Государю Императору, причем они представляли себе, что увидят Его Величество, вручат ему эту просьбу и затем спокойно удалятся.
Было бы это так или нет — я утверждать не берусь, но полагаю, что если бы я был во главе правительства, то я не посоветовал бы Государю выйти к этой толпе и принять от них прошение, но с другой стороны, вероятно, я бы дал совет, чтобы Его Величество уполномочил или главу правительства или одного из генерал-адъютантов взять это прошение и предложить рабочим разойтись, предупредив, что прошение это будет рассмотрено и по нему последуют те или другие распоряжения. Если же рабочие не разошлись бы, то, конечно, я употребил бы против них силу.
Но дело разыгралось иначе.
Все это движение было для градоначальника Фулона совершенною неожиданностью; он относился к Гапону и ко всем его организациям крайне благодушно и уверял министра внутренних дел, что ничего серьезного произойти не может.
Сам Гапон, как оказывается, пытался видеться с министром юстиции и с министром внутренних дел; виделся ли он с ними или нет, я не знаю, но, во всяком случае, копия петиции, которую они предполагали подать, была им передана. Точно также и я получил у себя на дому, будучи председателем комитета министров, копию этой петиции.
Так как шествие рабочих было назначено на 9-е января, то 8-го у министра внутренних дел было заседание по вопросу о том, как надлежит поступить.
* 8-го января я видел министра юстиции, который, расставаясь со мной, мне сказал:
— Сегодня вечером увидимся.
Я спросил:
— Где?
Он ответил:
— У Мирского, там будет совещание о том, как поступить завтра с рабочими, которые под предводительством Гапона решили явиться на Дворцовую площадь и просить Государя принять от них петицию.
Я на это ему сказал:
{308} — Я никакого приглашения не получал.
Он ответил:
— Наверное получите. Я в особенности указывал Мирскому на необходимость вас пригласить, так как вы так близко знаете рабочий вопрос, всю жизнь имея с ним соприкосновение.
Никакого приглашения я не получил и, как мне передавали впоследствии, потому что Коковцев просил Мирского не приглашать меня (В. Н. Коковцев будто бы сказал, что меня не следует приглашать, так как я несомненно буду поддерживать интересы рабочих (ldn-knigi, точнее см. «Из моего прошлого» — воспоминания Коковцова). Вечером 8-го ко мне вдруг явилась депутация переговорить по поводу дела чрезвычайной важности. Я ее принял. Между ними, я не нашел ни одного знакомого. Из них по портретам я узнал почетного академика Арсеньева, писателя Анненского, Максима Горького, а других не узнал.
Они начали мне говорить, что я должен, чтобы избегнуть великого несчастия, принять меры, чтобы Государь явился к рабочим и принял их петицию, иначе произойдут кровопролития. Я им ответил, что дела этого совсем не знаю и потому вмешиваться в него не могу; кроме того оно до меня, как председателя комитета министров, совсем не относится. Они ушли недовольные, говоря, что в такое время я привожу формальные доводы и уклоняюсь.
Как только они ушли, я по телефону передал Мирскому об этом инциденте.*
Утром 9-го января, как только я встал, я увидел, что на улице по Каменно-островскому проспекту шла большая толпа рабочих с хоругвями, образами и флагами; между ними много женщин и детей, а кроме того, много из любопытных.
Как только эта толпа, или вернее процессия, прошла, я поднялся к себе на балкон, с которого виден Троицкий мост, куда рабочие направлялись.
Не успел я подняться на балкон, как услышал выстрел и мимо меня пролетело несколько пуль, а затем последовал систематический ряд выстрелов. Не прошло и десяти минут, как значительная толпа народа хлынула обратно по Каменно-островскому проспекту, причем многие несли раненых и убитых, взрослых и детей.
Оказалось, что на основании совещания, которое происходило 8 ян-варя вечером, было решено, чтобы рабочих манифестантов, или эти толпы рабочих — не допускать далее известных пределов, находя-щихся близ Дворцовой площади. Таким образом, демонстрация {309} рабочих допускалась вплоть до самой площади, но на нее вступать рабочим не дозволялось. Поэтому, когда они подходили к площади (это было около Троицкого моста), то их встречали войска: военные требовали от рабочих, чтобы они далее не шли или возвращались обратно, предупредив, что если они сейчас не возвратятся, то в них будут стрелять. Так было поступлено везде. Рабочих предупредили, они не верили, что в них будут стрелять, и не удалились. Всюду последовали выстрелы, залпы и, таким образом, были убиты и ранены, насколько я помню, больше 200 человек.
Это событие, конечно, послужило орудием для лиц, ведших смуту и революцию, для еще большого возмущения народа. Всю эту историю саму по себе неприятную, и, по моему мнению, весьма неискусно направленную, конечно, еще взмылили так, что начали рассказывать уже по всей России о том, что были убиты тысячи людей и только из за того, что они хотели подать своему Государю петицию относительно их тяжелого положения. Но даже между благоразумными людьми эта история произвела очень дурное впечатление.
После этой катастрофы Гапон скрылся, бежал.
Это была первая кровь, пролитая в довольно обильном количестве, которая как бы напутствовала к широкому течению, так называе-мую, русскую революцию 1905 года.
Эта Гапоновская катастрофа произвела смуту не только в обществе, но и в рядах правительства. Все начали критиковать министра внутренних дел, кн. Святополк-Мирского, обвиняя его в слабости, я, с своей стороны, при всей дружбе и уважении к кн. Святополк-Мирскому, конечно, не мог не признать, что в этом деле он показал себя слабым, доверившимся человеку еще более слабому, нежели он — градоначальнику ген. Фулону, который, между прочим, был назначен градоначальником по рекомендации дворцового коменданта Гессе; первое время к нему весьма благосклонно относился и Государь Император.
Как я уже говорил, 1 января ушел московский генерал-губернатор, поэтому, конечно, не мог оставаться на своем посту и обер-полицеймейстер генерал Трепов, который в сущности и представлял собою московского генерал-губернатора.
Трепов сделал это довольно демонстративно, объяснив свой уход тем, что он не может служить с князем Святополк-Мирским, потому что совсем не разделяет его направления.
{310} Трепов решил ехать на Дальний Восток, на войну, и просил дать ему хотя бы бригаду. Но тем не менее, paнее чем поехать туда, он заехал в Петербург, а так как он, с одной стороны, был офицер конного полка и был в большой связи с конным полком, а с другой стороны, конный полк являлся самым влиятельным в последнее десятилетие, ибо министр двора барон Фредерикс, а вследствие этого и все высшие чины министерства двора также были из конного полка, то, конечно, генерал Трепов нашел пути к тому, чтобы объяснить, что такого человека, как он, такого твердого, решительного и верного, на которого можно положиться, отпускать в такое смутное время не следует, что именно ему следует поручить борьбу со смутой, революцией и крамолой и тогда он покажет, «где раки зимуют».
Поэтому, вместо того, чтобы ехать из Петербурга на Дальний Восток, по рекомендации и настоянию министра двора, бывшего командира конного полка, барона Фредерикса, и при поддержке всех своих товарищей, офицеров конного полка, Трепов получил назначение. 11 января, через три дня после Гапоновской катастрофы, было учреж-дено С. Петербургское генерал-губернаторство и на должность С. Петербургского генерал-губернатора был назначен генерал-майор Тре-пов, который к тому же еще поселился в одном из отделений Зимнего дворца.
Конечно, при таком обороте дел кн. Святополк-Мирский не мог оставаться министром внутренних дел и, таким образом, через неделю после назначения Трепова, а именно 18 января, он был уволен с этого поста.
Говорят, что когда кн. Святополк-Мирский увольнялся, то ему было предложено занять пост Кавказского Главноначальствующего; пост этот в то время был вакантен, вследствие увольнения князя Голи-цына, — но, затем, к этому вопросу никогда более уже не возвра-щались. Кн. Святополк-Мирский считал, что этот пост ему обещан и он туда должен ехать, но никто ему об этом более не упоминал. Князь Мирский и до настоящего времени состоит лишь генерал-адъютантом Его Величества. Он ведет светскую жизнь и никакими политическими делами не занимается; никогда, ни в какой мере, ни при каких обстоятельствах не кривит душой; никогда ни о каких делах не говорит, никогда ничего не рассказывает, но если спросят его мнение, то кн. Мирский высказывается так, как он высказывался {311} будучи министром внутренних дел и ранее, когда он еще не был министром.
* Перед моим выездом за границу в июне месяце сего (1907) года я как то говорил с Мирским о печальном, если не ужасном положении дел. Он мне сказал, что все приключившиеся несчастья основаны на характере Государя. Государь, которому ни в чем нельзя верить, ибо то, что сегодня Он одобряет, завтра от этого отказы-вается, не может установить в Империи спокойствие. Когда Мирский уходил и представлялся, с ним были очень ласковы, хотя не сделали его членом Государственного Совета, а как только он уехал, на него посыпались всякие нарекания. Оказалось, что он виновен во всяких беспорядках, что он есть начало революции, что как только он произнес, что хочет управлять, доверяя России, — все пропало.
Конечно, крайние черносотенные газеты объявили, что он поляк, изменник и друг жидов. Одним словом, на него полились без удержу все зловонные отбросы всех российских помойных ям, наполняющих умы, сердца и совесть так называемых «истиннорусских» людей, находящихся под главенством мелкого мошенника Дубро-вина. Мирский около года был в деревне и за границею; когда в августе 1906-го года он вернулся в Петербург, то, как генерал-адъютант, желал представиться Государю и Императрице. Его не захотели принять. Он подал в отставку. Тогда в этот инцидент вмешался барон Фредерикс (министр двора) и Столыпин Мирского приняли. Как водится, были очень любезны и, как будто ничего никогда не было.*
С уходом кн. Святополк-Мирского министром внутренних дел и, в сущности говоря, до известной степени даже диктатором явился новый генерал-губернатор Трепов, ибо петербургский генерал-губернатор с особыми полномочиями, имеющий полное доверие Самодержавного Монарха и ни с кем, кроме Государя Императора, не считающийся — сам по себе уже является, если не по форме, то по существу. диктатором.
Поэтому, конечно, от Трепова зависло, кого он выберет на пост министра внутренних дел. Он рекомендовал Булыгина, заменявшего в Москве Великого Князя Сергея Александровича, а ранее бывшего помощником московского генерал-губернатора.
{312} Булыгин представлял собою человека в высокой степени порядочного, честного, благородного, очень неглупого, человека с довольно обширными государственными познаниями, но по характеру и натуре человека благодушного, не любящего ни особенно трудного положения, ни борьбы, ни политической суеты.
Именно такой человек был самым подходящим для Трепова. Будучи министром внутренних дел, он, в сущности говоря, вел лишь только вопросы спокойные, а все вопросы неспокойные, которые и составляли, в то время, всю суть положения дела — велись или самим Треповым или под его влиянием на самого Булыгина и, в особенности, на Его Величество.
Вследствие этого, несмотря на то, что Булыгин был, можно сказать, назначен Треповым, он все таки не мог с ним ужиться и в течение почти всего этого времени Булыгин, если и не ссорился постоянно с Треповым, то, во всяком случае, и не сходился с ним. (До 17 октября, когда я вступил председателем Совета Министров, а Булыгин и Трепов должны были уйти.). Так что Трепов вел свою линию особо и Булыгин тоже вел особо свою линию. Булыгин, как человек безусловно честный, благородный, а также спокойный, конечно, не мог следовать по пути Трепова, по тому пути, который отличался полными неожиданностями в решениях, неожиданностями, соответствующими некультурности и невежеству этого гвардейского офицера.
* Почему именно Трепов был назначен ? Во-первых, потому, что раз пал престиж Мирского, то естественно в уме Государя явилась мысль назначить лицо противоположных воззрений, а эти воззрения у Трепова казались противоположными потому, что Трепов резко Госу-дарю критиковал Мирского.
Такая система действия соответствует натуре Государя, постоянно качаться то в одно направление, то в другое. Вся система Государя это, если можно так выразиться, есть качание на политических качелях. Теперь Государь качается на качелях, на одной стороне которой находится, кажется, порядочный, но недалекий Столыпин, а на другой негодяй, тип лейб-кабатчика — Дубровин.
Во-вторых, потому что Трепов по наружности своей представлял бравого генерала с страшными глазами, но главное, он был из конной гвардии, а так как Фредерикс сам был в конной гвардии и командовал этим полком, то для него высшей аттестацией человека было то, что сей человек служил в конной гвардии, особливо в то время, когда Фредерикс был ее командиром. Когда Трепов стал генерал-губернатором, то он возымел благую мысль уничтожить {313} ужасное впечатление, произведенное на рабочих 9-м января. Но соответ-ственно своим полицейским воззрениям для сего выдумал такой способ.
Поузнавши от фабрикантов имена таких рабочих, на которых можно было вполне положиться, которых можно было даже сделать сыщиками по самым важным политическим делам, он неожиданно взял десяток таких человек, повез их в Царское Село и представил Государю, как представителей петербургских рабочих. Рабочие эти засвидетельствовали Государю свои верноподданнические чув-ства, а Его Величество сказал им заранее приготовленную речь о том, что Он знает их нужды и сделает для них все возможное; затем их накормили завтраком и отвезли обратно в Петербург. Конечно, на рабочих такая манифестация не произвела никакого впечатления, а в некоторых фабриках так встретили представителей, съездивших в Царское Село, что они должны были оттуда удалиться. *
Точно также 21 января Государю представлялась депутация от Экспедиции Заготовления Государственных Бумаг. Эта депутация была более подлинная и она произвела некоторое впечатление на умеренных рабо-чих экспедиции.
*Таким образом явилось два министра внутренних дел или, вернее, был министр внутренних дел и диктатор. Права Тре-пова, совершенно диктаторские, истекали из положения о генерал-губернаторстве и товарища министра внутренних дел по полиции, но главным образом от особых личных отношений, которые были созданы. Трепов пользовался особым расположением сестры Императрицы, Великой Княгини Елизаветы Феодоровны, весьма почтенной и премного не-счастной женщины. Расположение это естественно истекало из того, что Трепов был ближайшим сотрудником-руководителем ее мужа Великого Князя Сергея Александровича, так ужасно погибшего, и именно вскоре после того, как Трепов оставил пост московского
обер-полицеймейстера. Это свое расположение она внушила своей сестре Императрице.
Благоволение Императрицы уже одно было достаточно, чтобы Госу-дарь оказывал Трепову свое благоволение и доверие, а по натуре Госу-даря эти чувства Его к Трепову должны были высказаться преувеличенно уже потому, что Трепов находился в медовых месяцах своих отношений к Его Величеству. Затем Трепов внушал доверие своей {314} бравою наружностью, страшными глазами, резкою прямотою своей сол-датской речи. Речь эта несомненно всегда была искренняя и ясная по своей простоте, ибо для лица политически невежественного все ка-жется просто и ясно. Государю также любо в политических вопросах ясность и прямолинейность, истины чуждые всяких «интеллигентных» выдумок.
Трепов был ставленник министра двора Фредерикса, который искренне верил, что только такой бравый конногвардеец, как Тре-пов, и представляет собой того человека, который может водворить дисциплину не только в действиях, но и помыслах всех русских обывателей. Сам Фредерикс по части понимания дел был совсем плох, ему трудно было усвоить не только рассуждения, но и самые про-стые факты. Его сотрудники его подучивали как школьника перед всяким всеподданнейшим докладом. Он, конечно, сам по себе не мог разобраться в том, правильны или неправильны те или другие действия и предположения Трепова, но у Фредерикса был директор канцелярии генерал свиты Его Величества, конногвардеец Мосолов, женатый на сестре Трепова, человек смышленый, он всегда мог убедить и внушить Фредериксу все, что Трепов желал. Помощник, ныне начальник походной канцелярии Государя князь Орлов, ближайший сотрудник Императрицы, добровольный шофер автомобилей, возящих Государя и Государыню, милый человек, но вместе с тем ничтожный деятель во всяких делах, и не смотря на это интимный советник или наушник в особых случаях — тоже конногвардеец. Все эти люди были на побегушках у Трепова в царских покоях.
Трепов в сущности держал вполне Государя, чуть ли не еже-дневно писал ему доклады по всяким делам и давал советы, как по внутренним, так н внешним событиям. Одним словом, будучи товарищем министра внутренних дел, он был в то же время диктатором и при этом диктаторе в сущности и была подготовлена вся активная революция, вышедшая из берегов с сентября 1905 года. Трепов не только ее не предупредил, но когда она начала выходить наружу, то после 17 октября оставил поле брани, совсем растеряв-шись. Очевидно, что с таким товарищем в деловом отношении Булыгин не мог ладить. Он и не ладил, но, так как Государь его не отпускал, то спокойно сидел, узнавая о различных новостях по внутренней политике из газет и занимаясь некоторыми особыми делами, главным образом, текущими хозяйственно-административными и составлением проекта о Думе 6-го августа.
{315} Конечно, нужно обладать всею апатичностью, которою обладал Бу-лыгин, чтобы переносить такое положение. Он его мужественно переносил и когда к нему обращались с вопросом, как то или другое произошло, он хладнокровно отвечал «не знаю, мне об этом еще не говорили», или «я сам это только прочел сегодня в газетах».
Князь Урусов, бывший товарищ министра внутренних дел в моем кабинете, а затем член первой Государственной Думы, определил Трепова в одной из своих речей, сделавшей много шуму и ко-торую для князя Урусова было бы достойнее не произносить, такою фразою: «Вахмистр по воспитанию и погромщик по убеждению». Во-обще трудно определить политического деятеля, да и вообще человека, одною фразою.
Человек существо крайне сложное, не только фразою, но целыми страницами определить его трудно. Нет такого негодяя, который когда либо не помыслил и даже не сделал что либо хорошее. Нет также такого честнейшего и благороднейшего человека (конечно, не святого), который когда либо дурно не помыслил и даже при известном стечении обстоятельств не сделал гадости. Нет также и дурака, который, когда либо не сказал и даже не сделал что либо умное и нет такого умного, который когда либо не сказал и не сделал что либо глупое.
Чтобы определить человека, надо написать роман его жизни, а потому всякое определение человека это только штрихи, в отдаленной степени определяющие его фигуру. Для лиц, знающих человека, эти штрихи бывают достаточными, ибо остальное восстановляется собственным воображением и знанием, а для лиц, не знающих — штрихи дают очень отдаленное, а иногда и совершенно неправильное представление.
Трепов был «вахмистр по воспитанию». Это верно, и в этом заключалась его беда и беда России. Когда он учился в пажеском корпусе, вероятно, в своей жизни не прочел толково ни одной серьезной книги, все его образование и воспитание прошли в конногвардейских казармах и офицерском собрании и преимуще-ственно в первых, так как он был серьезный фронтовик и добросовестный офицер, что, конечно, не принесло ему ущерба.
С политическою жизнью он столкнулся в первый раз, будучи назначен московским обер-полицеймейстером, и отнесся к ней, как обер-полицеймейстер. Ему, как всякому невежде, все сначала казалось очень просто: бунтуют — бей их; рассуждают, вольнодумствуют, значит, надо приструнить. Рабочие пошли в революцию, значит, стоит только сделаться полицейским революционером и {3'16}' рабочие пойдут за ним. Никакой сложности явлений нет, все это выдумки интеллигентов, жидов и франмассонов. Иди по пути своего собственного разума и дойдешь до… помойной ямы.
«Погромщик по убеждению» это уже не совсем точно. Трепов не быль погромщик по любви к сему искусству, но он не исключал сего средства из своего политического репертуара и по убеждению прибегал к нему, или вернее, был не прочь к нему прибегать, когда считал cиe необходимым для защиты основ государственности, так как основы эти ему представлялись, как «вахмистру по воспитанию». С легким сердцем он относился только к погромам «жидов»; а разве он один так относился к сей кровавой полити-ческой забаве? А Плеве разве был против того, чтобы в Киши-неве, Гомеле и вообще хорошо проучили жидов? А графы Игнать-евы разве не питали те же чувства? А разве вся черносотенная организация, так называемый союз русских людей, не проповедует открыто избиение жидов, а ведь Государь призывал нас всех стать под знамена этой партии бешенных юродивых !!..
Когда мне самому приходилось Государю указывать на недопустимость подобных действий, Государь или молчал, или говорил: «но ведь они, т. е. жиды, сами виноваты». Это течение шло не снизу вверх, а наоборот, но только, конечно, по мере нисхождения принимало другие формы и другой объем.
Урусов, а затем Лопухин, разоблачили травлю евреев посредством прокламаций из департамента полиции.
Их рассказы немного преувеличены, но в сущности верны. Организация эта была сделана во всяком случае с ведома Трепова и когда я, будучи председателем совета министров, узнавши о ней, ее уничтожил, доложив обо всем Государю, то не могу сказать, чтобы Его Величество этим открытием сколько бы то ни было удивился и возмутился. Все таки несомненно то, что Трепов был честный и порядочный человек. Меня нельзя заподозрить в пристрастии к нему, потому что я с ним не имел ничего общего, он был мой враг и был едва ли не главным элементом в числе других, поставивших меня почти в безвыходное положение после 17 октября.
Трепов, став диктатором, сделался политическим вахмистром — Гамлетом. С одной стороны по воспитанию, он признавал только «руки по швам», а с другой, сталкиваясь с бурными волнами разгулявшегося русского океана, он чувствовал, что этим не возьмешь, а потому, не имея никакого политического созерцания, образования, воспитания, он временно выражал самые противоположные воззрения {317} и кидался в самые противоположные крайности. С одной стороны, например, в комитете министров он настаивал на самых решительных мерах не только против студентов, но и против всего учебного персонала и одновременно проводил мнение, что нужно закры-вать все высшие учебные заведения, предоставив содержание их частной инициативе и частным лицам.
Он стоял за неограниченное самодержавие, но, когда обсуждал проект Булыгинской Думы, выражал, а иногда и настаивал на положениях совершенно левых. Издав в октябрьские дни приказ по войскам «патронов не жалеть», через несколько дней он высказы-вался за широкую амнистию. Считая, что нужно выгнать всех профессоров и студентов, он затем дал инициативу и настоял на предоставлении всем высшим учебным заведениям широкой и неопреде-ленной автономии.
Эти меры открыли двери революции и повели к 17 октября. После 17 октября, совсем растерявшись, он оставил пост товарища мини-стра внутренних дел, сделавшись — опять по совету барона Фредерикса — дворцовым комендантом и, в сущности, самым интимным и сильным советчиком Государя, так что я должен был нести всю ответственность, а он управлять при помощи П. Н. Дурново.
Когда я не счел возможным играть роль соломенного чучела на огороде и ушел, то не без его совета был составлен и новый кабинет оловянного чиновника, отличающегося от тысячи подобных своими большими баками, Горемыкина. Но уже через неделю Горемыкин начал жаловаться на то, что Трепов ему все портит. Также не без влияния Трепова Горемыкин был уволен. Вместо него был назначен Столыпин, который ясно сознал, что с Треповым управлять нельзя. Столыпину повезло, Трепова «lune de miel» начала проходить, а тут Трепов по обыкновению от пароля «хорошенько их» кинулся в другую сторону; ему пришло на мысль применить теорию «зуба-товщины» к кадетам, и так, как он в Москве вздумал привлечь на свою сторону рабочих, влезши в их среду, также он задумал сделать и с кадетами. Он дал в этом смысле неосторожное интервью иностранному корреспонденту, неосторожное уже в том смысле, что из него было ясно, кто в сущности управляет Россией, а затем представил список кадетского министерства Государю. Если бы кадеты вели себя, сколько бы то ни было, благоразумно, начиная хотя бы со времени первой Думы, то дело бы их выгорело.
Они {318} вступили бы во власть, но они наделали столько глупостей, что Столыпину было не трудно свалить этот план и вместе с тем и Трепова.
Государь решил отделаться от Трепова и по обыкновению прибег к хитросплетениям. В эти хитросплетения несколько запутался сам Государь, как иногда бывает с пауком, вяжущим паутину для мухи. Муха — Трепов все равно был бы уничтожен, но Госу-дарю повезло. Трепов в это время умер естественною смертью. Он был политически и общественный невежда, но несомненно, что все, что он делал, было им сделано de bonne foi, и он был верноподданнейший и преданнейший слуга не только Императора Николая II, но и Николая Александровича. Наверно, кто-нибудь из семейства Трепова оставит подробное описание, в каком трагическом положении нахо-дился этот честный и преданный Николаю Александровичу человек в последние недели до своей смерти. *
{319}
РАБОТЫ ВО ИСПОЛНЕНИЕ УКАЗА
12 ДЕКАБРЯ* Указ 12-го декабря 1904 года возлагал на комитет министров озаботиться изысканием мер для водворения законности, расширения свободы слова, веротерпимости, местного самоуправления, устранения излишних стеснений инородцев и всяких исключительных законов.
Затем в указе обращалось внимание на необходимость благотворно окончить работы крестьянского совещания. Задача комитета за-ключалась в установлении лишь главных начал и за утверждением сих начал — подробная разработка каждого вопроса в отдельности возлагалась на особые совещания под председательством лица, равно как и членов, Государем назначенных. Председатель имел право независимо от сего пригласить членов в совещание по своему усмотрению с совещательным голосом. Раз вопрос был передан в совещание, он выходил из рук комитета министров и председатель совещания должен был иметь непосредственные отношения к Госу-дарю. Комитет министров действовал в полном составе: пред-седателя Государственного Совета, председателей всех департаментов Государственного Совета, всех министров и главноуправляющих и независимо от сего приглашались в заседания другие лица: С. Петербургский митрополит Антоний по вопросам, касающимся церкви, и некоторые члены Государственного Совета.
Я употреблял все усилия дабы реформы, намеченные в указе, были проведены возможно полнее и спешно. По каждому вопросу давал инициативу; канцелярия представляла богатый материал. Я питал надежду, что если указ этот будет скоро приведен в исполнение, то значительно ослабеют неудовольствия, но, по обыкновению, сначала я встретил апатию, затем интриги, а в заключение недоверие Государя ко всем реформам, намеченным указом.
{320} В результате практически было кое что сделано по вопросу веротерпимости, о школе в западных губерниях, о старообрядцах и сектантах. Остальное все застряло и затем похоронено 6 августа 1905 года и окончательно 17 октября 1905 года и вообще революцией. Все решения комитета министров немедленно публиковались и затем все журналы комитета издавались отдельною книгою. Желающий может с ними ознакомиться.
Сначала комитет министров, установивши программу действия, начал рассматривать вопрос о водворении законности. Вопрос этот прошел довольно гладко. Только из замечаний К. П. Победоносцева я усмотрел его отрицательное отношение к настроению комитета. Установивши главные начала преобразований для укрепления законности, которые были одобрены Государем, но до сих пор не приведены в исполнение, подробную разработку вопроса о преобразовании сената и установлении административной юстиции было решено поручить особому совещанию.
Совещание было составлено из членов, мною представленных Государю.
Председателем был назначен по моему указанно А. А. Сабуров, а членами Таганцев, Кони, Голубев и другие почтенные члены Государственного Совета и Сената.
Это тот самый Сабуров, который во времена Лорис-Меликова был недолгое время министром народного просвещения.
Bcе труды этого особого совещания уже в конце 1905 года были представлены Его Величеству и препровождены ко мне, как председателю совета министров того времени, но после моего ухода работа эта не получила никакого дальнейшего движения, причем, кажется, часть этой работы была представлена в Государственную Думу, но там застряла. Само собой разумеется, что работа этого особого совещания по нынешним временам и не могла получить какого бы то ни было осуществления, потому что во время Столыпинского режима не только не укрепилась большая самостоятельность и независимость суждений в Сенате, а напротив того Сенат обратился, в значительной степени, в орудие администрации вообще и министра юстиции и председателя совета министров в особенности.
Таким образом Сенат, можно сказать, совсем утратил свою самостоятельность и нравственную справедливость своих суждений, и обратился в такое учреждение, олицетворяющее часто полную незаконность, каковым он никогда не был; положение Сената и его состав, в то время, когда был издан указ 12 декабря 1904 года;, могли служить идеалом совершенства, сравнительно с теперешним {321} Сенатом, который систематически пополняется угодниками министра юстиции и других министров, а сам министр юстиции из высшего блюстителя законности обратился в помощника шефа жандармов и начальника тайной полиции.
* Затем пошел вопрос о печати. Кроме материалов, составленных по этому предмету канцелярией, был доставлен некоторый материал академией наук. В обсуждении этого вопроса принимал участие президент академии Великий Князь Константин Константинович, известный поэт, начальник военно-учебных заведений, человек благородный, образованный, с традициями своего отца Великого Князя Константина Николаевича, не глупый, но и не орел.
К этому вопросу К. П. Победоносцев и его заместитель Саблер, так как К.П. перестал посещать регулярно заседания, относились скептически.
Установивши главные основания, подробная разработка цензурного устава была поручена совещанию. Я предложил в председатели ди-ректора публичной библиотеки, члена Государственного Совета Кобеко (Дмитрий Фомич Кобеко, бывший мой сотоварищ по министерству финансов, известен и симпатичен Государю Императору, вследствие его книги «История Императора Павла I». Дмитрий Фомич выработал в главных чертах проект нового положения о прессе, которым и воспользовались, когда я сде-лался председателем совета министров и явилась, во исполнение манифеста 17 октября, необходимость издать временный закон о прессе, впредь до того времени, когда все дело о печати будет обсуждено и установлено Государствен-ной Думой.), а членами лиц различных партий: Кони, Арсеньева, Пихно, князя Мещерского, графа Голенищева-Кутузова и других. Его Величество утвердил, как журнал комитета, так и состав совещания, но уже через несколько дней Его Величество помимо меня и председа-теля совещания Кобеко назначил новых членов: князя Голицына (Муравлина), ныне члена союза русского народа, и Юзефовича. Эти назначения ничего хорошего не предвещали.
Юзефович, из почтенной киевской семьи, известен, как самый безнравственный человек, его ненормальные страсти, проявляемые в самой беззастенчивой форме и другие нечистые выходки составили ему такую репутацию, что его нигде в порядочных семействах в Киеве не принимали, хотя относились с уважением к его отцу и матери. Этот человек за деньги был ходатаем евреев и затем доносил на евреев, как только с кем-нибудь из них не ладил. {322} Благодаря связям, его всегда где-нибудь устраивали, дабы дать ему жирный кусок хлеба, но вследствие своей безнравственности, он нигде не мог ужиться. Одно время при Сипягине он был цензором в Киеве, но затем должен был покинуть это место вследствие постоянных историй с редакторами газет, в том числе и с Пихно.
(*Пихно, ученик Бунге, недурной человек, но впал ныне в крайности вследствие общей неврастении, которая появилась у всех не крепких нервами от проклятой революции *.), ныне едва ли не единственно умным и культурным черносотенцем, членом Государственного Совета.
Наконец, Юзефович нашел себе приют у бывшего дворцового коменданта генерал-адъютанта Гессе, своего друга детства. Гессе пользовался его пером и давал ему 12.000 в год из сумм, ему отпускаемых на дворцовую полицию. Но как к нему относился сам Гессе, видно из того, что как то раз я его спросил:
— Что, у вас бывает Юзефович?
На что он мне ответил:
— У меня да, но я его держу далеко от моих мальчиков.
Когда Гессе умер, лицо его заместившее, князь Енгалычев сейчас же удалил Юзефовича.
Трепов, будучи товарищем министра внутренних дел, по просьбе Рачковского, который в сущности ведал департаментом полиции, назначил Юзефовича в Париж по полицейским делам. Я тогда предупредил Трепова, что Юзефович в Париже наделает скандалы по части нравственности. Так и случилось. Его скоро должны были оттуда убрать.
Затем после 17 октября он явился главою черносотенной организации в Киеве и от имени этой ничтожной партии начал посылать депеши Государю. Но в Киеве все к нему относятся с таким же презрением, как относились всегда. Понятно, что появление в совещании о печати такого субъекта не предвещало ничего хорошего.
Но само по себе назначение Юзефовича и Муравлина было дело вто-ростепенное — главное было то, что это служило указанием, что Госу-дарь по обыкновенно заколебался, что пошли наушничанья из темных углов, что сделавши шаг вперед, Он уже решил сделать шаг назад. Очевидно, что то, что говорилось в комитете министров, передавалось Ему в извращенном виде. То, что говорилось, почи-талось бы между всеми конституционными фракциями, не говоря о тайных и явных революционерах, обскурантизмом.
{323} Когда же произошло 9-ое января 1905 года, кровавая история с Гапоновщиной, вследствие которой Мирский ушел, то в дальнейшей работе комитета министров по указу 12-го декабря 1904 года явился полный переворот, было ясно, что хотят свести все на нет.
Дмитрий Фомич Кобеко с Высочайшего соизволения представил в комитет министров свои предположения, которые были обсуждены в особом совещании под его председательством. Эти соображения отчасти послужили материалом для составления и представления соответствующего закона в Государственный Совет. В бытность мою председателем совета министров до открытия Государственной Думы, законопроект был представлен в Государственный Совет в том виде, в каком он вышел из совещания, но при обсуждении там был в значительной степени урезан, в смысл уменьшения свободы прессы. Временно этот закон и был установлен и утвержден Его Величеством.
С тех пор прошло 5 лет, до сих пор никакого нового проекта закона о печати в Думу не представлено и Думой не рассмотрено, а вместо нового закона о печати Столыпин, в его управление при помощи 3-ей Государственной Думы и верных ему молодцов, которыми командовал и командует господин Гучков, ввел полнейший произвол в дела печати; так что тот закон, который был проведен мною в бытность мою председателем совета министров и который тогда считался прессою довольно стеснительным, в настоя-щее время составил бы идеал для нашей повседневной журналистики; так как этот закон существует на бумаге, а в действительности существует полный произвол, основанный на усиленных, чрезвычайных, военных и просто произвольных Столыпинских распоряжениях. *
Комитет министров подробно остановился на той язве, которая называется «исключительное положение» и которою дают администрации в руки полнейший, неограниченный произвол действий.
Такой консерватор, как Петр Николаевич Дурново, который составляет собою в настоящее время в Государственном Совете лидера наиболее реакционной партии, тогда в комитете министров высказывал, что исключительные положения принесли России гораздо более вреда, нежели пользы, основываясь на своей практике, как бывшего директора департамента полиции.
Комитет министров, высказывавший также свои дезидераты по вопросу об исключительном положении, решил, что дело это должно {324} быть рассмотрено в особом совещании, причем особое совещание это должно было руководствоваться соображениями комитета министров. Его Величеству благоугодно было совещание это утвердит и по собственной инициативе назначить председателем совещания графа Алексея Павловича Игнатьева, бывшего Киевского генерал-губернатора, несколько времени тому назад уволенного от этой должности, вследствие несогласия с командующим войсками генералом Драгомировым, человека не глупого, но гораздо более хитрого, нежели умного продукта петербургской великосветской военно-чиновнической атмос-феры.
Само назначение председателем графа Игнатьева, от которого зависел и выбор членов особого совещания, ясно показывало то направление, которое оппозиция желала дать вопросу об исключительных положениях.
Когда после 17 октября, в конце 1905 года, я сделался председателем совета министров, то ничего в особом совещании графом Игнатьевым сделано еще не было, затем какие то части этих трудов были переданы министерству внутренних дел уже после того, как я оставил пост председателя совета министров и там крепко накрепко все эти труды были похоронены.
Столыпин представил какой то закон об исключительных положениях в Думу, затем он не торопился его рассмотрением и положение это доныне почивает в Государственной Думе. Только на днях появился слух в печати, что молодцы умершего председателя совета министров, имея в виду выборы, для мусирования своих из-бирателей намерены вдруг поднять вопрос об исключительном положении и рассматривать по этому предмету уже давным-давно пред-ставленный в Думу закон Столыпина. Само собой разумеется, что Дума это делает, в том совершенно правильном соображении, что все равно Государственный Совет, в нынешнем составе, такого положения или не примет, или до роспуска Думы не успеет его рассмотреть и поэтому этот выпад есть ни что иное, как своего рода провокационный жест.
* Когда приступили к вопросам о веротерпимости, то К. П. Победоносцев, пришедши раз в заседание и усмотревши, что митрополит Антоний выражает некоторые мнения, идущие вразрез с идеей о полицейско-православной церкви, которую он, Победоносцев, двадцать пять лет культивировал в качестве обер-прокурора {325} Святейшего Синода, совсем перестал ходить в комитет и начал по-сылать своего товарища Саблера.
Несмотря на то, что митрополит Антоний был весьма умерен в своих взглядах, а Саблер употреблял все усилия, чтобы делать препоны, Победоносцев остался все таки ими недоволен и разо-шелся с ними.
Сперва комитет министров определил некоторые общие положения о веротерпимости, затем главным образом остановился на устранении стеснений, лежащих на старообрядчестве и на неизуверных сектантах.*
В особенности комитет министров остановился на крайне трудном положении, в каком находятся в смысле религиозном наши pyccкие старообрядцы, которые всегда составляли элемент наиболее консервативный, наиболее преданный своему царю и родине.
Такого воззрения держался и покойный Император Александр III, который относился всегда к старообрядцам в высокой степени благосклонно. Такого же воззрения и убеждения держался и поныне держится Император Николай II и, если все-таки при всем этом ничего не было сделано для большей веротерпимости к старообрядцам, то конечно, это происходило не от взглядов и желания этих Императоров, а от крайне узких воззрений их советчиков и особливо обер-прокурора Святейшего Синода Константина Петровича Победоносцева. В отношении веротерпимости комитет министров, в полном со-ставе, а равно и члены, которые были приглашены в комитет мини-стров по моему представлению и с утверждения Его Величества для рассмотрения всех вопросов по указу 12 декабря 1904 года, а именно члены Государственного Совета Таганцев, Сабуров, Куломзин, едино-гласно считали необходимым в отношении веротерпимости принять решительные меры. На этом поприще было нечто и сделано, а именно последовал знаменательный указ 17 апреля 1905 года о веротерпимости, который ныне составляет базис того положения вещей, в котором находятся в России инославные и другие церкви, отличные от святой православной церкви.
Этот указ был выработан комитетом министров и Его Величеству угодно было утвердить его. Он приобрел силу закона.
Указ этот такого же рода, как манифест 17 октября 1905 года, т. е. представляет собою такие акты, которых можно временно не ис-полнить, можно проклинать, но которые уничтожить никто не может.
{326} Они как бы выгравированы в сердцах и умах громадного большинства населения, составляющего великую Россию.
Указ 17 апреля установил лишь принципы; необходимо было выработать все подробности, ясно устанавливая пределы свободы инославных, не христианских и отпавших от православной церквей и отношения к ним властей.
Для сего по представлению комитета министров должно было быть основано особое совещание по вопросам о веротерпимости. Его Вели-чество, утвердив, как я сказал, указ 17 апреля, утвердил и образование особого совещания по вопросу о веротерпимости, но опять таки председателем этого совещания был назначен граф Алексей Павлович Игнатьев.
Таким образом гр. Игнатьев должен был, с одной стороны, вмещать в себе председателя совещания об исключительных положениях, т. е. главным образом о высшей государственной полиции, а с другой стороны, должен был быть председателем особого совещания по вопросам религиозным и веротерпимости.
Для всех было очевидно, что собственно от этого совещания о веротерпимости желают. Конечно, это особое совещание никаких законченных трудов не сделало и в бытность мою председателем совета ничего не представило, затем было закрыто и некоторый материал передало в министерство внутренних дел.
Как я уже сказал, при обсуждении вопросов о веротерпимости в комитете министров, обер-прокурор Святейшего Синода К. П. Победоносцев начал оказывать явное противодействие, но так как встретил в своих реакционных стремлениях отпор не только с моей стороны, но со стороны всех членов комитета, то сделался больным и в заседаниях комитета министров не участвовал. Все решения комитета не встретили препятствий ни со стороны высокопочтенного митрополита, ни со стороны заместителя К. П. Победонос-цева товарища обер-прокурора Святейшего Синода Саблера, нынешнего обер-прокурора Святейшего Синода.
Митрополит указывал лишь мне, как председателю, и членам комитета министров, что согласно сообщениям комитета, предполагается дать значительную свободу инославным церквам, а равно и не христианским религиозным общинам а также {327} старообрядчеству. Не возражая ничего против этих предположений, в том виде, в каком они вылились в комитете министров, он, тем не менее, находил, что это в высокой степени несправедливо в отношении православной святой церкви, ибо православная церковь не пользуется теми свободами, которыми предполагается наградить иные церкви и иные вероисповедания. Конечно, это было заявление такого рода, которое не могло не встретить не только полной симпатии со сто-роны комитета министров, но даже не могло не возбудить в сердце членов, по крайней мере, в моей душе, самые резкие горестные чувства.
Представляя Его Величеству доклад об указе 17-го апреля о решении комитета образовать особое совещание по вопросу о веротерпимости, конечно, я не мог не доложить Государю о том, что высказал высокопреосвященный митрополит. Его Величество тоже принял близко к сердцу горькое соображение митрополита. Я доложил Государю, что вследствие такого заявления митрополита было бы необходимо рассмотреть в комитете министров главные основания, которые желательно было бы ввести в отношении Государства к русской православной церкви и которые могли бы дать русской святой православной церкви необходимую свободу действий и свободу управления.
Его Величеству благоугодно было соображения мои одобрить. Вследствие этого, я доложил комитету министров о решении Его Величества, чтобы комитет обсудил вопрос о необходимых мерах по изменению некоторых порядков в православной церкви, с тем, чтобы эти решетя, которые будут намечены комитетом министров, получили осуществление лишь через Святейший Синод или при его участии по заведенному порядку.
При обсуждении указа 12 декабря, я, в качестве председателя коми-тета министров, представил по каждому вопросу записку, т. е., свои мнения, которые могли бы облегчить комитет министров в обсуждении дела. Поэтому я вплотную занялся изложением вопроса о том, в чем заключается слабость общества нашей православной церкви и какие, по моему мнению, необходимо сделать преобразования.
Эта записка была составлена одним из моих сотрудников при моем большом и сердечном участии, так как вопросы православной церкви всегда, начиная с моего детства, были мне очень близки, по {328} тем традициям, который я наследовал от моей семьи, и по той семей-ной атмосфере, в которой я воспитывался.
Когда записка эта была напечатана и разослана членам, то последовало возражение и критика на нее обер-прокурора Святейшего Синода К. П. Победоносцева, числящегося больным. На записку К. П. Победоносцева я отвечал подробной запиской, одновременно же митрополит представил в комитет министров, по моей просьбе, редакцию тех вопросов, которые подлежали обсуждению комитета мини-стров.
Вопросы эти были установлены с объяснением сути дела по каждому из представляемых вопросов. Эта работа, как мне сделалось известным, была произведена профессорами духовной академии под руководством митрополита.
Когда был составлен весь этот материал, то мною было назна-чено заседание комитета министров для обсуждения этого вопроса.
Накануне дня, назначенного для заседания, вечером, я получил от К. П. Победоносцева письмо, в котором он мне сообщил, что по Высочайшему повелению вопрос этот должен быть снят с об-суждения комитета министров, и вообще все это дело, об некоторых изменениях в порядках православной церкви, должно быть передано в Святейший Синод.
Очевидно, что такого рода решение было принято под давлением оппозиционных сфер, во главе которых стоял числившийся больным обер-прокурор Святейшего Синода К. П. Победоносцев. Вопрос этот таким образом был передан на обсуждение Святейшего Синода.
Синод того времени принял решения гораздо боле радикальные, нежели те, на которых остановился бы комитет министров, а именно он решил, что для обсуждения всего этого дела необходимо собрать поместный собор и учредить патриаршество и, так как это решено было единогласно, то Владимир Карлович Саблер не только не решился пойти против этого решения, но даже стал его соучастником. В результате В. К. Саблер должен был оставить место товарища обер-прокурора Святейшего Синода К. П. Победоносцева, а митрополит Антоний впал в опалу со стороны всесильного обер-прокурора. Решение же Синода не было ни утверждено, но и не было отклонено Государем Императором, а только было указано, что вопрос о созыве собора будет решен впоследствии.
{329} Затем прошло боле пяти лет, так вопрос о соборе и не решен. В надлежащих случаях как бы подымается этот вопрос и показывается в виде отдельной туманной картины, но никакого собора в действительности собирать не предполагается.
* Между тем, если взирать на будущее не с точки зрения, как прожить со дня на день, то по моему мнению наибольшая опасность, кото-рая грозит России — это расстройство церкви православной и угашение живого религиозного духа. Если почтенное славянофильство оказало России реальные услуги, то именно в том, что оно выяснило это еще пятьдесят лет тому назад с полною очевидностью.
Теперешняя революция и смута показали это с реальной, еще боль-шей очевидностью. Никакое государство не может жить без высших духовных идеалов. Идеалы эти могут держать массы лишь тогда, если они просты, высоки, если они способны охватить души людей — одним словом, если они божественны. Без живой церкви религия обращается в философию, а не входит в жизнь и ее не регулирует. Без религии же масса обращается в зверей, но зверей худшего типа, ибо звери эти обладают большими умами, нежели четвероногие.
У нас церковь обратилась в мертвое, бюрократическое учреждение, церковные служения — в службы не Богу, а земным богам, всякое православие — в православное язычество. Вот в чем заключается главная опасность для России. Мы постепенно становимся меньше христианами, нежели адепты всех других христианских религий. Мы делаемся постепенно менее всех верующими. Япония нас побила потому, что она верит в своего бога несравненно более, чем мы в нашего. Это не афоризм, или же настолько же афоризм, на сколько верно то, «что Германия победила Францию в 1870 году своею школою»…
Совещание графа А. П. Игнатьева угасло и только министерство Столыпина, воспользовавшись работами комитета министров в порядке ст. 87 основных законов, докончило раскрепощение старообрядцев и неизуверного сектантства, которое было уже почти раскрепощено комитетом министров по указу 12-го декабря.
Таким образом были сняты стеснения, лежавшие столпами на наиболее преданной русским началам и православной в правильном смысле этого слова части русского народа. А сколько эти люди перетерпели, каким только они не подвергались стеснениям!
{330} При всем уважении к К. П. Победоносцеву, как замечательному по своим способностям человеку, должен сказать, что за последние 25 лет он являлся главным тормозом к решению старообрядческого вопроса. Сколько раз я его не подымал прямыми и косвенными путями, я ничего не мог достигнуть. Должен засвидетельствовать, что Госу-дарь всегда в душе был за старообрядчество, Он всегда хотел покончить с этим вопросом, но у него недоставало воли перешаг-нуть препятствия в Победоносцеве и таких господах, как А. П. Игнатьев, Ширинский-Шахматов и tutti-quanti. *
Независимо от изложенного комитет министров по указу 12 декабря принял некоторый частные меры, так например относительно свободы малороссийского языка, ибо в то время не разрешалось даже обращение Евангелия на малороссийском языке. Вероятно, это имеет место и теперь, после Столыпинского режима. Сказанное разрешение было дано комитетом министров, в заседание коего был приглашаем по этому делу президент Академии Наук Великий Князь Константин Константинович, который очень поддерживал мнение о необ-ходимости дозволить обращение Евангелия на малороссийском языке.
Были приняты некоторые частичные решения относительно школ в западных губерниях и в Царстве Польском, относительно преподавания на инородческих языках и другие подобные меры. Частью эти меры были решены комитетом министров и Высочайше утверж-дены и приведены в исполнение, а частью были даны по этому пред-мету поручения соответствующим министрам. Министры в некоторой степени эти поручения исполнили, но в каком положении это дело на-ходится в настоящее время, в действительности, это сказать трудно, потому что при нынешнем режим, после Столыпинского управления, закон — это есть одно, а административные учреждения — есть другое.
Так например, в последние месяцы управления Столыпина произошел такой характерный факт, что одна полька аристократической семьи приезжала сюда просить у Императрицы Марии Феодоровны защиты по следующему делу. Она совместно с представителями других аристократических польских фамилий устроила около Варшавы нечто в роде католического пансиона-монастыря, для воспитания католических девиц. Учреждение это существует уже давно и относительно действий его имеются самые прекрасные аттестации, как со стороны {331} генерал-губернатора, так и со стороны попечителя учебного округа. Тем не менее министерство внутренних дел, а именно Столыпин, ни с того, ни с сего, потребовал принятия таких мер по отношению этого заведения, которые сводились бы к его закрытию. Затем, когда эта дама аристократической польской фамилии обратилась за защитой к Императрице Марие Феодоровне и дело это было разобрано лицами, состоящими при Императрице Марии Феодоровне, то все было найдено корректным безусловно, и Столыпин хотел закрыть только потому, что в числе кухарок этого заведения находятся кухарки из монахинь, которые приехали из Львова, — в этом факте министр внутренних дел усмотрел какую то государственную опасность.
Но когда Императрице Марш Феодоровне угодно было сообщить министру внутрен-них дел, чтобы он вник в это дело, и засим эта дама являлась к Столыпину, он самым хладнокровным образом объяснил: Ну, говорит, если там ничего такого особого нет, то может остаться и ваше учебное заведение.
Хорошо управление, где целое учебное заведение, в котором заинтересована целая масса семейств, может быть открыто или закрыто потому, как относится к этому вопросу Столыпин или, иначе говоря, как в данный момент у него действует желудок.
По мере заседаний комитета министров по указу 12 декабря 1904 года чувствовалось, что исполнение тех идей, которые были внесены в этот указ, встречает все большее и большее нерасположение и препятствие, а посему я и счел соответственным закрыть заседания по указу 12 декабря.
Таким образом, этот шаг, принятый Государем в самых скромных размерах по отношению водворения законности и разумной свободы в России, встретил такие препятствия, которые свели в значи-тельной степени благие намерения этого указа к нулю. А между тем, смута в России и революционное движение все более и более бродило и бродило и все время усиливалось по мере постыдных поражений на Дальнем Востоке и по мере нашего реакционного шатания по отношению внутреннего управления Россией, — шатания, в котором иногда проявлялась искра напускного либерализма, как бы для успокоения смуты и революционного движения на низах.
Эти либеральные неискренние вспышки не только не успокаивали смуту, а производили совершенно обратное действие.
{332} После Гапоновского шествия 9 января 1905 года и двух поддельных депутаций рабочих, ездивших к Государю в Царское Село, о чем я говорил ранее, была образована особая комиссия по рабочему вопросу под председательством члена Государственного Совета Шидловского. Шидловский был членом Государственного Совета; кем он был рекомендован на эту обязанность, мне неизвестно, — я лишь получил записочку от Государя, в которой он сообщал, что хочет образовать особую комиссию и председателем назначает Шидловского.
Шидловский был человек не глупый, деловой, заурядный, несколько желчный. Я ему рекомендовал сотрудников по этой комиссии. Затем Шидловский сам имел доклады по этой комиссии у Государя Императора, но комиссия эта не могла даже сформироваться. Дело в том, что по мысли Шидловского в эту комиссию должны были войти представители рабочих, а рабочие не выбрали членов комиссии с теми уполномочиями, которые желал Шидловский. В то время рабочие уже были совершенно выведены из равновесия, а потому никакого разумного спокойного решения они, конечно, принять не могли.
* Из этого ничего не вышло, во-первых, потому, что такое дело было не по плечу очень порядочного и хорошего чиновника, члена Государственного Совета Шидловского, который сам был удивлен таким поручением по делу, ему чуждому; во вторых потому, что было невозможно рассматривать рабочий вопрос для петербургских рабочих, не касаясь рабочего вопроса вообще, одновременно рассматривавшегося, — конечно, безнадежно относительно каких либо результатов — в комиссии под председательством Коковцева, который пропитан чиновничьей ревностью к своей власти и, наконец, в третьих потому, что Шидловский должен бы был работать под руководством Трепова, т. е. нести ответственность за действия сего последнего. *
Поэтому комиссия эта ничего не кончила, она даже не собиралась и, будучи основана 29 января, уже 20 февраля была закрыта, причем Шидловский, видимо, убоялся того крайнего настроения рабочих, которое он застал, и потому со свойственным ему бюрократическим благоразумием пожелал от этой комиссии удалиться.
Потом, для рассмотрения рабочего вопроса, была учреждена новая комиссия, вместо комиссии Шидловского, под председательством министра финансов В. Н. Коковцева. Комиссия эта также ничего практического не сделала. Некоторые из ее предложений обсуждались в комитете министров под моим председательством, причем комитет министров вынес решение о необходимости прежде всего установить в широких размерах страхование рабочих от несчастных {333} случаев и болезней, но прошло 5, скоро 6 лет, а по этому предмету, тоже ничего не сделано, только ныне, наконец, дошел до Государ-ственного Совета проект страхования рабочих, который имеет быть рассмотрен в непродолжительном времени в общем собрании Государственного Совета, так как проект этот уже в комиссиях прошел.
Одновременно со всеми перипетиями по указу 12 декабря и последствиями Гапоновского шествия, происходили другие совершенно исключительные события: так 4 февраля Великий Князь Сергей Александрович был убит посредством бомбы анархистом Каляевым. Как теперь уже выяснилось, убиение это было убийством, решенным центральным революционным, анархическим комитетом, и было произведено при ближайшем участии агента тайной полиции Азефа, который впоследствии, в министерство Столыпина, начал играть особо выдаю-щуюся роль. Как оказывается теперь, этот Азеф организовал и убийство Плеве, будучи агентом тайной полиции у департамента полиции во время Плеве.
* В связи с указом 12-го декабря произошли следующие обстоятельства, которые имели значение в дальнейших событиях. До преобразования 17 октября существовало два высших административных учреждения, которые иногда и законодательствовали в смысле выра-ботки законов, подносимых на утверждение Его Величества — комитет министров и совет министров. Последний собирался только под председательством Государя, что вытекало ясно из самого закона и было освящено практикою. Совет этот собирался весьма редко, иногда не собирался годами.
В январе 1905 года Государь собрал совет, уже не помню по какому вопросу, а затем в конце обратился, как бы между прочим, к графу Сольскому и сказал: «А затем я вас прошу, граф, собирать совет по всем вопросам, которые будут возбуждены министрами или которые Я буду указывать». Это повеление всех смутило, так как во первых оно было неясно, следует ли в комитете министров продолжать обсуждение по указу 12-го декабря, во вторых никогда ранее совет министров не собирался иначе, как под личным пред-седательством Государя, а в третьих в сущности это повеление Государя упраздняло комитет министров.
Вслед за этим граф Сольский испрашивал указаний Государя, о том, как понимать Его повеление. Какие указания он получил, я {334} в точности не знаю; кажется, не получил никаких определенных указаний. Для всех же было очевидно, что Государь уже не придает значения реформам, провозглашенным указом 12-го декабря, и что Он находится под влиянием лиц, им враждебных. Это, впрочем, имело место уже со времени истории взятия Порт-Артура, всей безобразовщины и несчастной войны.
Мне постоянно говорили, что Государь меня не любит, а другие — ненавидит, потому что у меня резкая манера говорить с Ним.
Я сознаю, что вообще при спорах бываю резок и всегда говорю в сыром виде то, что думаю. Это, вероятно, шокировало Государя. Но так я говорил и с покойным отцом Его Александром III и никогда не слышал от Него прямо или косвенно по этому предмету упреков. Александр III благоволил ко мне до самой смерти и гово-рил, что Ему нравится, что я всегда не стесняясь говорю то, что думаю.
Императрица Мария Феодоровна была ко мне, когда Император Александр III был жив, враждебна из за сплетен, связанных с моей женитьбой. При первом представлении моем Императрица после смерти Ее Августейшего мужа, я, между прочим, сказал о том, как новый Император будет относиться к министрам, назначенным Его отцом, и что при существующих интригах могут быть в этом отношении неожиданности. На это Императрица заметила:
— Едва ли вам следует жаловаться на интриги, ведь интриги эти не поколебали вас при моем муже и до самой Его смерти вы были министром, к которому Он наиболее благоволил.
Конечно, Император Николай часто питал ко мне дурные чувства не потому, что у меня резкая манера говорить и даже не столько вследствие интриг, а потому, что в глубине своей души Он не может не сознавать, что все, что я Ему говорил, все, о чем я Его предупреждал — случалось и случалось именно потому, что Он меня не послушал.
После последовавшего сказанного выше повеления графу Сольскому, в комитете министров рассматривались только текущие дела, все же дела по преобразованиям перешли в совещания, которые иногда назы-вались советом под председательством графа Сольского.
Таким образом, все работы по Булыгинской Думе прошли в совещании графа Сольского без всякого моего сколько бы то ни было активного участия, а при окончательном обсуждении этого вопроса в Петергофе под председательством Его Величества я был в Аме-рике. Затем, после 17 октября изменение учреждений о Думе и Государственном Совете обсуждалось также под председательством {335} графа Сольского, только при моем участии и прочих министров. Докладчиком у Государя по этим делам являлся граф Сольский, а всю работу вел государственный секретарь барон Икскуль и его товарищ Харитонов, который затем за эту работу был назначен членом Государственного Совета. В совещании участвовали многие члены Государственного Совета и, между прочим, граф Пален, Э. В. Фриш, Голубев, граф Игнатьев и проч.
Если бы эта работа, как cиe должно было быть, велась советом министров под моим председательством, как председателя совета министров, то, конечно, она была бы, если не лучше, то во всяком случае была бы объединена одними и теми же идеями и все это не было бы сделано с таким спехом.
Второе обстоятельство, имевшее место при обсуждении вопросов по указу 12-го декабря, это было выступление Дурново в качестве товарища министра сперва Мирского, а потом Булыгина. Все суждения, которые высказывал Дурново, отличались знанием дела, крайней рассудительностью и свободным выражением своих мнений. Я ранее знал Дурново за человека умного, характерного, многому научившегося, проходя службу по судебному ведомству. Суждения же им высказанные по вопросам указа 12-го декабря особенно обратили мое на него внимание. Они обратили также на него и внимание Государя Императора, который не особенно охотно согласился назначить его управляющим министерством внутренних дел в мой кабинет, вероятно, видя в нем либерала. Но затем, усматривая, что Дурново делает все, что приятно Государю, Трепову и министру двора, начал крайне к нему благоволить; поэтому Дурново эмансипировался от меня, как председателя совета министров и от Совета и начал вести собственную политику. Таким образом, в конце концов, я, неся за все ответственность, часто не знал, что делает Дурново, а высшую политику стремился через Государя вести Трепов и часто не безуспешно. Я же, по меткому выражение писателя Буренина (из «Нового Времени») обратился в tЙte de turc, по которой каждый прохожий волен ударять для измерения силы своих мускулов.
Когда последовал указ 12-го декабря, то я хотел привлечь к работе лиц, издававших и ныне издающих журнал «Право», так как в нем помещались многие серьезные статьи и в то время без революционных тенденций. Вследствие сего, я принял одного {336} из главных сотрудников этого журнала, бывшего чиновника мини-стерства юстиции И. Гессена.
Он на меня произвел впечатление умного и знающего человека, говорил о наших, всем культурным людям известных, беспорядках и в особенности о том, как Муравьев совершенно обезобразил судебные учреждения, но никакой пользы от этих разговоров я не извлек. Затем я просил зайти ко мне другого сотрудника, сына бывшего министра юстиции В. Набокова. Этот мне прямо объявил, что существующему режиму он ни в чем и никакого содействия оказывать не будет.
Затем, И. Гессен попался в какую то историю и был заключен в тюрьму, его жена ходила ко мне и все уверяла, что ее муж не выдержит заключения. Я за него хлопотал, его освободили и он приходил ко мне благодарить. Затем, оба эти лица были во главе, так называемых, кадетов, которые после 17 октября пошли на меня войной, желая вырвать власть у Государя.
Собственно говоря, если 17 октября вместо установления нормально действующей конституции до сих пор дало только революцию, то главная вина падает на кадетов и их вождей. В сущности они хотели не конституционную монархию, а республику с наследственным президентом, да и то до поры до времени, покуда существует «монархи-чески предрассудок» в народе.
Тогда же я познакомился с профессором Петражицким, выдающимся ученым, замечательно талантливым и умным человеком. Он тоже после увлекся и попал в кадеты, но в благоразумные. Петражицкий оказал мне некоторое содействие по некоторым вопросам указа 12-го декабря. *
{337}
И УКАЗ БУЛЫГИНУ
О ПРИВЛЕЧЕНИИ ЛУЧШИХ ЛЮДЕЙОт 15 до 20 февраля последовало громадное сражение наших войск с войсками японскими и несмотря на уверение, объявленное приказом главнокомандующего Куропаткина, что уже далее Мукдена он не отступит ни за что, мы потерпели громадное поражение. Бой был исключительный по количеству войск в нем участвующих, затем мы вынуждены были в беспорядке отойти по направлению к Харбину. Это было последнее, но великое наше поражение. Я не помню. ни одного такого громадного поражения на суше, которое бы потерпела русская армия, как то, которое мы потерпели в Мукдене.
17 февраля вернулся в Петербург командующий войсками в Порт- Артуре, который довольно постыдно сдал Порт-Артур неприятелю. Этот командующий войсками Стессель, тем не менее, представлялся Государю Императору и имел счастье у Него завтракать. Затем, через несколько месяцев, он судился военным судом и был приговорен им, как виновный в сдаче Порт-Артура. С него сняли генерал-адъютантские аксельбанты, он был заключен в крепость, в которой пребывал несколько меся-цев, затем был прощен Государем и ныне живет частным обывателем, где то около Москвы.
Я первый раз видел этого генерала Стесселя, когда приехал в Порт-Артур. В числе других он меня встретил на вокзале. Как то раз перед этим в него стрелял какой то наш офицер.
{338} По этому предмету я имел разговор с генералом Стесселем и с наместником, в то время еще начальником Квантунской области, Алексеевым, который был встревожен этим случаем и спрашивал моего мнения. Я ему высказал, что не входя в обсуждение о том, что такое представляет из себя Стессель, я бы на его месте предал этого офицера военному суду и его расстрелял, так как немыслимо допускать на окраине подобные случаи. Но слыша рассказы тамошних деятелей о Стесселе, я тогда же составил о нем мнение, как о человеке, подобном глупому непородистому жеребцу.
Я был очень удивлен, когда после объявления войны он был назначен главным военным начальником в Порт-Артуре. Я тогда же на основании тех отзывов, которые я слышал о генерале Стес-селе в Порт-Артуре, был убежден, что он еще ухудшит и без того тяжелое положение, в котором портартурцы очутились.
В это время смута и революционное движение в России колыха-лись во все стороны, одновременно наверху явился полный хаос, или вернее полнейшая растерянность.
* Не успели покончить малополезные работы по указу 12-го декабря, когда опять состоялся совет по вопросу о привлечении выборных к законодательству.
Эту тему в заседании особенно поддерживали Ермолов, Манухин (назначенный министром юстиции вместо Муравь-ева) и Коковцев. Последний заявил, что без такого шага будет трудно сделать заем, который является необходимым в виду войны. Булыгин также заявил, что внутреннее положение России его все более и более убеждает, что эта мера необходима.
Я присутствовал на этом заседании, но молчал. Заседание ничем определенным не кончилось, но Государь поручил Булыгину соста-вить проект рескрипта на Его имя, в котором давалось бы ему, Булыгину, министру внутренних дел, поручение составить проект привлечения выборных к законодательству. Затем следующее заседание для обсуждения проекта рескрипта было назначено на завтра, хорошенько не помню.*
17 февраля все министры и я, как председатель комитета, были приглашены к Государю Императору в Царское Село для обсуждения мер, которые необходимо принять для успокоения общества.
{339} Когда мы приехали на вокзал, сели в вагон и поезд двинулся, то один из министров говорит: «А вы читали манифест, который сегодня появился в собрании узаконений, а равно и указ сенату». Мы все были удивлены, не имея понятия ни об этом мани-фесте, ни об указе. В том числе был удивлен и министр внутренних дел Булыгин. Конечно, мы все обратились к министру юстиции Манухину, прося его объяснения, каким образом случилось, что появился этот манифест и указ совершенно неожиданно.
Тогда министр объяснил, что вечером этот указ и манифест был препровожден в Сенат для опубликования. Сенатская типография не хотела опубликовать без его разрешения и обратилась к нему. Он считал, что нельзя опубликовать без соблюдения всех нужных формальностей, поэтому он снесся с начальником канцелярии Его Величества Танеевым, который сказал, что последовало указание, что Государь Император приказал опубликовать. Поэтому он и разрешил опубликовать в виду категорического Высочайшего повеления «манифест о нестроении и смутах». Как это было ясно по его редакции, по слогу, так и по мысли, вложенной в него, и как это затем вполне подтвердилось, он был написан и составлен К. П. Победоносцевым, который все время числился больным и проводил мысли совершенно реакционные, не соответствующие всему тому, что проповедовалось указом 12-го декабря, и всем тем мерам, которые во исполнение этого указа 12 декабря были приняты1
('1 Вариант: * Кто был автор этого манифеста? Не Булыгин, не Трепов и никто из присутствовавших. Победоносцева не было. Приехавши в Царское Село, мы узнали, что манифест этот был посылаем накануне Победоносцеву, который ответил, что манифест так хорошо составлен, что он не может изменить ни одного слова. Затем сделалось известным, что манифест был передан Государю Императрицею, а Императрице Александре Федоровне доставлен полковником от котлет князем Путятиным. А кто писал, так мне и осталось неизвестным, вероятно, один из столпов черносотенцев. *').
А указ сенату заключался в том, что предоставлялось право всему населению обращаться с петициями в совет министров, а в то время совет министров это было учреждение, которое весьма редко собиралось, иногда по целому году не собиралось, но которое числилось под председательством Государя Императора. (Указ сенату о петициях, который, в сущности говоря, принципиально ничего особенного не представлял, но практически он представлял собою вещь совершенно неисполнимую; ибо если допустить, чтобы в Совет всякий мог подавать петиции и «то все они должны разбираться, то тогда нужно было Совет обратить в постоянное учреждение с целыми министерствами, но мысль, которая руководила автором составления этого указа, конечно, заключалась в том, что Государь Император должен стоять лицом к лицу к народу, что между ним и народом не должно быть никакого средостения, что, мол, мини-стры подрывают престиж неограниченного монарха и поэтому надо, так сказать, поставить Государя Императора лицом к лицу с народом.
Конечно, это есть только мысль, фраза, которая ничего реального, а в особенности практического не выражает. А потом начало столько сыпаться петиций в Совет, что указ этот должен был быть отменен, одновременно с манифестом об учреждении Государственной Думы совещательного порядка 6-го августа того же самого года.).
Меры эти {340} весьма поразили всех членов комитета министров, ехавших на заседание к Государю.
* Государь явился на заседание, как ни в чем не бывало, точно и не было манифеста. В душе, вероятно, Государь благодушно злорадствовал, так как Он всегда любил неожиданностями озадачивать своих советчиков. *
Еще до заседания некоторые члены, которые хотели знать, как это все понимать, обратились с вопросами к Его Величеству. Его Величество, тем не менее, высказал, что он того направления, под влиянием которого был издан указ 12 декабря, не изменял, что он остается при этих мнениях и что он не видит разноглася между манифестом о нестроении и смутах и указом сенату о правь петиции с указом 12 декабря, хотя манифест находился с ним в явных противоречиях.
В заседании все министры высказывались, что смута идет таким ходом, что необходимо принять какие-нибудь меры, которые могли бы успокоить Poccию и что единственная эта мера есть установление народного представительства, хотя бы в форме совещательной.
* Булыгин прочел проект рескрипта, предрешающий более или менее широкое участие выборных от населения в законодательстве, т. е. провозглашающий принципы диаметрально противоположные тому, что объявлялось в опубликованном несколько часов тому назад манифесте. Начался обмен мыслей, сводящихся к различным замечаниям более или менее серьезным по редакции рескрипта. Я все время молчал. Сделан был перерыв заседания для завтрака. По обыкновению все бывшие на заседании завтракали отдельно, а Госу-дарь у Императрицы.
Во время завтрака меня кто то спросил мое мнение. Я ответил, что мне кажется, что присутствующие заспорятся о деталях и рескрипт провалится. В данном случае все были так фруасированы {341} проделкою с манифестом, что согласились не спорить о деталях и все согласились на редакцию Булыгина.
Когда после завтрака Государь открыл заседание, то был, видимо, удивлен, что все заявили, что не имеют никаких замечаний по проекту рескрипта. После этого Государь подписал рескрипт. Князь Хилков от умиления расплакался, а граф Сольский произнес благо-дарственное прочувственное слово.
Таким образом в один и тот же день появилось два совер-шенно противоположных государственных акта, впрочем, это бывало и ранее, и позднее. Ведь еще несколько месяцев тому назад появил-ся манифест 3-го июня 1907 года, подтверждающий манифест 17 ок-тября, а через несколько дней телеграмма Государя проходимцу Дуб-ровину, председателю союза русских людей, в сущности, совершенно отрицающая манифест 17-го октября.
Само собой разумеется, что при таком ведении дела, несмотря на теперешнее желание России так или иначе покончить с революцией, нельзя добыть и ожидать спокойствия. Россией играют, как игрушкою, может быть, не дурные, но все же дети. Ведь на войну с Японией смотрели, как на войну с оловянными солдатиками. Такая уже психика — психика полной безответственности, как здесь, так и на небе…
После я уже не принимал никакого участия в выработке про-екта Думы Булыгина. Когда проект этот был окончен Булыгиным, он поступил на рассмотрение Совета или совещания Сольского. По поводу решения этого совещания был составлен более или менее подробный журнал, всеми подписанный и отпечатанный, из которого видны в главных чертах происходившие суждения. Я принимал в этих совещаниях пассивное участие. Совет Сольского в главных основаниях одобрил проект Булыгина. Затем, когда я ухал в Америку, дело это окончательно обсуждалось в Петергофе в совещании под председательством Государя, в котором участвовали кроме членов совета графа Сольского, некоторые Великие Князья (Михаил Александрович, Владимир Александрович) и другие лица, в том числе столпы консерватизма Победоносцев, Игнатьев, Нарышкин, (тогда сенатор, ныне член Государственного Совета от дворянства), граф Бобринский (бывший Петербургский пред-водитель дворянства) и проч.*
{342}
* Несомненно, что колебания Государя и камарильи, его окружающей, влево шло параллельно всем нашим позорным сплошным неудачам в войне с Японией. Эта же война все более и более возбуждала в различных направлениях, во всех случаях неблагоприятных для существующего режима, все слои русского населения. Психика всех обывателей России начала перевертываться, все начали сбиваться с панталыку и в конце концов, можно сказать, — Россия сошла с ума. Действительно, чем в сущности держалась Российская империя? Не только преимущественно, но исключительно своей армией. Кто создал Российскую империю, обратив московское полуазиатское царство в самую влиятельную, наиболее доминирующую, великую евро-пейскую державу? — Только сила штыка армии.
Не перед нашей же культурой, не перед нашей бюрократической церковью, не перед нашим богатством и благосостоянием прекло-нялся свет. Он преклонялся перед нашей силой, а когда в значи-тельной степени преувеличенно увидели, что мы совсем не так сильны, как думали, что России „колосс на глиняных ногах“, то сразу кар-тина изменилась, внутренние и внешние враги подняли головы, а без-различные начали на нас не обращать внимания. После того, как мы позорно проиграли бой под Мукденом и отступили, причем отступление это во многих частях было самое беспорядочное, для всех здравомыслящих людей было ясно, что следует употребить все усилия, чтобы по возможности достойно покончить несчастную войну.
Был сменен Куропаткин и на его место назначен старый, полуобразованный генерал Линевич. Может быть, недурной полковой командир, вероятно, лично храбрый (Куропаткин был тоже вполне храбрый человек), но известный только тем, что, когда взял вместе {343} с союзными войсками Пекин, то произвел громадный грабеж, в коем и лично не остался в стороне. Взятие Пекина никакой военной славы никому дать не может, а потому слава Линевича, если и была, то более была основана на факт грабежа пекинских дворцов *.
Я уже указывал на то, что Великий Князь Николай Николаевич еще до войны имел значительное влияние на Государя Императора и что он был в некоторой коалиции с Куропаткиным, когда еще этот последний был военным министром и предназначался командующим армией в ожидаемой войне с Австрией, в то время, как Великий Князь Николай Николаевич назначался командующим армией против Германии.
Когда ушел Куропаткин и его место занял Сахаров, человек в высокой степени почтенный и умный, но с небольшим темпераментом, то Николай Николаевич приобрел еще большее влияние.
Вследствие этого, когда Сахаров был назначен военным министром, то был возбужден вопрос относительно того, чтобы подразделить власть военного министра; устроить ареопаг, который, как высшее военно-морское учреждение, находящееся под непосредственным начальством Его Императорского Величества, занимался бы вопро-сами государственной обороны.
Вследствие этого был образован совет государственной обо-роны и на место председателя был назначен Великий Князь Николай Николаевич.
В сущности говоря, дело сводилось к тому, что Великий Князь Николай Николаевич был назначен, под видом председателя совета государственной обороны, начальником как военного, так и морского министров.
Затем, Великий Князь Николай Николаевич, по слабости, присущей всем Великим Князьям, начал, конечно, тащить на высшие места лиц, которые были близки, или к нему лично, или к его отцу, или же к даме близкой к сердцу его отца — танцовщице Числовой, или к даме, близкой к сердцу самого Великого Князя Николая Нико-лаевича — г-же Бурениной, и наконец лиц, заслуживших благоволение его супруги Анастасии, Княжны Черногорской.
Явилась мысль о подразделении всего военного ведомства, подобно тому, как это было сделано в Германии, на два отдела: с одной стороны — административный, находящийся в заведывании военного министра, а с другой — чисто военный, находящийся под ведением {344} начальника Императорского Генерального штаба, непосредственно подчиненного Государю Императору.
Когда явился этот проект, то мое мнение по этому предмету спрашивал бывший в то время министром Сахаров, который от-носился к этому преобразованию довольно скептически, но не имел достаточно силы, чтобы оказать энергичное противодействие к осуществлению этой затеи. Я высказал ему тогда, что эта затея ни к чему привести не может, ибо в Германии, — чисто военная и админи-стративная часть разделена снизу доверху и таким образом подразделение наверху является довольно естественным: между тем у нас, — судя по проекту, который он мне показал, — предполагается на низу все оставить без изменения, а только взять и назначить вместо одного военного министра — двух министров: назвав одного — военным министром, а другого — начальником генерального штаба. Очевидно, что из этого ничего, кроме двоевластия, выйти не может. Таким образом, будет изуродована существующая у нас система военного управления, заимствованная у Франции, система, основанная на военных округах, а затем от этого преобразования мы не подвинемся к германской системе, которая не основана на военных округах, где военная часть от административной разделяются от самого низа, от ячеек армии.
Тем не менее, предположение Великого Князя Николая Николаевича было выполнено: генеральный штаб был отделен от центрального военного министерства и на пост этот был назначен генерал Палицын; это весьма порядочный, хороший человек, очень хороший военный администратор, знающий все военно-административные тонкости, человек очень не глупый, но не имеющий никакого военного и в осо-бенности боевого авторитета, а поэтому назначение такого лица, после развала нашей армии, на пост, соответствующий в Германии посту фельдмаршала Мольтке, конечно, представляло такое явление, которое при серьезном, государственном отношении к делу было бы не-мыслимо.
Эта затея Великого Князя Николая Николаевича долго не продержалась. После того, как была открыта Государственная Дума и, наконец, явилась третья Государственная Дума, полная несостоятельность организации, которая была дана Великим Князем Николаем Николаевичем, а равно и полный произвол, который начал проявляться в деле высшего военного управления, вследствие полной великокняжеской безответственности, сделались столь очевидными и невозможными, что {345} все это пало: и совет государственной обороны и начальник гене-рального штаба — все было снова упразднено и мы вернулись к преж-нему положение дела, т. е. к французской военной системе.
Этот эпизод не только нисколько не улучшил положения нашей военной обороны, а наоборот — внес в это дело еще большую деморализацию против той деморализации, которая получилась вследствие нашей позорной войны на Дальнем Востоке.
* В течение всей войны самые толковые военные статьи, почти всегда безошибочно предвещавшие будущее, появлялись в „Русском Слове“. Как оказалось впоследствии, они принадлежали перу московского земского статистика, кажется, Михайловского. После Мукденского погрома появилась статья, ясно выясняющая, что ожидать успеха от дальнейших действий Линевича невозможно. Я послал эту статью графу Гейдену, в то время заведывавшему походной канцелярией Государя, рекомендуя ему обратить внимание Его Величества на эту статью.
На мое препроводительное письмо, я получил ответ с раз-личными соображениями и колкостями. Мне передали, что ответ этот известен Государю. Вследствие сего я написал письмо, в котором, в тоне того письма, на которое оно служило ответом, высказал, что я, будучи против войны, всегда считал, что скорейший мир, конечно, соответствующий обстоятельствам, есть лучший исход сего государственного преступления, что чем скорее его заклю-чат, тем будет для нас выгоднее, и что напрасно возлагают на-дежды на Рождественского, так как он успеха иметь не может.
Тогда Государь по свойственному Ему оптимизму ожидал, что Рождественский перевернет все карты войны. Ведь Серафим Саровский предсказал, что мир будет заключен в Токио, значит только одни жиды и интеллигенты могут думать противное…
Оба сказанные письма находятся в моем архиве. Мне известно, что Его Величество прочел мое письмо, но оставил его без последствий. Он ожидал, что Рождественский разгромит японский флот. К тому же известная часть прессы, прародительница Дубровщины, уверяла, что, как только Рождественский вошел в китайские воды, вся Япония в панике. *
Адмирал Рождественский был известен, с одной стороны, по-тому, что он был на пароходе „Весть“, который под начальством {346} капитана Баранова, дал, как говорят, мнимое сражение в Черном море турецкому военному судну, во время нашей последней войны. Затем, в последние годы, Рождественский был начальником артиллерийской команды морского ведомства и во время последних смотров флота Его Величества умел выказать прекрасную стрельбу моряков и со всех сторон заслужил большую похвалу, даже со стороны Германского Императора Вильгельма.
* Что касается эскадры Рождественского, то у меня составилось по многим причинам полное убеждение, что это предприятие бедственное, и бедственное потому, что, не принеся пользы в смысле военных действий на Дальнем Востоке, приведет к уничтожению флота в европейских водах и послужит новым доказательством полной несостоятельности нашего режима. Оно не могло иметь успеха, во-первых, потому, что мне была известна несостоятельность организации нашего флота, которая затем явно подтверждалась на Дальнем Востоке с самого начала войны. Во вторых, я был весьма отрицательного мнения о Рождественском не только по аттестации, данной мне о нем еще Кази, но и адмиралом Дубасовым (когда Рождественского посылали), который по вопросу вообще о силе этой эскадры дал мне некоторые данные, хранящаяся в моем архиве; в третьих потому, что на меня Рождественский, будучи начальником морского штаба, произвел в начале войны самое странное впечатление, когда он вместе с Великим Князем Александром Михайловичем настаивал, чтобы во всех портах европейской России относительно торговых судов ввести такие порядки военного надзора, при которых торговля была бы невозможна, уверяя, что под видом торговых судов могут прийти суда японского военного флота (что это было, глупость или трусость?).
Как ни странно было это предположение адмирала Рождественского, но комитет министров отнесся к нему вполне отрицательно и предположения морского министерства, поддержанные, между прочим, и Великим Кня-зем Александром Михайловичем, не получили утверждения. Под впечатлением такой идеи, находившейся в голове Рождественского, и произошел трагикомический инцидент в Гуле, когда шла его эскадра на Дальний Восток; наконец, граф Ламсдорф и Великий Князь Александр Михайлович рассказывали мне то, что происходило в заседании, когда окончательно решили отправить эскадру Рождествен-ского. Из этого рассказа было ясно, что присутствовавшие все сомневались в успехе этого предприятия; а некоторые члены совещания были {347} убеждены в неуспехе его и, если Государь решил отправить эскадру, то с одной стороны вследствие легкости суждения, связанного с оптимизмом, а с другой потому, что присутствовавшие не имели мужества говорить твердо то, что они думали. *
Так как я сам участвовал во многих таких совещаниях, то мне представляется, что отрицательное мнение это было выражаемо крайне осторожно, ибо, по обыкновению, члены этих совещаний знали или догадывались о том или другом желании Его Величества, а по-тому стеснялись высказываться решительно против этих желаний. Те члены, которые не следовали этому правилу, в конце концов, навлекали на себя нарекание и должны были покидать свои посты (к таким членам причисляю я и себя).
Когда же дело дошло до того, что Рождественский должен был высказать свое мнение, то Рождественский, как мне говорил Великий Князь Александр Михайлович, сказал следующее: „Он находит, что экспедиция эта очень трудная, но если Государь Император прикажет ее ему совершить, то он встанет во главе эскадры и поведет ее на бой в Японию“.
Затем, Его Величеству, пред отправлением Рождественского на бой, на Дальний Восток, благоугодно было оказать ему милость — повести адмирала к малолетнему наследнику престола, Алексею Николаевичу, от которого Рождественский, кажется, получил в виде благословения образок.
История всей этой экспедиции известна. О том, что она потерпит крушение, всем лицам, умеющим трезво рассуждать, хотя бы и не специалистам, было отлично известно.
Между прочим, и я предупреждал об этом, советуя не доводить нашу эскадру до боя с японским флотом.
* После хотели вслед за эскадрой Рождественского послать наш скромный черноморский флот, совершенно оголив Черное море. На этом настаивали Великий Князь Александр Михайлович и граф Гейден и склоняли Государя. Граф Ламсдорф приходил ко мне советоваться. Я ему высказал, что посылка этой эскадры ничему не поможет на Дальнем Востоке, совершенно обессилив нас в Черном море, а главное, представляет акт, противный международным трактатам. Нарушение трактатов несомненно вызовет большие осложнения в Европе и, как только наш черноморский флот покинет Черное море, в него войдет английский флот. Граф Ламсдорф всячески {348} противодействовал посылке черноморского флота, но, как министр иностранных дел, базировался лишь на соображениях дипломатических. В моем архиве имеется печатная записка по этому предмету графа Ламсдорфа. В данном случае его влияние взяло верх. (См. об этом также -Воспоминания ВК Александра Михайловича, на нашей странице — ; ldn-knigi)
В связи с делом об эскадре Рождественского находилось дело о покупке аргентинского флота. История эта также безумна по своему политическому основанию, как, в особенности, по исполнению. По политическому основанию она нелепа потому, что, если бы эта покупка совершилась, то державы, поддерживавшие Японию, в этой покупке нашли бы предлог усилить японский флот под тою или другою формою своим флотом, так как продажей Аргентиной России своего флота нарушался принцип нейтралитета. Что же касается исполнения этой покупки, то этим делом под флагом большой секретности занимались такие господа как Котю (Панама), адмирал Абаза, кото-рый ездил заграницу, изменял свою фамилию, переодеваясь, брея свою бороду и усы — одним словом, с полнейшей конспирацией, а к ним прилепились десятки темных дельцов.
Флот, конечно, приобретен не был, но были затрачены и украдены многие миллионы. Это одна между многими другими из историй безобразнейшего хищения казенных денег. *
14 и 15 мая произошел несчастнейший цусимский бой и вся наша эскадра была похоронена в японских водах. Это был последний удар той несчастной затеи, которая привела нас к японской войне.
После этого поражения у всех явилось сознание, что необходимо покончить войну миром и это течение так сильно начало проявляться, что дошло, наконец, и до трона.
Его Императорское Величество начал склоняться к мысли о примирении.
В течение всей кампании я несколько раз пытался повлиять в смысле прекращения войны, не ожидая от продолжения ее никаких для нас выгод. Но все мои попытки ни к каким результатам не приводили.
Но благодаря этим попыткам Его Величество знал, как я был против того, чтобы начинать эту войну, принесшую нам такие несчастья, так и в течение войны стремился, — и не скрывал моих мыслей перед Его Величеством, — не доводить войну до крайности и покончить скорее дело миром; так как я был {349} уверен, что чем раньше мы пойдем на мирные переговоры, тем лучшие результаты нами будут достигнуты.
После Цусимского боя генерал-адмирал Великий Князь Алексей Александрович и морской министр Авелан просили Государя их уволить. Этот поступок Великого Князя и Авелана был в высокой степени благородный. Они высказались в том смысле, что раз флот потерпел такое крушение — лица, стоявшие во главе флота, не могут более оставаться в том же положении.
Еще до Цусимского боя вместо адмирала Макарова, начальником нашей дальневосточной эскадры, т. е. начальником нескольких судов, оставшихся во Владивостоке, был назначен адмирал Бирилев. После Цусимского поражения, очевидно Бирилеву нечего было делать на Дальнем Востоке и поэтому не успел он туда приехать, как вернулся обратно и был назначен морским министром.
Бирилев был морским министром в моем министерстве после 17-го октября 1905 года, затем был министром в мини-стерстве Горемыкина и в министерстве Столыпина.
По мере наших военных неудач смута и революционное течение в России все более и более увеличивались; вследствие этого, 21 мая петербургский генерал-губернатор Трепов был назначен това-рищем министра внутренних дел и ему были даны особые полномочия по заведыванию полицией. В сущности Трепов сделался, — впрочем он и ранее был, — негласным диктатором.
Почтеннейший министр внутренних дел Булыгин являлся лишь ширмой; он занимался всеми спокойными делами, а все неспокойные дела находились в полном произвольном распоряжении генерала Трепова, а так как в то время вся Россия была в неспокойном, состоянии, то из этого очевидно, что роль министра внутренних дел Булыгина была совершенно стушевана.
После Цусимского боя был упразднен особый комитет Дальнего Востока и адмирал Алексеев был уволен от должности наместника Дальнего Востока. Впрочем, комитет Дальнего Востока ни разу не собирался, а когда началась война, то наместник Дальнего Востока, уволенный от командования армией и приехавший в Poccию, потерял всякое значение, так что упразднение особого комитета и увольнение Алексеева от должности наместника, — на каковую должность, ко-нечно, уже никто никогда после назначаем не был, — представляло {350} собою ничто иное, как своего рода панихиду над позорно погибшею авантюрой Безобразова и компании.
Но все таки, когда адмирал Алексеев был уволен от должно-сти главнокомандующего действующей армией, то он в утешение получил Георгия на шею, хотя и не слышал в своей жизни ни одного выстрела, а во время войны пребывал спокойно в Мукдене в своем кабинете, занимаясь более состоянием своего тела, нежели состоя-нием действующей армии.
Впрочем, последнее может быть поставлено Алексееву только в плюс, потому что несомненно, если бы он начал заниматься действующей армией, то по полному своему невежеству в этом деле, он не мог бы сделать ничего кроме ущерба для армии.
Адмирал Алексеев носит этот, данный ему Георгий на шее, по принятому статуту этого ордена, постоянно, и Алексееву делает честь то, что он одновременно носит и длинную бороду, которая закрывает этот орден и таким образом не возбуждает у лиц, на него смотрящих, печальные мысли о том: какими путями иногда у нас в России лица достигают столь высоких постов, как пост наместника русского великого Государя и каким образом лица эти иногда получают высшие военные ордена, между тем, как действительные наши военные герои этой чести не удостаиваются, ибо этого высшего военного ордена не имеют многие из русских генералов, которые, действительно, отличились на последней войне.
В июне месяце Государь Император принял известную депутацию земских и городских деятелей, во главе которой был князь Трубецкой, профессор московского университета.
Эта депутация недвусмысленно высказала Его Величеству свое мнение в том смысле, что Россия ждет от Его Величества изменения государственного порядка в смысл привлечения к законодательным делам народа и общества.
Его Величество милостиво отвечал на эту речь и в этом ответе, если не обещал водворения государственного строя на основании народного представительства, то, во всяком случае, и не отверг желания, Ему откровенно высказанные этой депутацией.
В этом смысле через несколько дней, 18 июня, после представления Его Величеству депутации, во главе которой стоял князь {351'}' Трубецкой, высказались и петербургский и московский губернские пред-водители дворянства, которые также представлялись Его Величеству, а именно граф Гудович и кн. Трубецкой — брат профессора Тру-бецкого, — которые представили Его Величеству всеподданнейшую записку от двадцати шести губернских предводителей дворянства.
Конечно, в этой всеподданнейшей записке предводителей дворянства излагались боле скромные мысли, но, во всяком случае, и в этой записке была высказана мысль, что так далее Россия жить не может.
Приблизительно в конце июня месяца Россия пришла в такое положение, что Государь явно почувствовал, что необходимо принять какие-нибудь решительные крутые меры, чтобы в России не произошел полнейший развал, который мог грозить и всему царствующему дому.
{352}
В конце июня президент американской республики, Рузевельт, предложил свои услуги для того, чтобы привести Россию и Японию к примирению.
При каких условиях произошли переговоры с Японией, закончившиеся портсмутским трактатом — все это обрисовано в систематических документах, находящихся в полном порядке в моем архиве. Из систематического тома этих документов видно, как возникла мысль о мирных переговорах, какие были получены главноуполномоченными инструкции по ведению этих мирных переговоров, каким образом переговоры эти велись, благодаря чему они привели к мирному разрешению вопроса, а поэтому в настоящих моих отрывочных стенографических заметках я эту часть дела излагать не буду. Я коснусь только некоторых более или менее внешних событий и инцидентов того времени, которые не содержатся в сказанном томе документов.
Когда явился вопрос о назначении главного уполномоченного для ведения мирных переговоров, то граф Ламсдорф словесно указывал Его Величеству на меня, как на единственного человека, который, по его мнению, мог бы иметь шансы привести это дело к благополучному концу.
Его Величеству не угодно было ответить графу Ламсдорфу в утвердительном смысле, хотя Его Величество и не сказал „нет“.
Нужно сказать, что в это время, после моего ухода с поста министра финансов, я был в своего рода опале, в какой я очутился {353} после того, когда я покинул пост председателя совета министров, — во всяком случае я не находился в милости.
С другой стороны, все то, что я предсказывал относительно той политики, которая была ведена Безобразовым и компанией, при содействии министра внутренних дел Плеве, а равно и о последствиях войны, которые, по моему убеждению, должны были произойти от этой политики, — все, почти буквально, сбылось и сбылось даже значительно в большей степени, в значительно большем размере, нежели я предсказывал.
При таком положении дела, естественно, что у Его Величества являлись в отношении меня особые чувства.
Достаточно знать характер крайне мягкий, деликатный, Государя Императора, чтобы понять, что после всего происшедшего Его Величеству было не особенно удобно приблизить меня опять к себе, назначив главным уполномоченным по такому великому государственному делу, как ведение переговоров с Японией.
Не говоря уже о моих личных предупреждениях Государя о последствиях войны, которые я делал официально во всех комиссиях, — ранее войны, в отчаянную минуту, когда я видел, что дело ведется к тому, что война непременно произойдет — я счел необходимым, как я это уже рассказывал — высказать мои сомнения и опасения в форме полнейшего убеждения моему большому приятелю князю Шервашидзе, прося его доложить о моем убеждении Императрице-матери, при которой кн. Шервашидзе состоит.
Князь Шервашидзе исполнил эту мою просьбу и мне сделалось известно, что Императрица говорила об этом с Императором, но Его Величество высказал, что он не видит никакой опасности и что войны не будет.
Я привожу этот эпизод, как такой факт, который несомненно свидетельствует, что Его Величеству были отлично известны мои убеждения и мои старания предотвратить от России и ее монарха великие бедствия, и что мои старания не увенчались успехом потому, что Его Величеству не угодно было в этом вопросе оказать мне доверие, которое Государь мне милостиво оказывал в других случаях.
* Как то раз мне граф Ламсдорф сказал, что решили с нашей стороны первым уполномоченным назначить посла в Париже Нели-дова и что теперь идет речь, где съехаться уполномоченным.
{354} Рузевельт желает, чтобы переговоры велись в Америке, но что было бы удобнее съехаться в Европе. Я ему сказал, что было бы всего удобнее съехаться где-либо не далеко от театра военных действий, но если делать выбор между Америкой и Европой, то, по-жалуй, будет удобнее в Америке, чтобы по возможности устраниться от интриг европейских держав.
Затем был экстренно вызван наш посол в Риме Муравьев. Граф Ламсдорф мне сказал, что Нелидов отказался от поручения, ссылаясь на свои лета и здоровье, что Извольский, наш посланник в Дании, также отказался, заявив, что единственно кому можно было бы дать такое трудное поручение, это Витте, в виду его автори-тетности, как в Европе, так и на Дальнем Востоке, и что Государь решил поручить эту миссию Муравьеву. Муравьев по приезде провел у меня целый вечер, говорил, что являлся Государю, который поручил ему ехать в качестве уполномоченного в Америку вести мирные переговоры с японскими делегатами, что по его мнению при настоящем положении вещей необходимо заключить мир, о чем он откровенно доложил Государю, что он понимает, что на него возла-гается самая неблагодарнейшая задача, ибо все равно — заключит ли он мир или нет, при настоящем положении России его будут терзать одни, уверяя, что, если бы мир не был заключен, то мы победили бы, — для оправдания позора войны, а другие, в случае незаключения мира, что все последующие неизбежные несчастья произошли от того, что он не заключил мира, но что тем не менее он решился на это пожертвование своей личностью и согласился оказать эту услугу Государю.
Затем он спрашивал, кого я ему советую взять с собою, я указал на нашего посланника в Пекине Покотилова и директора департамента казначейства Шипова, (который затем был министром финансов в моем кабинете после 17-го октября), как лиц бывших все время моими сотрудниками по делам Дальнего Востока.
Тогда же Муравьев мне говорил, что как он счастлив, что своевременно ушел из чепухи, которая творится в Петербурге, и высказывал, что живя теперь заграницею и видя действия парламентарного устройства, даже в такой стране, как Италия, где масса coциaлистов и крайних, он пришел к тому убеждению, что после всего происшедшего, Россию может спасти только конституция.
Он пробыл у меня целый вечер и не было нисколько заметно, что он нездоров, напротив того он говорил, что чувствует себя отменно.
{355} Прошло несколько дней, в течение которых я не видал Муравьева.
После одного из заседаний комитета министров явился граф Ламсдорф в ленте, что давало всем основание думать, что он приехал от Государя, и сказал мне, что желает со мною перегово-рить. Мы удалились в кабинет председателя комитета министров и тут граф Ламсдорф мне заявил, что он приехал от Государя, дабы из частной беседы узнать, не соглашусь ли я взять на себя пере-говоры о мир с Японией и для сего ехать в Америку; что Государь, ранее нежели мне делать это предложение, поручил ему в виду наших личных хороших отношений узнать это от меня, так как Государю конечно будет неловко получить от меня отказ. Я его спросил..
„А что же Муравьев?“
Ламсдорф мне ответил, что Муравьев вчера был у Государя, заявил, что он совсем болен и не может принять возлагаемую на него миссию, что даже прослезился у Государя и что Его Величество ему, Ламсдорфу, сказал, что Ему действительно показалось, что Му-равьев болен. На вопрос мой: — „как же вы объясняете себе этот инцидент?“ Ламсдорф мне ответил, что Муравьев, совсем не зная этого дела и вообще не имея никаких дипломатических сведений, как умный человек, все-таки понял всю опасность, которой он себя подвергает, а во вторых, он очень интересовался вопросом, сколько будет назначено на поездку первого уполномоченного, рассчитывая на 100 тысяч рублей, и был очень смущен, когда я ему сказал, что Государь, по моему докладу, уже назначил первому уполномоченному 15 тысяч рублей». Затем я спросил графа Ламсдорфа, не может ли он поехать сам или предложить назначить своего товарища князя Оболенского. Граф мне ответил, что он оставить свой пост не может, а его товарищ (и самый интимный друг) князь Оболенский на эту роль не годится. Потом он начал взывать к моему патриотизму, дабы я не отказался. Я ответил, что не считая по моему положению возможным уклониться от этой миссии, я ее приму, но если Госу-дарь лично меня попросит или прикажет. *
Вечером я уже получил приглашение Его Величества на другой день приехать к Нему. На другой день утром, это было 29 июня, последовало мое назначение главным уполномоченным по ведению мирных переговоров с Японией и на другой день утром я был у Госу-даря и Государь меня благодарил, что я не отказался от этого назначения, и сказал мне, что Он желает искренно, чтобы переговоры {356} пришли к мирному решению, но только Он не может допустить ни, хотя бы, одной копейки контрибуции, ни уступки одной пяди земли. Что же касается того военного положения, в котором мы ныне нахо-димся, то я должен поехать к главнокомандующему войсками Петербургского округа и председателю обороны Великому Князю Николаю Николаевичу, который мне и разъяснит положение нашей армии на Дальнем Востоке.
Таким образом, мой разговор с Его Величеством был очень краток… Это было в Царском Селе. Из Царского Села я возвра-тился в Петербург и поехал прямо к министру иностранных дел и передал ему те указания, которые дал мне Государь Император.
Министр иностранных дел поинтересовался узнать, желаю ли я, чтобы со мною поехали все те лица, которые были назначены для Муравьева, или же я желаю сделать перемены; на что я ответил, что я считаю неудобным кого-нибудь менять, потому что это было бы обидно для тех, которые назначены, между тем я не имею в виду никого обижать. Он мне сказал, что со стороны военного министерства и действующей армии состоят при главном уполномоченном назна-чены: генерал Ермолов, наш военный агент в Англии, а из действующей армии полковник Самойлов, наш военный агент в Японии и лейтенант Русин.
Точно также граф Ламсдорф спросил меня, желаю ли я сохра-нить ту инструкцию, которая была дана Муравьеву, или же я желал бы другую инструкцию, на что я сказал, что мне это безразлично, при этом у нас было обусловлено, что эта инструкция для меня не будет обязательна, а только я ею буду пользоваться постольку, по-скольку я сочту нужным.
Когда я от графа Ламсдорфа уходил, то он меня спросил:
«Скажите, пожалуйста, Сергей Юльевич, какие у вас отношения с В. Н. Коковцевым, ведь он был вашим товарищем по мини-стерству финансов, в сущности говоря, человек, вами созданный, между тем он как будто не вполне к вам относится дружески».
Я его спросил, в чем дело. Он на это мне ответил: когда я был в комитете министров и выходил из кабинета, после того, как вы сказали, что вы согласны принять место уполномоченного и я считал вопрос решенным, то он спросил меня, для чего я приезжал к председателю комитета министров. Я ему сказал и думал, что он обрадуется, а он мне на это ответил: Очень жаль, что пред-седатель комитета министров назначается на это место, ибо это {357} означает, что мир будет заключен, потому что Сергей Юльевич пойдет на всякие условия.
Это тем не менее не мешало В. Н. Коковцеву и перед моим выездом в Америку и во время моего пребывания в Америке все время телеграфировать мне свои мнения, клонящиеся к мирному ведению и к мирному окончанию переговоров.
При честности и благородстве графа Ламсдорфа, ему показался очень странным разговор его с Коковцевым по поводу моего назначения главноуполномоченным по ведению мирных переговоров с Японией.
(см. об этом прямо противоположное в «Воспоминаниях» Коковцева на нашей странице Т. I, Ч. I, гл V. — ; ldn-knigi) .
На другой день после того, как я имел счастье быть у Государя, я был у Великого Князя Николая Николаевича. Великий Князь мне сказал, что он, со своей стороны, отказывается высказать какое бы то ни было мнение относительно того, следует ли окончить войну миром и какие условия могут быть приняты; что он со своей стороны ограни-чится только передачей мне того положения, в котором находится наша действующая армия в настоящее время, и затем уже он предоставляет мне вывести из этого те или иные заключения, причем он мне указал, в каком положении находится действующая армия, на что можно надеяться и на что можно рассчитывать, передав, что эти заключения не есть его личные мнения, а что они истекают из тех заключений, к которым пришло совещание из военных, бывших под его председательством.
Великий Князь мне довольно обстоятельно объяснил положение дела со свойственной ему определенностью речи, которая сводилась к следующему: 1. Наша армия не может более потерпеть такого крушения, какое она потерпела в Ляояне и Мукдене; 2. при благоприятных обстоятельствах с возможным усилением нашей армии имеется полная вероятность, что мы оттесним японцев до Квантунского полуострова и в пределы Кореи, т. е. за Ялу, что для этого вероятно потребуется около года времени, миллиарда рублей расхода и тысяч 200—250 раненых и убитых, и 3. что дальнейших успехов без флота мы иметь не можем;
4. что в это время Япония займет Сахалин и значительную часть (Вариант: некоторые части.) Приморской области. Великий Князь выражал мнение, что во всяком случае невоз-можно соглашаться на отдачу Японии хотя пяди исконно-русской земли. Управляющей морским министерством Бирилев мне сказал, что вопрос с флотом покончен. Япония является хозяином вод {358} Дальнего Востока. Что же касается мирных условий, то невозможно согла-шаться на какие бы то ни было унизительные условия, что касается уступок территориальных, то по его мнению возможно уступить часть того, что мы сами в благоприятные времена награбили.
Я тогда же записал резюме разговора со мною Николая Николаевича и эта запись находится в моем архиве. Кроме того, впоследствии я сообщил об этих заключениях как министру иностранных дел, так и военному министру. Это было через несколько лет после войны, вследствие полемики, которую возбудил генерал Куропаткин. Я хотел, чтобы в обоих министерствах был след тех указаний, которые были мне даны со стороны главнокомандующего и председателя комитета обороны, когда я уезжал в Америку вести мирные переговоры.
Я знаю, что когда я эти указания сообщил министру иностранных дел Сазонову и военному министру Сухомлинову, то первый из них приказал мое письмо приложить к соответствующим бумагам Его Императорского Высочества, а военный министр Сухомлинов письмо это докладывал Государю и Государь подтвердил, что то, что я сооб-щил, верно, что действительно эти указания мне были даны со стороны Великого Князя Николая Николаевича.
После того, как Великий Князь мне передал официально эти документы, я на другой день явился к Его Величеству откланяться и хотел Ему Всеподданнейше доложить то, что мне передал Великий князь, но Государь, как только я начал докладывать, мне сказал, что это ему известно, так как Николай Николаевич ему доложил об этих заключениях.
Когда маркиз Ито узнал, что я еду главноуполномоченным, то он очень жалел, что он не может ехать, и это сожаление выразил в телеграмме, но уже в то время Комура со своей свитой уехал в Америку.
'* Итак, после свидания с Государем, о котором сказано выше, и получении Его кратких указаний, я выехал 6-го июля 1905 года в Америку заключать мирный договор. Были ли у Государя по этому предмету совещания и с кем именно, мне неизвестно. Я знаю, что главнокомандующий постоянно сносился с Его Величеством, но каковы были мнения по этому предмету главнокомандующего Линевича, мне также было неизвестно. Я лично до самого заключения договора не получил от Линевича ни слова. Куропаткин, который оставил пост {'359} главнокомандующего, остался под начальством Линевича в качестве командующего одной из армий, еще ранее, нежели Государь меня назначил главноуполномоченным для ведения переговоров, написал мне краткое письмо (находится в моем архиве), в котором он говорит, что теперь армия значительно усилилась и что они победят, «если не будут опять сделаны ошибки». Но ведь Куропаткин все время говорил, что победит, не отступить от Мукдена, не сдаст Порт-Артура, а мы несмотря на его уверения все время теряли сражения за сражениями, и как теряли — с каким позорами..
Я лично уверен, что Линевич и Куропаткин молили Бога о том, чтобы мне удалось заключить мир, так как им оставался только один выход — это после заключения мира кричать: «Да, нас били, но если бы мир не был заключен, то все-таки мы победили бы».
Что касается положения наших финансов, то мне, как члену финансового комитета, бывшему так долго министром финансов, было и без министра финансов хорошо известно, что уже мы ведем войну на текущий долг, что министр финансов сколько бы то ни было серьезного займа в Poccии сд