Цена денег (Ивченко)
 | Текст содержит фрагменты на иностранных языках. |
| Цена денег : Из практики следователя |
| Источник: Ивченко В. Я. Все цвета радуги. — СПб.: Типография А. С. Суворина, 1904. — С. 325. |
Исправляющий должность судебного следователя, Павел Ермолаевич Прудков продолжительно зевнул, лениво потянулся на кровати и быстро спустил на пол обе ноги, чтобы не поддаться искушению вновь заснуть, и уже надолго.
Пока он переходил от комода к умывальнику и обратно, совершая свой утренний несложный туалет, думы одолевали его всё ещё не пробудившийся мозг.
Павел Ермолаевич был очень недоволен собой и, причёсывая перед зеркалом, висевшим над комодом, волосы, начинавшие заметно редеть на макушке, силился сам себе прочитать нотацию. Это было, конечно, очень глупо, потому что, оставаясь наедине с самим собою, он не раз уже занимался этим бесплодным делом; он знал, что это ни к чему не поведёт или, в лучшем случае, расстроит ему нервы, но удержаться не мог и, бегло взглядывая на рисовавшуюся в зеркале опухшую и всё ещё не вполне проснувшуюся физиономию, дал волю нравоучительному настроению.
«Чёрт знает, что за физиономия, — ворчал он, — волосы торчат как у дикобраза, под глазами синяки, лицо опухшее. Стыдно, Павел Ермолаевич, ей-Богу стыдно! Ведь ты — кто такой? Кандидат прав. А какой же ты кандидат прав, ежели ты вчера самостоятельно выпил рюмок десять водки и продулся в карты чуть не до утра? Ну, хорошо, всякому человеку предназначено пить водку и играть в карты; может быть, даже они на то и созданы, чтобы её пить, а в них играть; но мера где? Нужна мера или нет? А ведь ты каждый день этим занимаешься! Утром каешься, а вечером — за прежнее. Шабаш! С сегодняшнего дня — ни-ни!»
Он отвернулся от зеркала, с озлоблением бросил на скатерть, которою был покрыт комод, гребёнку и отплюнулся.
«И ведь врёшь, Павел Ермолаич, — ведь, ежели правду говорить, то просто-таки напросто врёшь! И не дальше, как сегодня вечером, вернувшись из поездки, опять засядешь за зелёный стол… — А вот же не засяду! — Ой, засядешь!..»
Но внезапно его мысли получили другое направление, хотя привели его к тому же озлоблению.
«И ведь добро бы платили! — жалобно подумал он. — Ну, тогда дело другое бы… а то ведь не платят, подлецы! Я проиграю — плачу́, а выиграю — не получаю. Становой взятки берёт, деньги есть, а не платит. Поп за требы получает и тоже не платит! Я из своего жалованья всем до копейки плачу. А у них никогда нет. То дома забывают, то у них, видите ли, крупные деньги».
И ему вспомнилось, что один из его партнёров проиграл ему вчера около семи рублей, — сам же предложил переметнуться в штосс, — и не отдал ни копейки.
— Цены деньгам не знают! — проговорил уже вслух Павел Ермолаевич. — Легко они им достаются, видно!
Выйдя на крыльцо, у которого уже стояла перекладная, судебный следователь задумался о цене денег. Во-первых, будь у него деньги, он бы не сидел в каком-то захолустном городишке и не разъезжал бы по невозможным дорогам, чтобы допрашивать каких-то хохлов, которых на юридическом языке принято называть свидетелями, и которые, обыкновенно, ничего не знают, а если знают, то вместо того, чтобы сказать просто и кратко то, что знают, начинают нести околёсную и держать бедного следователя на одном хуторе целыми часами. Во-вторых, будь у него деньги, он бы женился. Надоело ему до смерти это холостое житьё, это питьё водки и эта игра в карты. В-третьих… да мало ли что можно сделать и как можно жить с деньгами! А без денег жениться опасно! Теперь один голодаешь, а тогда будешь вдвоём голодать. Да хорошо ещё, ежели вдвоём! А как пойдут маленькие кандидаты кандидатов прав? Тогда что?
Он так увлёкся этими мыслями, что и не заметил, как перекладная катила уже по дороге, а он сидел на верёвочном «переплёте» и тупо созерцал степь, расстилавшуюся по обе стороны дороги.
Однако, сильный толчок привёл Павла Ермолаевича к сознанию.
— Смотри, анафема, куда едешь! — крикнул он ямщику. — Все почки оторвёшь, креста на тебе нету…
— Как не быть! — проворчал ямщик. — Крест есть, а только дорога перепахана; пожди трошки[1], ужо выедем на ровное место.
Толчок вернул Прудкова опять к мысли о деньгах.
«Было бы триста рублей, — подумал он, — купил бы себе тарантас на рессорах, что ли».
Уныло поглядел он в обе стороны. Направо степь, налево степь, позади степь, впереди, далеко на горизонте, синеет узкая полоска леса. Наверху синее небо и немилосердно жгучее солнце. «Чёрт вас возьми, степи, как вы хороши!»[2] — вспомнились Прудкову слова Гоголя, и он мысленно выбранился и ядовито усмехнулся.
— Пусть бы его так прошпарило, да встрясло — не то бы сказал! — проворчал он. — Поскорее бы доехать до хутора, что ли!
Он был внове в этих местах и нетвёрдо знал дорогу.
— До хутора далеко? — выведенный степью и жарой из терпения, спросил он у ямщика.
— Ни[3].
— А как? С полчаса будет?
— Эге.
— Вон за этим леском?
— Эге ж.
Несмотря на раннее утро, солнце уже жгло немилосердно; пыль стояла неподвижно в воздухе столбом, степь была выжжена и не представляла глазу ничего привлекательного. Было уныло и мёртво вокруг как в пустыне. Прудков задремал, качаясь как маятник на своём переплёте, два раза подпрыгнул вершка на два, раз чуть не потерял равновесия и не выкатился из перекладной. Однако, просыпаться упорно не пожелал и был, наконец, доставлен в сонном виде на хутор.
Перекладная остановилась у белой мазанки, и Прудков должен был проснуться.
У этой мазанки всегда останавливались перекладные с начальством. У её хозяина, Осипа Бондаренко, имелся самовар, чёрствые баранки, чай, пахнувший ковылём, и сахар, засиженный мухами, не говоря о штофе «горилки»[4]. Это Бондаренко давало огромное преимущество перед другими хуторянами, у которых ничего этого не было.
Прудков от чаю отказался, но выпил шкалик горилки[4], «чтобы опохмелиться», и закусил баранкой, причём чуть не свихнул себе челюсть.
На дворе были собраны свидетели по делу, которое не стоило выеденного яйца, по мнению Прудкова. Половины свидетелей не было — они ухитрились уклониться под разными предлогами от дачи показаний: кто заболел, кто ушёл на работы, а кто и просто не явился без всякой видимой причины; явившиеся были недовольны, что их оторвали от работы для того, чтобы наболтать пустяков по пустяковому делу.
И Прудков заметил, что все они были взволнованы чем-то и совершенно не интересовались вопросами, которые он им предлагал.
Пока он записывал их несуразные показания, они переговаривались друг с другом, качали головами, разводили руками и издавали неопределённые восклицания. Раза два появлялся и хозяин, Осип Бондаренко, хохол с бронзовом цветом кожи и седыми усами, висевшими вниз. У него было чрезвычайно довольнее выражение лица, как будто с ним в эту ночь случилось что-то очень неожиданное и нарочито приятное.
Свидетели продолжали подавать показания нехотя и лениво и оживлённо переговариваться друг с другом о загадочном происшествии.
В конце концов, Прудков понял, что в эту ночь на хуторе у кого-то украли триста рублей, и это обстоятельство очень взволновало хуторян.
Окончив допрос, Прудков отпустил свидетелей и стал собираться в обратный путь. Лошади уже отдохнули, сам следователь закусил колбасой, которую предусмотрительно взял с собой, и о которой в первую минуту прибытия совершенно забыл после своего «перекладного» сна.
Солнце всё ещё палило с тёмно-синего неба, но Прудкову не хотелось дожидаться вечера, и он решил отправиться в путь, чтобы засветло вернуться в город.
Он позвал Осипа Бондаренко и расплатился с ним за постой.
Осип Бондаренко всё ещё ходил радостный.
Прудков поинтересовался историей ночного ограбления и заговорил с Осипом.
— Сказывали, у кого-то нынче ночью триста карбованцев[5] украли? — спросил он его.
— Эге, — ответил Осип, — украли ж.
— Что же, потерпевший заявляет на кого-либо подозрение?
Осип не понял столь мудрёных слов, и когда Прудков спросил, на кого будет жаловаться тот, у кого украли, Осип отрицательно замотал головой и, добродушно улыбаясь, ответил:
— Ни… ни на кого.[6]
— Да у кого же украли? — поинтересовался Прудков.
Лицо Осипа стало вдруг ещё радостнее.
— Та у меня ж,[7] — ответил он.
— У тебя?
— А у меня ж.
Прудков с любопытством взглянул на него.
— Чему же ты радуешься? — спросил он недоумевая.
— Та чого ж мини не радоватысь?[8]
— Да ведь, ты говоришь, у тебя украли?
— А у меня ж.
— Ну?!
— Та нехай собе украли! Батько покойный, царство ему небесное, оставил мне триста карбованцев и наказал сховать их во дворе. Я поховал их, проклятых… Тридцать лет хранил — старые такие, серебряные карбованцы… не пил, не ел, не спал, — всё о них думал, нех их нечистый мордуе, как бы не украли. Ночью просыпался. Ну, а теперь, как не стало их, хорошо так, радостно, весело! Свободно!.. Нехай ими, проклятыми, подавится тот, кому они достались.[9]
— Так и не будешь искать?
— А не буду ж!
— И мне, стало быть, не искать?
— И ты не ищи.
Осип широко улыбнулся и проводил следователя до перекладной.
Павел Ермолаевич вновь качался как маятник на своём верёвочном переплёте; вновь, ещё больше и злее жгло его солнце; опять вокруг него легла выжженная степь, но настроение его изменилось; тряска уже не казалась такой невыносимой, а в пейзаже выжженной степи были какие-то мягкие тона, которых он прежде не замечал, и которые, однако, начинали как-то мягко действовать на его душу. Даже солнце, невыносимое южное солнце, жгло его теперь мягко, осторожно, ласково. Пот катил с него градом, в груди он ощущал изжогу от выпитой горилки[4] и съеденной баранки, но настроение его улучшилось вместо того, чтобы ухудшиться.
«Что за чёрт?» — подумал он и не нашёл ответа. Однако инстинктивно начинал он понимать, что радостно-спокойный, удовлетворённый вид Осипа Бондаренко сыграл не последнюю роль в этой перемене следовательского настроения.
Ему вспомнились те триста рублей, о которых он мечтал, едучи на хутор, и на которые в воображении покупал тарантас на рессорах, и те семь рублей, которых ему не заплатил вчера его партнёр в карты.
— Цена денег! — проговорил он и чуть не прикусил язык, так его подкинула перекладная.
Но он всё-таки улыбнулся и даже довольно добродушно, вспомнив радостное лицо Осипа Бондаренко, у которого очевидно были своеобразные понятия о цене денег и совершенно не такие как у других людей.
И от этой мысли Павлу Ермолаевичу сделалось вдруг окончательно и безотчётно весело.