Чаши гнева Господня[править]
Узкая и крутая каменная лестница вела в подвал старого дома. По обе стороны лестницы стояли вывески, старые, облупившиеся, забрызганные грязью.
На левой сохранялось только несколько слов: «настоящие искусственные менералы…» и нарисованная головка сифона; правая выглядела лучше. На ней изображена была аршинная бутылка, из которой, как из жерла вулкана, вылетает пробка в целом веере белых полос. Вокруг бутылки неровными печатными буквами написано «Сдесь продаецца боярски квас с приятным отрыжком».
В подвале доживал шестой десяток квасник Назарыч. Никакими минеральными водами он не торговал, и сам не мог бы объяснить происхождение вывески с нарисованным сифоном. Квасное дело перешло к нему от отца и всегда, сколько он себя помнит, торговали они только квасом.
От отца же Назарыч унаследовал секрет приготовления кваса необыкновенной шипучести.
Это свойство кваса было своего рода «специальностью фирмы» и создало в свое время «боярскому квасу» большую славу во всей округе. Вывеска объясняла несведущим, в чём прелесть этой шипучести.
Но не одним квасом был знаменит Назарыч.
Слава его, как чтеца и толкователя священных книг, была не меньше, а лет двадцать тому назад даже больше, чем слава его кваса.
После отца осталась целая библиотека: полный «круг» жития святых («Четьи Минеи»), — четыре громадных толстых книги к тисненых кожаных переплетах, с металлическими застежками, и старинная Библия.
Все поля этих книг были испещрены какими-то кабалистическими знаками, — понятными одному Назарычу. По этим знакам он с необыкновенной быстротой разыскивал нужное ему место в книге. Он уметь найти подходящий текст св. писания или рассказ из житий святых на всякий случай жизни. Это уменье сблизить вечное с преходящим, «злобы дня» с древними преданьями, близкое, личное с далеким, божеским привлекало к нему людей.
Правда, он пользовался словом писания довольно свободно и ещё свободнее толковал его, но слушатели приходили к нему не за тем, чтобы критиковать.
Лет двадцать тому назад, когда в городе ещё не было кинематографов и киосков с продажею шипучих вод, — его квас и его чтения собирали в полутемный, сырой подвал многочисленных посетителей.
С какими только горестями не приходили к Назарычу, и он всегда находил слова утешения. Моль попортила у соседки салоп, и он читал ей о сокровищах нетленных на небеси, приходила к нему женщина, у которой умер ребёнок, и он, углубившись на минуту в свои иероглифы, открывал Четьи Минеи, и вот уже слышится мерное его чтение жития преподобного отца нашего Андроника и святой супруги его Афанасии.
…Рече ей святый: почто убо о них плачеши… глаголю бо ти… чада небесными благими питаются у Христа, его же молят глаголюще: Праведный Судие, лишил еси нас земных, не лиши убо нас небесных. Она же, слышавши сие, умилися. И преложи скорбь на радость, глаголющи: аще чада моя живут на небеси, то почто аз плачу"…
Даже с сердечными делами обращались к Назарычу. Однажды он до полусмерти перепугал парня, который, оставив девушку, свою первую любовь, хотел жениться на другой.
По жалобе покинутой, Назарыч призвал парня к себе и, раскрыв Апокалипсис на второй главе, грозно сказал ему:
— Слушай, что сказано про таких, как ты: «Ты много переносил и имеешь терпение… но имею против тебя то, что ты оставил первую любовь твою. Итак вспомни, откуда ты ниспал, и покайся, и твори прежние дела; а если не так, скоро приду к тебе и сдвину светильник твой с места его, если не покаешься».
— «Сдвину светильник с места». Это значить — поражу тебя смертью! Ты понимаешь? Вот какое наказание ожидает тебя, если ты бросишь Марфушу.
Перепуганный парень прямо от Назарыча побежал к священнику «на счет законного брака с девицей Марфой Панкратовой».
Таким влиянием обладал Назарыч.
Но это было когда-то.
В последние годы интерес к нему значительно упал. Посетителей становилось все меньше, и это сильно огорчало Назарыча. Во всем он винил «киматограф», который будто бы, «отбил» у него публику.
С началом войны, в отношении «публики» к Назарычу и его чтениям произошел ещё более резкий перелом.
Жития святых уже совсем не привлекали слушателей.
А однажды был даже такой случай.
Назарыч читал «житие трёх жен, в горе пустынней обретенных».
Когда он прочитал о том, как птицы приносили пустынножителям овощи, солдатку-дворничиху точно прорвало.
— Хорошо им было спасаться, — перебила она Назарыча, — когда птицы им овощи носили, да дикие козы доиться приходили! А вот тут, когда за каждым куском сахара полдня простоишь, да за кружкой молока для ребёнка по всему базару побегаешь, вот тут и спасись! Вот тут и подумай о душе! Это б всякий в пустыню пошел бы! И душу спасешь, — и бегать не надо. А тут ни душе, ни телу, как каторжные….
И долго ещё слышались её причитывания.
Авторитет Назарыча, казалось, безнадежно падал.
Однако, он не сдавался. И после долгого, напряженного раздумья, ему, наконец, пришла в голову счастливая мысль.
— Что ж, мобилизуем и мы свое предприятие, — шептал он с лукавой улыбкой, — будем работать на оборону!
И, посидев несколько вечеров над Библией и, главным образом, над Апокалипсисом, он вдруг стал «пророчествовать» о войне и о скором наступлении Второго Пришествия.
Это сразу подняло его авторитет, хотя и не вернуло его былой славы.
Вечером, в Рождественский Сочельник, в подвале квасника Назарыча собралось всего четверо слушателей: солдатка-дворничиха, — та самая, что рассердилась на трех жен-пустынножительниц, её свекор, полуглухой, высокий, сухопарый старик, пароходный повар Иван Потапыч и пароходный буфетчик Кольчиков.
Потапыч, маленький, кругленький, с пуговкой вместо носа, живой, как ртуть, был давнишним приятелем Назарыча, который в шутку называл его «Потопыч».
— Ну, что, Потопыч, ещё не потоп на своем дырявом пароходе?
— Вашими молитвами, Назарыч. А только, пароход в лучшем виде, хоть бы и вам проехать!
Иногда Назарыч называл своего приятеля-повара Евфросином, за его крайнюю любовь к житию преподобного Евфросина. Любовь же, эта основывалась на том что Евфросин, так же, как и Потапыч, был поваром.
— Евфросин был святой, — говорится к житии, — но об этом никто не знал, — так как он «работал Господу в тайне». «Терпение его бе неизреченно: беды бо многи, поношения, поругания и частые досады прия».
Потапыч невольно вздыхал, вспоминая свое невеселое детство, все исполненное такими же поношениями и поруганиями.
Случилось одному иерею того монастыря, — повествует далее житие, — видеть во сне рай и в раю повара Евфросина: «к нему же приступив иерей вопроси: брате Евфросине, что се есть? еда ли рай есть се? Отвеща Евфросин: тако есть отче, рай Божий. Паки вопроси иерей: ты же како зде обрелся еси?»…
Когда Назарыч прочитывал эта слова, Потапыч всякий раз приходит в необыкновенное волнение.
— Да, ты тут чего? — насмешливо и вместе с тем злобно повторял повар вслед за Назарычем, — недоставало ещё, чтобы повара в раю гуляли! Рай-то, чай, только для благородной публики? Ишь ты! А вот, накось-выкусь райских яблочков от повара-то!
Дальше Назарыч мог не читат, так как повар сам досказывал о том, как Евфросин дал иерею три райских яблока, как эти яблоки иерей, проснувшись, нашел у себя на кровати, как Евфросин рассказал иерею его сон и как поэтому иерей и весь монастырь узнали, что их повар — преподобный святой.
— Вот тебе и повар, — с чувством удовлетворения заканчивал всегда Потапыч.
Буфетчик Кольчиков считал себя интеллигентом. Он любил выражаться изысканно: «чувствительно вами тронут», «великодушно извиняюсь», на письмах подписывался «уважаемый Вами Кольчиков». Он почитывал газеты, оставляемые пассажирами, носил потрескавшийся и пожелтевший от времени воротничок «композиция», по натуре был скептик и даже немножко атеист.
Когда на пароходе, во время качки, старухи-богомолки падали на колени и начиняли громко молиться, он пожимал плечами и с сожалением в голосе говорил: «необразованность»!
Однако, во время сильной бури, когда пароходу действительно грозила большая опасность, он сам, забившись в свою каморку, уцепился за привинченную к стене кровать, стал на колени и молился с таким же жаром, как и богомолки. Молитвы он забыл, и потому импровизировал:
— Великодушно прошу Тебя, Господи, спаси раба Твоего! Ты же знаешь, Господи, что я в Тебя очень верю и люблю, а если я там что какое, так, ведь, Ты же знаешь, что все это так, только для блезиру!
К Назарычу Кольчиков согласился идти только потому, что «Грезы» сегодня не работают, то есть, по случаю Сочельника закрыт кинематограф «Грезы».
Мужчины уселись вокруг стола, дворничиха, сложа руки на груди, стояла у стены.
Керосиновая лампа, висевшая над столом. освещала красивую голову Назарыча, с целой гривой седых волос, правильными, крупными чертами лица и густой бородой. Это был «лик», исполненный древнего русского «благообразия».
— Ну, о чём сегодня? — спросил он, обводя слушателей глазами.
— Это что ж, — с улыбкой недоверия спросил буфетчик, — тут ответы на все случаи жизни, — в роде как бы оракул?
— Ну и ляпнул! — обиделся за Назарыча повар.
— Здесь, — спокойно ответить Назарыч буфетчику, поглаживая ладонью раскрытую Библию. — в сих богодухновенных книгах есть все случаи не только жизни, но и смерти человеческой.
— Ну вот, к слову сказать, как святые писатели говорят на счет…-- буфетчик запнулся, но потом твердо проговорил, — на счет закрытия винополии?
Повар даже со стула привскочил.
— Ну и дурак?..
— Прошу неприличных слов не говорит!
— Ну, и дурак! — не унимался повар, — очень интересна святым писателям винополия твоя!
— Есть и про винополию, — спокойно сказал Назарыч, будто ожидавший такого вопроса.
Слушайте, что говорит пророк: «Пробудитесь, пьяницы, и плачьте и рыдайте все пьющие вино о виноградном соке ибо он отнят от уст ваших»!
Буфетчик, с удивлением и недоверием заглянули, в Библию. Назарыч показал ему пятый стих, первой главы пророка Иоиля.
— Совершенно верно! — смущенно проговорил буфетчик, и прочел сам следующий стих «ибо пришел на мою землю народ сильный и бесчисленный»…
— Это немцы, — не удержался Потапыч. — Как немцы пришли, так и вину крышка. Что, получил? — обратился он торжествующе к буфетчику, раскачиваясь на стуле и потирая колени руками. — Ну, а как там по части спекуляции да взяточничества? Тоже, чай, прописано?
На этот раз Назарыч немного замешкался, но и тут не посрамил себя. «Пророк Михей, глава седьмая. Так», — проговорил он про себя.
— Не стало милосердных на земле, — начал Назарыч сильным, обличительным голосом, будто дух древнего пророка, который не боялся говорить правду в глаза народу и сильным мира сего, пробудился в нём.
— Нет правдивых между людьми: все строють ковы, чтобы проливать кровь…
— Работают, значат, на оборону, — шёпотом пояснял повар.
— …Каждый ставить брату своему сеть. Руки их обращены к тому, чтобы делать зло…
— Это все про спекулянтов! — не унимался буфетчик.
— …Начальник требует подарков…
— Начальники станций, значит, понимаем!
— …и судьи судят за взятки, а вельможи высказывают злые хотения души своей и извращают дело. Лучший из них — как терн и справедливый хуже колючей изгороди…
— Взять хоть бы нашего капитана, — вдруг с необыкновенной горячностью перебил Назарыча повар. — Сущий терн, так и лезет так и цепляется почем-зря?
— Это «Иван-ты-пьян» (презрительная кличка капитана) в вельможи попал? — иронически спросил Потапыча буфетчик, — деревенщина!
— Кому Иван, кому капитан. Придет на кухню с похмелья, и такой газ от него…
— Я что, про удушливые газы тоже есть? — не шел во вкус буфетчик.
Назарыч открыл Апокалипсис.
— Слушайте!
— Так видел я в видении коней и на них всадников, которые имели на себе брони огненные, гиацинтовые и серные; головы у коней, как головы у львов, и изо рта их выходил огонь, дым и сера. От этих трех язв, от огня, дыма и серы, выходящих изо рта их, умерла третья часть людей…
— Будто бы от газов меньше померло, — усомнился буфетчик.
— Так, война-то ещё не кончилась, — возразил ему повар. — А ты подожди, ещё такую вонь придумают, что, может, и тут ним с тобой носы затыкать придется!
— Все должно исполниться, — наставительно произнес Назарыч, — ни одна буква не прейдет. И все предсказано, все предопределено. Предсказана и дороговизна, когда горсть пшеницы будет стоить столько же, сколько дневная плата поденщику, предсказаны в Откровении и карточки на продукты продовольствия. В тринадцатой главе прямо сказало, что никто, ни малый, ни великий, ни богатый, ни бедный не в состоянии будет ни продать, ни купить, не имея в руке «начертания», то есть, значить, карточки на покупку или разрешения на продажу.
Сидевший все время неподвижно полуглухой старик вдруг неожиданно спросил скрипучим голосом:
— А на счет конца войны ничего не слыхать?
Потапыч заерзал на стуле от досады, что такой интересный вопрос не ему первому пришел в голову.
— Об этом в Откровении сказано трижды, и везде указана совершенно точная цифра. В главе одиннадцатой сказано, что язычники будут попирать святой город срок два месяца, и дальше, что два свидетеля будут пророчествовать тысячу двести шестьдесят дней. Сочти. Сорок два месяца, как и тысяча двести шестьдесят дней, составляют ровно три с половиной года. Это и есть время войны. Теперь считай дальше-то. Война когда началась?
— Мубилизация к самому Илье Пророку объявлена. — отозвалась солдатка, которая твердо помнила тот день, стоившей ей стольких слез.
— Так. Стало быть в июле четырнадцатого года. Да три с половиной. Выходит, что война кончится к январю восемнадцатого.
— Когда? — недослышал дед.
— Двадцатого января тысяча девятьсот восемнадцатого года, — отчеканил повар.
Дед помотал головой.
— Хватит ли животов-то, — проскрипел он.
Наступило молчание.
— А вот… послушали б меня, давно война прикончилась бы, — заявил вдруг повар. — потому я средство такое выдумал. И средство это, братцы мои, за-амечательно простое и верное. Чтобы переодеть вех на-чисто наших солдат в немецкую форму. Как пойдут в сражение, да перемешаются, поди тогда, разбери, где свой, где чужой? Все в одном виде, все человеки.. Тут и войне конец!
— Ну, а дальше-то что, — задумчиво спросил Кольчиков.
— А дальше трам-там-там, трам-там-там, к своим бабам, по домам!
— Я на о том. После войны-то что?
— А дальше прилет великий день гнева Божьего! — пророчески произнес Назарыч, поднимая вверх указательный палец.
— Исполнилось пророчества, свершились времена. Восстал народ на народ и царство на царство, были глады и моры, и знамения небесные, и лжепророки. «Се гряду скоро, и возмездие Мое со Мною, чтобы подать, каждому по детям его». Горе, горе, живущим на земле! В те дни люди будут искать смерти, но не найдуть её; пожелают умереть, но смерть убежит от них…
Назарыч уже не читал, а «пророчествовал» в каком-то экстазе он встал. Свет лампы ярко осветил его седые, пушистые волосы. На темном фоне они светились, будто сияние исходило от чела его. Глаза его горели. Весь он был похож на древнего пророка, посланного призвать людей к последнему покаянию.
Слушатели были охвачены волнением. Солдатка колотилась мелкой дрожью и тихо шептала «Господи спаси, Господи спаси»… Потапыч ерзал за стуле, тяжело вздыхал и пожимался, будто его окатывали то холодной, то горячей водой, буфетчик устремил неподвижный взор на лицо Назарыча; в этом взоре отражался страх и глубокое внимание; от прежнего недоверия не осталось и следа. Даже дед приложил руку к уху, чтобы лучше слышать жуткие, но притягательные, как бездна, слова Апокалипсиса.
…Уже нет убогого подвала, с кислым запахом кваса и коптящей лампой, все унеслось куда-то в темную бездну… и солнце стало, мрачно, как власяница, и луна сделалась как кровь, и звезды небесные пали на землю, …и небо скрылось, свившись, как свиток; и всякая гора и остров двинулись с мест своих…
Вот конь рыжий. Сидящему на нём дано взять мир с земли, и чтобы убивали друг друга, вот конь бледный, и на нём всадник, которому имя смерч, ад следует за ним, а вот и сам страшный таинственный зверь, с семью головами и десятью рогами, выходящий из бездны морской. Он подобен барсу. Ноги у него, как у медведя, а пасть, как у льва…
Голос Назарыча звучал, как труба ангела, возвещающая о грозном Пришествии.
— «И услышал я из храма громкий голос, говорящий семи ангелам: идите и вылейте семь чаш гнева Божия на землю»… И вот, выливают ангелы чаши свои, и начинают мучить людей язвы, огонь и звери, и бесовские духи… Седьмой ангел вылил чашу свою на воздух… от Престола раздался громкий голос: свершилось! И произошли молния, громы и голоса, и великое землетрясение, какого не бывало с тех пор, как люди на земле.
— Такое землетрясение, — слышится громовый голос Назарыча, — так великое!….
Вдруг страшный удар потряс весь подвал Назарыча, — точно своды небесные обрушились. Задребезжали стекла в окнах, пламя лампы заметалось, как в предсмертной судороге солдатка истерически крикнула, слушатели побледнели…
Когда волнение немного улеглось и все убедились в своей целости, послышался такой обычный, знакомый, простой голос Назарыча.
— Это, наверно, большая бутыль с квасом не выдержала!
Назарыч подошел к корзине, из-под которой уже расползалась по каменному полу темная лужа.
— Таки и есть — произнес он, почему-то виновато улыбаясь.
Рассеялись страшные призраки.
Всем стало как-то неловко, что разорвавшуюся бутыль с квасом они приняли за гром от пролитой чаши гнева Господня.
Гости стали поспешно прощаться с Назарычем, у которого так и застыла на лице виноватая улыбка.
Примечания[править]
- ↑ Впервые — в газете «Приазовский край». 1916. № 340. 25 декабря. С. 7-8.
