1
Елена Львовна вздрогнула.
В шуме голосов, сквозь смех гостей и звуки пианино, до нее донесся случайный обрывок разговора, всего три слова:
— …человек без биографии…
И всплыло воспоминание. Оно никогда не приходило раньше и вдруг вспыхнуло, горячее и острое.
Она только раз изменила мужу. Случайно и мгновенно, не борясь и не раздумывая.
Тогда, весной, в отсутствие мужа, она часто бывала у своей институтской подруги, Кати фон Батц. В ее гостиной всегда собирались актеры, народ шумный, самоуверенный и самовлюбленный. С ними Елене Львовне было скучно, и она удивлялась своей подруге, забавлявшейся в этом обществе и чувствовавшей себя отлично.
Елена Львовна очень обрадовалась, когда у фон Батц появился новый гость.
Он только что приехал из-за границы.
Роман Евгеньевич Арпов, уже седеющий брюнет, обладал изящной и стройной фигурой, говорил с увлечением, умел смешить и касаться нежных струн души.
После нескольких встреч (Елене Львовне казалось, что это было вчера, хотя с того дня прошло около восьми лет) он попросил разрешения проводить ее домой.
Она согласилась, и они поехали.
Фон Батц сделала тогда все, что от нее могло зависеть.
Она, мило жеманясь, погрозила Елене Львовне пальчиком и сказала:
— Смотри, — мужу нажалуюсь! Не увлекись, — Роман Евгеньевич известный сердцеед!
Уже начинались мутные, блеклые ночи, — предвестницы «белого безумия», — как называл петербургские белые ночи Роман Евгеньевич. И, заговорив о безумии, он поцеловал своей даме руку и твердым, таящим в себе повелительную просьбу голосом сказал:
— Разрешите раньше календаря быть безумным и молить вас согласиться прокатиться на «Стрелку»!
— Очень рада! — тотчас же согласилась она.
Теперь Елена Львовна почти уверена, что до самого взморья они не обменялись ни одним словом. Каждый думал свое, думал спокойно, чувствуя лишь обычную усталость городского жителя.
У «Стрелки» они оставили пролетку и пошли пешком.
Вдали, ниже серого и тусклого небосклона, виднелась белесая полоса воды.
В ней лениво копошились ползущие по небу серые и однообразные облака.
— Вы видите этот пейзаж? — вдруг спросил Роман Евгеньевич и указал рукой на море. — Отвернитесь и сразу все исчезнет, все забудется… Это — моя жизнь.
— Как так? — удивилась Елена Львовна. — Вы такой…
Он прервал ее.
— Не говорите! — умоляюще шепнул он. — Я знаю, — так все говорят. «Умный, образованный, талантливый, изящный и т. д., и т. д. Перед вами вся будущность, широкий путь». Но они не знают, никто не знает, что я — «человек без биографии»… Это значит: раб своих страстей, вечный странник-искатель! Что будет со мной завтра? Куда толкнут меня мои прихоти? Кто завтра — мой повелитель? Никто, и даже я сам, не может ответить на этот вопрос!
Он вздрогнул и, помолчав, продолжал:
— В этом мое проклятие! Я ничего не умею делать, ни к чему не привык, ничего толком не знаю и не люблю. Я только чувствую и угадываю. Мне нужен толчок, глубокая симпатия, искреннее чувство, чтобы я вдруг пожелал начать свою биографию. Для этого надо лишь оставлять следы. Пусть это будут жалкие, ничтожные следы, пыль, никому не нужные поступки, намеки на какую-то работу, и — биография готова!..
В голосе Романа Евгеньевича дрожали слезы и он, бледный и вдохновенный, крепко сжимал свои холеные пальцы.
— О, нет! — участливо воскликнула Елена Львовна и нежно прикоснулась к его руке. — Вы, при ваших дарованиях, могли бы оставить заметные, быть может, исторические следы!
Он усмехнулся и морщина горечи легла около рта.
— Вы так сказали? — спросил он и, нагнувшись, пристально заглянул ей в глаза. — Если бы вы посетили мою квартиру, я бы показал вам альбом с теми записями, которые сделаны в нем выдающимися женщинами. Сколько лестного, светлого и хорошего предсказывали они мне!
2
Когда они были в городе, он, не спрашивая уже, привез ее в себе. Она не сопротивлялась и поднялась под руку с ним в третий этаж.
В маленькой квартире, увешанной мягкими драпировками, скрывающими окна и двери, с глубокими, удобными диванами, козетками и креслами, с картинками фривольных французских буколиков и пушистыми коврами, пахло духами и дымом дорогих сигар.
Роман Евгеньевич усадил ее в кресло и принес альбом.
Эта толстая книга в красном кожаном переплете была вся исписана чрезвычайно разнообразными почерками.
Имена «выдающихся» женщин были совершенно неизвестны Елене Львовне.
Француженки, немки, англичанки писали короткие или длинные фразы, не имеющие, однако, никакого отношения к их разговору на «Стрелке».
Роман Евгеньевич взял у нее книгу и, грустно взглянув на свою гостью, произнес:
— Вот видите…
Потом он сел за пианино и начал играть и мелодекламировать.
Голос у него был звучный и гибкий, искусно подчеркивающий смысл произносимых слов. Арпов выбрал хорошие вещи и исполнял их мастерски. Чувствовался большой художник.
И вдруг он зарыдал, а потом встал и бросился к ногам Елены Львовны.
— Вы — такая чистая, святая, недоступная! Вам открыл я свою душу! Я ведь артист… Настоящий, могучий талант таится во мне, и никто — никто не поможет мне найти себя!
Потом… Что было потом?
Елена Львовна сжала себе виски и поморщилась.
Дальше было очень нелепо. Она гладила его волосы, а он целовал ее ноги, руки и шею.
Вернулась она от него домой к завтраку.
Ей не было ни стыдно, ни жалко. Только какая-то пустота, ненужность залегли в мозгу и сердце.
Она больше не встречала Романа Евгеньевича и забыла бы его к вечеру того же дня, если бы не одна неприятность, минутами вызывавшая в памяти воспоминание о холостой квартире Романа Евгеньевича.
Дело в том, что у нее пропала в этот вечер подаренная мужем брошь с редким изумрудом.
Так как ни Катя фон Батц, ни Арпов не нашли броши у себя, так как не прислали ее, то Елена Львовна решила, что она потеряла брошь на островах.
Однако, и эта неприятность не заставила ее долго помнить Романа Евгеньевича. Елена Львовна забыла его бесследно, и никто не вызывал в ней даже случайных, мимолетных воспоминаний о нем.
Он был прав: как Финский залив — тусклый и мелкий, — он забывался сразу и легко…
3
Но когда произнесли его слова: «человек без биографии», Елена Львовна вздрогнула и насторожилась.
Все события с поразительной отчетливостью промелькнули перед ней.
Она медленно встала и подошла к молодому прокурору, рассказывающему что-то небольшому кружку гостей.
— Он жил на счет своих любовниц. Они тратились на него безрассудно. И кого-кого только не прибрал к рукам этот тип! В конце концов, он так обнаглел, что решился на явное преступление. Он задушил пожилую купчиху, питавшую к нему нежные чувства, так как знал, что в этот день при ней была весьма крупная сумма. Его арестовали и при допросе он заявил: «Зовут меня Роман Евгеньевич Арпов — „человек без биографии“. Теперь, впрочем, начнут писать мою биографию…»
Порочный, жестокий тип! Он задушил свою жертву в то время, когда, стоя на коленях перед ней, говорил нежные слова и целовал ее. Он сам показал это на допросе…
Елена Львовна вспомнила, что и перед ней он стоял на коленях и целовал ее ноги и руки. Неприятный холодок забрался ей в грудь.
— Ужас в том, — продолжал прокурор, — что везде и всегда среди здорового общества живут и заражают его преступники. Они повсюду с нами: в гостиных, в церкви, в театре, на улице… Они пробираются в наши семьи, и никто не огражден от них!
Елена Львовна, побледневшая и приниженная, отошла от рассказчика.
Ее догнал муж и, заботливо усадив, пожал ей руку и сказал:
— Не волнуйся, — бывают худшие преступления. Поделом развратнице! Ведь, в конце концов, только развратница и грубая, чувственная женщина под внешностью светского человека не почувствует ничтожества и порочности!
Елена Львовна вся съежилась и втянула голову в плечи.
Словно пощечина горела теперь на ее лице и выжигала клеймо позора. Самого жгучего позора, когда знает о нем только сам опозоренный.