Анна Аксакова (Тютчева).
Честь России и Славянское дело
----------------------------------------------------------------
(с) Л.В.Гладкова, составление, примечания, перевод, 2004
(с) 'Захаров', 2008, (www.zakharov.ru).
Первая публикация: Журнал "Москва", 2000, № 8.
Новое печатное издание: Аксакова А. Ф. "При дворе двух императоров".
М.: Захаров, 2008, 592 c.
----------------------------------------------------------------
''Предлагаемые вниманию читателей страницы дневника Анны Федоровны
Аксаковой и воспоминаний никогда ранее не публиковались.
Подлинники на французском языке хранятся в Российской национальной
библиотеке (Петербург), в фонде И. С. Аксакова (ф. 14, ед. хр. 533а, 534).
Анна Федоровна Аксакова (1829-1889) - старшая дочь поэта Ф. И.
Тютчева. Родилась и воспитывалась она в Мюнхене' где ее отец состоял на
дипломатической службе. В Россию Анна Федоровна переехала вместе со всей
семьей' когда ей было уже 18 лет. В последнем письме к Анне, адресованном в
Мюнхен в 1845 году, Ф. И. Тютчев писал: "Льщу себя надеждой, что с Божьей
помощью ты найдешь в России больше любви, нежели где бы то ни было в другом
месте... И когда потом ты сама будешь в состоянии постичь все величие этой
страны и все доброе в ее народе, ты будешь горда и счастлива, что родилась
русской".
Эти слова поэта полностью оправдались. Анна Федоровна приехала в
Россию, не зная языка и обычаев страны, но очень скоро прониклась верой в
исторические судьбы России и особенно глубоко приняла православие. В 1853
году она поступила ко двору в качестве фрейлины цесаревны' а затем
императрицы Марии Александровны' жены Александра II. С 1858 года Анна
Федоровна была воспитательницей младших детей Александра II - Марии'
Сергея' Павла. В 1866 году она стала женой Ивана Сергеевича Аксакова
(1823-1886), известного публициста-славянофила.
Прожив долгую' насыщенную событиями жизнь при дворе' А. Ф. Тютчева
оставила интереснейшие воспоминания и дневник' опубликованные (правда'
далеко в не полном виде) в издании М. и С. Сабашниковых (1928-1929) под
заглавием "При дворе двух императоров". В них Анна Федоровна дала блестящие
характеристики царствования императоров Николая I и Александра II.
Публикуемые нами части дневника и воспоминаний не вошли в эту книгу. Они
охватывают период кануна и начала русско-турецкой войны 1877-1878 годов,
когда И. С. Аксаков, бывший инициатором создания Славянских комитетов
(1858), возглавлял Московское славянское благотворительное общество и
непосредственно участвовал в оказании помощи Сербии и Черногории,
отстаивавших свою свободу и независимость в войне с Турцией.'' 1876 год 18 августа Государыня [1] вместе с принцессой Марией Александровной[2] и ее детьми
проехала в Ливадию через Москву. Государыня не остановилась в Москве,
потому что снова больна, у нее впервые со времени пребывания в Сан-Ремо
возобновились кровохарканье и лихорадка. Весной она выглядела вполне
цветущей, пополнела и похорошела. Но пребывание в Петергофе иностранных
принцев - итальянских принца и принцессы, а также греческих и датских
высочеств, коих много чествовали, - утомило Государыню, к тому же на одном
из последних балов она снова простудилась, и к ней вернулась лихорадка. Ее
сильно удручает и политическая обстановка: с одной стороны, она принимает
близко к сердцу положение славян в Турции, а с другой - ее пугает мысль о
том, что, защищая дело славян, Россия неизбежно вступит в конфликт с
Англией, чья бесчестная политика заключается в оказании вооруженной помощи
Турции в тех безобразиях, которые та творит в христианских провинциях.
Для Государыни, чья любимая дочь выдана замуж в Англию за принца,
моряка английского флота, было бы больно видеть Россию и Англию в
противоположных, враждебных лагерях.
Моя сестра Дарья [3] написала мне из Петербурга, что поскольку Государыня
не остановится в Москве, она приглашает сопровождать ее по железной дороге
от Москвы до Тулы меня и графиню Блудову [4], приехавшую из деревни, чтобы
встретиться с Государыней при ее проезде. Я провела ночь с 17-го на 18-е в
Москве, во дворце, чтобы рано утром вместе с Антуанеттой успеть на железную
дорогу, поскольку царский поезд должен был прибыть на Курский вокзал в 5
1/2 утра. Мне отвели комнату, которая давно не проветривалась, в
водопроводных трубах, похоже, застоялась вода, поэтому я поднялась в три
часа утра с ощущением, будто отравилась: у меня страшно болела голова, и
как только я начала двигаться, то испытала приступ тошноты. Моя горничная
чувствовала себя не лучше. Однако пришлось быстро одеваться и поспешить на
вокзал, куда царский поезд прибыл к шести часам утра. Нас провели в поезд;
все еще спали, и мы долго сидели одни - сначала в гостиной, потом в
столовой, поскольку поезд на всем своем протяжении был устроен как дом - с
гостиной, столовой, кухней и службами, а отдельные купе служили спальнями
для пассажиров, вагоны соединялись между собой резиновой гармошкой. Не
думаю, что где-нибудь еще, кроме России, найдется поезд, устроенный с такой
роскошью и комфортом.
В восемь часов нам сказали, что дети великой княжны встали. Мы застали
маленького принца Альфреда и принцессу Марию сидящими на коленях у
нянь-англичанок, они ели овсянку с молоком. Маленький принц уже умеет
ходить и говорить, он весьма некрасив, но имеет добродушный вид. Малышке
Марии всего десять месяцев, и она замечательно хороша, с очень живым и
умным выражением. У нее чудные глаза, но жесткий и пронзительный взгляд на
милом детском личике производит неприятное впечатление. Вдобавок к такому
явно чрезмерному для десяти месяцев развитию у нее совершенно бескровные
черты, и это внушает опасение, что она не жилица на этом свете.
Маленькому принцу весьма приглянулся кондуктор в железнодорожной форме
- на нем был русский кафтан, украшенный поясом и зелеными нашивками. Малыш
то и дело подбегал к двери, у которой стоял кондуктор, и кричал: "Nice man,
nice man!"* И наконец разочарованно: "The nice man is gone"**.
Его вкус совершенно не отвечает вкусу его деда, императора Александра
Николаевича, того вид железнодорожных служащих в русском платье всегда
приводит в дурное настроение, и он вообще смотрит на русское платье как на
неуместное проявление вольнолюбия.
В 9 часов нас с Антуанеттой пригласили к Государыне. Она пила чай с
великой княжной. Я нашла ее сильно переменившейся, бледной, похудевшей, с
запавшими глазами.
После первых приветствий и расспросов о здоровье Государыня заговорила
о политической обстановке. Она сказала: "Мы ничего не можем сделать с
Сербией: Милан [5] слишком глуп, сербы воюют слишком дурно, и их министры все
продались Австрии".
Государыня рассказала нам, что за несколько дней до битвы при
Ольксинеце, продолжавшейся пять дней и окончившейся победой Черняева[6], была
минута, когда сербы, казалось, терпели полное поражение, Черняев потерял
голову и телеграфировал в Белград, что все потеряно. Милан вызвал
иностранных консулов, чтобы предложить им спешно заключить мир между Портой
и Сербией. Государь был сильно рассержен этой выходкой Милана и велел
передать ему, что, поскольку Россия понесла большие денежные расходы на
Сербию, к тому же пролилась русская кровь, Государь не позволит, чтобы мир
был заключен на иных условиях, нежели на тех, которые обеспечат самый
выгодный мир. Тем временем Черняев сплотил сербов, побил турок и отбросил
их за границы Сербии.
Дамы из свиты Государыни говорили мне, что она приняла близко к сердцу
ложное известие о поражении сербов и у нее усилилось кровохарканье.
Я нашла великую княжну сильно подурневшей из-за ее уже весьма заметной
беременности. Она была в дурном настроении и холодно меня приняла. Ее
скверное расположение духа, несомненно, вызвано политическими осложнениями,
и она говорит о них как балованное дитя: "Эта политика надоела мне до
смерти, она совершенно мне безразлична. Я ни на той стороне, ни на другой".
Я заметила ей довольно сухо, что с ее уст срываются недостойные слова,
выглядит так, будто интересы ее отца, братьев, мужа и детей ее не касаются
и не волнуют, она может испытывать тревогу, беспокойство, но отнюдь не
безразличие к нынешнему осложнению политической обстановки.
Я не знаю никого, кто бы так, как великая княжна, боялся всего, что
нарушает покой и безмятежность ее существования. Она никогда не признается
самой себе в том, что может ее огорчить, и придумает тысячу уловок и
оправданий, чтобы убедить себя в том, что нет повода для беспокойства и
огорчений. Помню, как, отойдя от смертного одра только что скончавшегося
брата Николая [7], она сказала мне: "Вот что, довольно плакать. Наши слезы его
не оживят".
И потом она прилагала все усилия, чтобы отстранить от себя все, что
могло ей напомнить об этой смерти, а траурные сцены, коих она не могла
избежать, так подействовали на нее, что она впала в полную апатию, и мне
пришлось бороться с этим, поддерживая для нее режим полного покоя. Ее
старание избегать страданий происходит, вероятно, от инстинкта
самосохранения, который предупреждает, что она плохо может противостоять
жизненным испытаниям.
Бедная молодая женщина, мне очень будет жаль ее, ежели конфликт между
Россией и Англией поставит ее в тяжелое положение выбора между родной
семьей и мужем, но теперь меня больше всего волнуют страдания несчастных
христиан и честь России, подпорченная увиливанием нашего правительства от
действенной и энергичной помощи христианам.
В Тулу мы прибыли в 11 1/2 часа, Государыня простилась с нами, в
полдень мы сели на обратный скорый поезд, проходивший через Тулу, и
вернулись в Москву в 7 часов вечера, а оттуда к ночи я добралась в
Волынское. 20 [августа] Муж получил телеграмму от Черняева, тот со свойственной ему
"скромностью" спрашивает, может ли он полученные от Славянского комитета
500 рублей послать своей семье. Муж тотчас же ответил ему, что он может
располагать по своему усмотрению деньгами, посланными Славянским комитетом,
но что касается до его семьи, то Славянский комитет берет на себя ее
расходы, пока Черняев служит славянскому делу в Сербии.
Муж на следующий же день выслал г-же Черняевой 3000 рублей с
сопроводительным письмом, в коем известил ее, что Славянский комитет будет
посылать ей тысячу рублей каждый месяц, пока ее муж служит в Сербии.
Денежные пожертвования по-прежнему стекаются со всех сторон. С 8 по 17
августа комитетом получено 73 тысячи рублей. Расходы тоже весьма
значительны, и комитет готов к ним. На сегодняшний день комитет послал три
санитарных поезда, 300 добровольцев, большинство из которых офицеры, не
считая других расходов. 23 [августа] Я была у сестры Китти[8], приехавшей из деревни. Мы вместе с ней ездили
во дворец к графине Блудовой - она задержалась в Москве до нынешнего
вечера. Мы застали ее в подавленном настроении вследствие полученных
телеграмм. Сербы были атакованы втрое превосходящими силами турецких войск,
и после ожесточенных боев, продолжавшихся целые сутки, их правый фланг
отступил, а командир его, Николай Раевский, был убит. Ольксинец оказался
под угрозой и почти потерян.
Я поехала в банк к мужу и застала его также удрученным этими ужасными
известиями. Он получил телеграмму от княгини Шаховской, в ней говорилось:
"Остановите отправку сестер милосердия (два дня назад она просила прислать
десять сестер), дела скверные. Оставляем Парачин".
Вечером мы вернулись в Волынское. Ночь была бесподобна, прекрасна. Мы
сидели на балконе до полуночи. Термометр показывал 14 градусов тепла, луна
мягко покачивалась в безоблачном небе, заливая теплым светом высокие
деревья и лужайки. Какой контраст между безмятежной природой и губительными
брожениями в политической жизни народов! Мы с мужем весь вечер читали и
разбирали груду писем и телеграмм, получаемых каждый вечер из города. Среди
прочих попалось письмо министра иностранных дел Сербии г-на Ристича [9], в
коем он в многоречивых, пространных французских выражениях приносил моему
мужу благодарность и признательность от имени Сербии за его деятельное
участие в организации помощи со стороны России славянским странам в
нынешнем кризисе, и особенно за услуги, оказанные Протичу. Протич приезжал
в Москву в июне с секретной миссией от сербского правительства, имеющей
целью добиться от России получения государственного займа для Сербии, в
котором ей отказали другие европейские правительства. Муж дал Протичу
рекомендательные письма к разным влиятельным особам в Петербурге. Я, со
своей стороны, послала через сестру настоятельную просьбу к Государыне и
другую - к великому князю Наследнику [10], в них я изложила желание Протича,
чтобы Общество вспомоществования раненым, председательницей коего является
Государыня, организовало посылку санитарного отряда в Сербию, и другое его
пожелание относительно государственного займа. Вскоре я узнала от сестры,
что первая его просьба, состоявшая в организации санитарного отряда, уже на
пути к исполнению, Государыня тотчас же вызвала в Петербург княгиню
Шаховскую и поставила ее во главе санитарного отряда, отправляемого в
Сербию.
Вскоре мы получили весьма грустное письмо от Протича. Он сообщал, что
его пригласили к министру иностранных дел и князь Горчаков[11] принял его как
нельзя худо, заявив ему: "Сударь, вы приехали сюда, чтобы заключить
соглашение о государственном займе. Я буду счастлив, ежели вы найдете в
русском обществе людей, которые изъявят готовность предоставить вам этот
заем, желаю вам всяческих успехов, но знайте, что русское правительство не
даст вам ни копейки. Вы начинали войну в Сербии без нашего ведома, теперь
выпутывайтесь как можете!"
Протич вышел от министра сильно сконфуженный. Тем не менее не прошло и
недели, как мой муж и несколько других директоров частных банков Москвы
были вызваны телеграммами в Москву на тайное совещание, где всем им было
приказано открыто оплатить государственный заем Сербии, но на самом деле он
тайно будет обеспечен государственным банком, который тайно перечислит
средства частным банкам, тем остается только публично осуществить
предоставление займа.
С самого начала восточного кризиса наше правительство неизменно
следовало двойственной линии поведения, публично выказывая перед лицом
Европы, враждебной к благоприятному для славян решению вопроса, полное
безразличие, почти враждебность по отношению к славянским народам,
поднявшимся против бесчеловечного турецкого ига, но вместе с тем всеми
мыслимыми тайными способами проводя традиционную историческую политику
России на Востоке. На мой взгляд, такая политика, в коей отсутствуют
достоинство и величие, не может привести к желанной цели. Нельзя обмануть
Европу и обрести в ней верных друзей и союзников среди правительств,
которым слишком хорошо известно, что Россия не может выступить против
славянских интересов или даже просто остаться нейтральной, не отрекшись от
себя самой, и которые не могут поверить в искренность наших отношений с
Австрией и Англией, готовыми ради своих корыстных интересов задушить любые
действия, направленные на обретение славянами свободы и независимости. С
другой стороны, наше правительство, явно попустительствующее Европе,
вызывает сильное недовольство в народе, и это недовольство и презрение
могут создать для него в будущем большие трудности, не говоря уже о том,
что оно лишает себя симпатий славянского мира, который никогда не простит
России ее нынешней двусмысленной роли. Воображать, будто ловкость
заключается в хитрости, лукавстве и лжи и будто, обманывая людей, можно
управлять ими и владеть ситуацией, - это, без всякого сомнения, самая
ложная и более того - отжившая идея. Это принцип недалеких умов и пошлых
нравов. Умы и нравы возвышенные всегда инстинктивно чувствуют, что
подлинная сила в истине и прямоте, потому что только достоинство управляет
всем, что есть благородного и вечного в человеческой природе. Все ухищрения
и расчеты, основанные на чисто человеческих соображениях выгоды, всегда
слишком кратковременны и скоро доказывают свою полную несостоятельность,
тогда как всякое действие, основанное на вечных принципах истины, неизменно
обретает в самом себе и свое оправдание, и свое торжество. Поэтому я очень
боюсь, что недалек тот час, когда Государь и князь Горчаков поймут, что,
несмотря или, скорее, вследствие их двойственной политики, они оказались
увлеченными на совершенно ложный путь и нарушили честь России, не выиграв
ничего положительного для нее. Что искупает ошибки наших властей, так это
великолепный порыв, проявившийся в наши дни в русском обществе. Весь народ
поднялся, как один человек, трепеща от священного негодования перед лицом
страданий наших братьев по крови и вере, избиваемых подлой Турцией; Россия
в неудержимом порыве сочувствия и милосердия протянула руки своим братьям,
она посылает своих лучших и благороднейших сыновей проливать кровь ради
братьев-славян.
Я горжусь тем, что мой муж стоит во главе этого прекрасного движения и
дал ему толчок своими замечательными посланиями. Я горжусь тем безграничным
доверием, с каким вся Россия шлет в его руки помощь, предназначенную для
славянского дела. Я горжусь проявлениями уважения, присылаемыми со всех
концов России, и что особенно трогательно, среди них народные голоса,
иногда наивные и даже немного смешные, но такое почитание в легендарном
русском духе имеет вкус почвы, что придает ему совершенно особую цену.
Вчера один купец из Нижнего писал ему: "Черняев наш Пожарский, а вы
наш Минин".
Среди писем, разобранных нами вчера, было одно от молодого офицера, с
простыми словами: "31 русский офицер был убит в последнем бою с турками. Им
нужна замена. Я и пять моих товарищей взяли отпуск в своем полку и умоляем
Славянский комитет дать нам средства, чтобы отправиться в Сербию". 24 [августа] Муж весь день провел в городе и остался там ночевать, потому что
ужинал у княгини Трубецкой с нашим посланником в Константинополе
Игнатьевым [12], бывшим в Москве проездом.
Телеграммы с театра военных действий все хуже и хуже. Черняеву
пришлось отступить из Делиграда, оставив восемь батальонов в Ольксинеце, и
их можно считать потерянными. Наши русские офицеры, едва прибыв в Белград,
вступили в бои. Европейские правительства предъявили Порте ноты, правда не
коллективные, с требованием прекратить военные действия. Маловероятно,
чтобы Турция пошла на прекращение военных действий в тот момент, когда она
близка к победе, а сербы терпят поражение. Вероятнее всего, она остановится
только тогда, когда предаст огню и мечу всю Сербию вплоть до Белграда.
Игнатьев полагает, что в случае перемирия переговоры продлятся несколько
месяцев, и однако весной Россия будет вынуждена ввести туда свои войска.
Тем временем в стране нарастает движение. Несколько московских купцов
заказали знамя наподобие того, какое, по преданию, нес Дмитрий Донской на
Куликовом поле. Это знамя благословили у Троицы. Купцы хотели, чтобы мой
муж присутствовал при благословении и держал знамя, но муж отказался,
сказав, что очень важно, чтобы подобные события происходили вне поля
деятельности Славянского комитета и без его личного участия, поскольку его
и так считают единственным двигателем всего, что делается в пользу славян.
Затем знамя было выставлено в магазине Шадрина, и около него с утра до
вечера толпился народ. Рядом со знаменем поместили две кружки для сборов.
Скоро в Славянский комитет пришли просить еще две кружки, так обильно
сыпались пожертвования, и через несколько часов принесли все четыре кружки
наполненными и взяли другие.
Один фельдфебель, вся грудь в крестах, попросил зачислить его на
службу знаменосцем-добровольцем для поддержания храбрости воюющих. Он
сказал моему мужу:
- Я не взял бы 100 рублей за малейшую отсрочку поездки. Пишите
Черняеву, чтобы он меня с этим знаменем не разлучил. Я хочу под ним
умереть. Но если меня убьют, то не оставьте мою жену.
Мой муж отвечал:
- Будь уверен, что Славянский комитет не оставит твою жену, если Богу
угодно будет, чтобы ты положил жизнь за святое дело. - И, обращаясь к
публике: - Славянский комитет снабжает деньгами, пожертвованными вами. Я
надеюсь, что вы все согласны с тем, что я обещаю нашему знаменосцу.
- Согласны, согласны, - раздалось со всех сторон.
Министр Посьет [13], будучи в Москве проездом, приехал утром взглянуть на
знамя и дал 25 рублей знаменосцу со словами: "За сим знаменем скоро вся
Россия пойдет".
Дурные вести не уменьшают числа добровольцев. Муж говорит, что вся эта
молодежь со слезами и рыданиями просит отправить их, а некоторые бросаются
ему на шею и расцеловывают, когда он исполняет их желание и дает средства
для отправки. 26 [августа] Я ездила с мужем в город на освящение походной церкви, которую
Славянский комитет посылает Черняеву. Эту церковь устроил Батюшков, изрядно
затянув дело, так что за это время другая церковь была отправлена м-ль
Шепеловской, которая настойчиво вмешивается во все, что ее не касается.
Походная церковь была выставлена в Александровском манеже. Вся утварь
церковная пожертвована купцом Овчинниковым, а три перемены облачений,
хоругви - купцом Сапожниковым. Молебен служил епископ Никодим в манежной
церкви, и пели восемь певчих, уезжающих добровольцами с церковью. Церковь
будут сопровождать два добровольца, офицеры-артиллеристы, которые поедут
как медики, потому что церковь передается от имени общества Красного
Креста; офицеры - Добровольский и Вадковский - оба очень молоды, имеют
прекрасные рекомендации от командира полка, оба с открытыми, симпатичными
лицами.
Они сильно огорчались из-за задержки отправки церкви и говорили: "Мы
бы могли сражаться уже целую неделю".
Целая толпа собралась на молебне, в конце его пропели многая лета
Государю и многая лета правоверным князьям Милану и Николаю[14] и многая лета
"христолюбивому и братолюбивому вождю славянского воинства боярину
Михаилу [15]".
На молебне присутствовал и фельдфебель в орденах, уезжающий в качестве
знаменосца при знамени, посылаемом от города Москвы, он едет также с
церковью.
В Петербурге, похоже, начинают побаиваться слишком расширяющейся
деятельности Славянского комитета и, как всегда, принимают неуклюжие,
неловкие меры для ее пресечения, которые никак не могут достигнуть цели.
Муж послал в печать циркуляр от имени Славянского комитета с обращением к
дамам - сборщицам пожертвований, чтобы они собрались в определенный день и
договорились о более регулярном сборе пожертвований. Ему ответили, что
редакции московских газет имеют предписание министра внутренних дел не
печатать никаких объявлений, исходящих от Славянского комитета, без
разрешения центрального комитета цензуры в Петербурге. Подобная мера
полностью парализует деятельность Славянского комитета, потому что есть
объявления, которые необходимо напечатать день в день, и посылать их в
Петербург, в центральный комитет, значит лишать их всякой актуальности, а
для большинства объявлений это самое главное.
Сегодня нет важных новостей. Сербы продолжают укреплять свои позиции
под Делиградом, а турки - жечь все дотла на подступах к Ольксинецу. 27 [августа] Муж провел весь день в Москве, не вернулся и к вечеру, пожелав
присутствовать при отправке церкви и знамени, а также добровольцев на
Смоленском вокзале. Собралась огромная воодушевленная толпа, как и при
каждой отправке добровольцев. Толпа кричала, плакала, пела "Боже, Царя
храни". Матери подносили своих детей к добровольцам, чтобы те благословили
их, со словами: "Вы святые мученики за веру. Благословите наших детей на
счастье".
Сегодня получено телеграфное сообщение, что с семнадцати русских и
сербских пленных с живых турки содрали кожу и сожгли на медленном огне.
Есть от чего расти народному гневу и возмущению... 28 [августа] Русские газеты полны описаниями митингов, проходящих в Англии, и
публичных демонстраций английского народа против протурецкой политики их
правительства. Гиляров [16] предлагает послать адрес с выражением
благодарности газете "Дейли ньюс", чья мужественная политика в поддержку
угнетенных славян и против варварских актов Турции вызвала такую сильнейшую
реакцию в Англии. 4 сентября Китти получила письмо от Дарьи, она сообщает петербургские слухи,
будто в Варшаве Мантейфель [17] на аудиенции у Государя сказал, что кайзер
Вильгельм [18], зная бескорыстие Государя Александра Николаевича в восточном
вопросе, в случае если Порта не примет общих предложений европейских
правительств о предоставлении автономии христианским провинциям в Турции,
то он предоставит все германские войска в распоряжение нашего Государя.
По-моему, это сомнительно: возможно, это несколько широкое толкование
какой-нибудь фразы Мантейфеля, сказанной из вежливости, которую он почел
необходимой при исполнении своей миссии при Государе. 8 сентября Черняев ввязался в игру с преторианской гвардией и возводит на престол
королей. Мой муж вернулся очень расстроенный этим известием. Черняев ни с
кем не советовался и никого ни о чем не предупредил. Он вообще обращается в
Славянский комитет только с просьбами поскорее прислать вещей и денег, а
просимые суммы все возрастают (третьего дня муж получил телеграмму, в
которой тот просит комитет присылать ему 12 000 дукатов в месяц); но он
никогда ничего не пишет, ничего не объясняет, ни в чем не отчитывается, а
его военные успехи отнюдь не столь блестящи, чтобы оправдать эти
диктаторские замашки; теперь он вдобавок, захватив власть, стал действовать
вразрез с принятой политикой и своими безрассудными поступками мешать
переговорам европейских держав с Портой и добиваться автономии для
христианских провинций. Гиляров вчера приходил к мужу и прочитал ему весьма
сильную статью, посвященную выходке Черняева; он хочет поместить ее завтра
в своей газете. Статья очень острая и справедливая, но муж попросил
Гилярова не печатать ее или хотя бы отложить печатание на время, пока не
прояснится ситуация. Он сказал, что такая статья повредит популярности
Черняева в России и даже нанесет урон славянскому делу.
Уже 8-го была получена телеграмма из Белграда, в которой сообщалось,
что Милан не принял титул короля, пожалованный ему армией мимо кузины и
мимо Европы. Это досадное событие постарались замять и даже представить как
ложный слух.
Но все это неприятно, все это создает напряженное, ненормальное
положение. Меня к тому же мучает мысль, что в конце концов от этих дел, все
более осложняющихся, пострадает мой муж. Он стоит во главе Славянского
комитета, он является его душой, к нему обращается вся Россия, в его руки
передаются огромные суммы, кои народ в своем порыве жертвует на славянское
дело, муж всецело распоряжается этими суммами, отправляет добровольцев и
осуществляет общую организацию; все делается в нервной спешке, муж день и
ночь завален работой, падает от усталости. В таких условиях возможны и
промахи, и забытые дела, и плохая организация, и недостаточный порядок, и
даже, вероятно, злоупотребления, потому что где их не бывает, когда
сталкивается столько человеческих интересов. А мой муж по своему положению
отвечает за все, к тому же у него столько недоброжелателей, они-то уж
постараются собрать все, что можно вменить ему в вину. Никто никогда не
осмелится сомневаться в его честности, но могут упрекнуть в неспособности к
практической деятельности. И для этого есть все основания. Мне все так
мучительно - мучительно видеть его переутомленным, с раздраженными нервами.
Мне бы хотелось, чтобы правительство наконец поняло, что оно заставило
нас взять на себя его роль, чтобы оно наконец само взялось за свои дела и
своим активным участием покончило с этим кризисом, приведя страну либо к
благоприятному для славян миру, либо к войне.
На самом деле, непонятно, к чему приведут эти медлительность и
затягивание. Нынешнее положение России небывалое в ее истории и самое
ненормальное. Вся страна руководствуется собственным разумением политики,
80 миллионов человек движимы поразительным единым порывом в осуществлении
общего дела, которое, кажется, стало делом каждого в отдельности. Каждый
город в России посылает добровольцев, санитарные отряды и денежную помощь
нашим угнетенным братьям, в то время как нерешительное, безвольное, сбитое
с толку правительство не знает, как ему быть в глазах народа, который идет
своим путем без единого упрека и протеста и показывает образец единства и
энергии беспримерного народного духа; правительство тщетно пытается
выбраться из пут, в которые добровольно попало вследствие своей ложной
прозападной политики. Продлись такое положение и дальше, неизбежно
возникнут беспорядки. Нужно усердно молиться о том, чтобы правительство
опомнилось и, осознав происходящее, вернулось само и вернуло Россию в круг
легальной и нормальной политики. Мой муж, которого русское общество
стихийно поставило во главе этого мощного движения, первый желает, чтобы
это свершилось. 18 октября Вечером я получила письмо от Государыни в ответ на целую серию моих
писем, написанных в последнее время под впечатлением того, что происходит в
Москве вокруг меня. Непробиваемая стена, коей себя окружают царственные
особы в тишине и уединении Ливадии, чрезвычайно раздражает, и совершенно
справедливо, общественное мнение. Все умы в России напряжены и взволнованы,
все взгляды обращены к правительственным сферам, каждый себя спрашивает:
"Что говорит Государь? Что предпринимает Государь?"
Ходят тревожные слухи о его здоровье, потому что только предположение,
что он болен, может объяснить и оправдать в глазах народа его уход в тень,
воздержание от принятия решений в такие минуты, когда на карту поставлена
судьба России, ее самые главные жизненные интересы. Беспокойство общества
подтверждает и неуклюжая телеграмма "Правительственного вестника",
извещающая, что в Ливадии стоит великолепная погода и здоровье Государя
превосходно. А это неправда, Государыня пишет мне, что Боткин[19] настаивает
на продлении пребывания в Ливадии, как раз потому, что этого требует
здоровье Государя. Она подпускает шпильки по поводу восторженного отношения
в России к Черняеву и к добровольцам, отправляемым Славянским комитетом.
Все это печально, потому что доказывает, как мало она и ее окружение
понимают серьезность положения, размах народного движения в России и
удивительный единый порыв к общей цели. Каждая строчка ее письма убеждает
меня в том, как велико непонимание, разделяющее власть и народ. 19 [октября] Утром распространилась весть, что Черняев потерпел сокрушительное
поражение. Турки взяли Дуннихские высоты, сербская артиллерия взбунтовалась
против Черняева и отказалась сражаться. Русские добровольцы одни рисковали
собой и почти все геройски положили свои жизни. Предательски брошенные
сербами, за которых сражались, они все остались на поле боя. Сербская линия
рубежей была прорвана, Хорватович был остановлен Черняевым. В Москве
возникла растерянность и, надо сказать, распространились сильнейшие упреки
в малодушии и проволочках нашего правительства в дипломатических
переговорах.
Вечером Гиляров прислал моему мужу телеграмму из "Правительственного
вестника", извещающую, что Игнатьев предъявил Порте ультиматум от имени
Государя, который требует от Порты заключения перемирия на двухмесячный
срок и немедленного прекращения жестокостей; в случае отказа Игнатьев в
течение двух дней покинет Константинополь вместе со всем русским
посольством. В Москве приняли этот ультиматум с энтузиазмом; никто не
сомневается, что дело идет к войне - к войне, которой уже давно требует
наша поруганная национальная честь. 20 октября Телеграмма извещает, что двор покидает Ливадию 24-го и прибудет 26-го
в Москву на три дня. После того как 15-го числа Государыня сообщала мне о
их намерении продлить пребывание в Ливадии, это внезапное решение об
отъезде может быть не иначе как следствием ультиматума, который, видимо,
повлечет за собой начало военных действий на Черном море. 21 [октября] Получено известие, что двор только 26-го покинет южный берег и будет в
Москве 28-го. 22 [октября] Московские газеты напечатали объявление "Прав[ительственного]
вестника", что Турция приняла ультиматум России и будет заключено
двухмесячное перемирие. В обществе сильное недовольство, потому что страна
не хочет больше компромиссов и желает войны, чтобы раз и навсегда решить
восточный вопрос, который каждые 10-20 лет приводит к неизбежным конфликтам
между нами и Европой. 23 [октября] К мужу приезжал с визитом генерал Столетов, посланный великим князем
Николаем Николаевичем[20], чтобы договориться со Славянским комитетом о том,
что уже сделано и что осталось сделать для вооружения Болгарии, которое до
сих пор велось тайно, хотя и по инициативе великого князя Наследника через
Московское купеческое общество, передававшего средства в руки моего мужа,
действовавшего независимо от Славянского комитета. Теперь русское
правительство хочет само руководить вооружением. Столетов сказал мужу, что
перемирие нужно лишь для того, чтобы выиграть время, что ожидают войны и
деятельно готовятся к ней, что главнокомандующим назначат великого князя
Николая Николаевича и Государь собирается объявить в Москве манифест о
мобилизации войск. 24 [октября] Состоялось заседание Славянского комитета. Муж зачитал годовой отчет.
Речь его была прекрасна, и ему сильно аплодировали. Попов прочитал письмо
Черногорского принца Николая, адресованное Славянским комитетам. В нем
описывается, в каком бедственном положении находится Черногория, и
выражается просьба скорейшей помощи. Беселицкий-Божедарич, присланный
принцем, поднялся в великолепном черногорском костюме, он долго и
замечательно говорил о положении Черногории. Мой муж предложил выделить
Черногории 50 000 руб. на покупку зерна, и его нужно отправить немедленно,
потому что есть опасение, что в случае войны Австрия закроет единственный
порт, через который снабжается Черногория.
Муж постарался привести оправдания в пользу Сербии, против которой
было возмущено общественное мнение вследствие предательского ухода сербов с
Дунихских высот, где остались русские добровольцы... 26 [октября] Божедарич с женой обедали у нас. Г-жа Божедарич американка - очень
юная и красивая, страстно влюбленная в мужа и сильно удивленная тем, что с
берегов Америки перенеслась в самый центр славянского вопроса.
Вечер я провела у Батюшковой. Там были Лиза Карамзина, Катя
Клейнмихель и барышни Озеровы. Они в Москве проездом из Крыма и
направляются в Петербург. Они сказали мне, что Государь сильно болен, что в
Ливадии было очень скучно, очень неопределенно и далеко от понимания
подлинных размеров того, что происходит в стране. 28 октября Государь и Государыня, великий князь Цесаревич и Цесаревна, трое их
детей, великие князья Сергей и Павел[21] прибыли в Москву на Курский вокзал в
9 часов вечера. Говорят, что улицы, по которым они ехали в Кремль, были
полны народа. При их проезде все кричали "ура!" и "война, война!".
В 9 1/2 часа я поехала во дворец в надежде повидать Александрину
Толстую [22], но мне сказали, что ее нет, она, будучи проездом в Орле,
осталась повидать свою тетку. Я на минуту встретилась с Пиллар и
Милютиной [23], которые, как это вообще водится при дворе, меньше всех
осведомлены о том, что происходит в политических сферах. Милютина сказала
мне, что Государь сердится на Государыню и Наследника за Славянские
комитеты, подозревая в покровительстве им. Впрочем, я думаю, что это было,
скорее всего, лишь предположение Милютиной, чем утверждение, основанное на
фактах. 29 октября Утром я поехала во дворец справиться о здоровье Государыни. Макушина
вышла ко мне и передала, что Государыня пожелала меня видеть и просит
подождать. Я нашла, что Государыня хорошо выглядит, у меня не было времени
поговорить с ней доверительно, потому что внезапно появились великий князь
Цесаревич и Цесаревна. Я не видала Цесаревича уже несколько лет. Он так
изменился, что вначале я его даже не узнала. Он много переменился в лучшую
сторону, в лице его появилось мужское, решительное и открытое, выражение,
что приятно поразило меня. Государыня прочитала при мне письмо Шувалова,
который пишет, что в Англии все возрастает недовольство против России, даже
среди королевской семьи, за исключением королевы, что принцесса Алиса
говорит: хорошо, что в Англии не знают то, как герцог Эдинбургский
относится к политике, что ему свернули бы шею и что герцогиня, у которой
хватает такта на двоих, должна удержать герцога от его русофильских
высказываний. Принц Уэльский разъярен как никто.
Великий князь Наследник рассмеялся и сказал:
- Это путешествие в Инды сделало его таким желчным.
Зашел Государь переговорить с Государыней о том, какие надо сделать
распоряжения относительно выхода, который состоится в полдень. Заметив меня
в глубине комнаты, он подошел ко мне с очень ласковым видом и сказал
вполголоса:
- Передайте мужу, что я полагаюсь на него в том, что наши русские
добровольцы не будут ни в чем нуждаться в Белграде и не посрамят русского
имени за границей. Я имею отзывы о Дандевиле, что он недостойный человек.
Он употребляет присылаемые суммы не туда, куда следует.
Я попыталась дать какие-то объяснения, но момент был неподходящий,
потому что приближался час выхода. Государыня отпустила меня, пригласив
прийти вечером. Меня больно поразил вид Государя. От него прежнего осталась
одна тень. Он страшно худ и бледен, но лицо его приняло юношеское
выражение, вернулась трогательная кротость во взгляде и улыбке, которая в
последние годы давно у него исчезла, по крайней мере, на публике у него
всегда было холодное и недовольное выражение лица. Сегодня я в один миг
перенеслась на 21 год назад, в эпоху восшествия Государя на престол и
коронации в этом же самом дворце. Тогда у него был такой же одушевленный и
кроткий взгляд.
Я не присутствовала при выходе, о чем буду жалеть всю жизнь. Я знала,
что там будет происходить, но поскольку у меня не было подходящего платья и
особенно шляпки и мне не хотелось делать расходы ради получасового стояния
в тесноте и неудобстве среди толпы, от чего я уже давно отвыкла, то я и не
поехала на этот выход, хотя это был один из самых прекрасных исторических
моментов царствования Государя. Но мне столько о нем рассказывали, что я
могу все передать довольно точно.
Государь и Государыня сначала прошли по кругу дамскую залу и очень
любезно поговорили со многими. В Георгиевском зале Государь подошел к
представителям дворянства, остановился перед представителями города и
произнес речь. Он был сильно бледен, но говорил уверенно. Рассказав об
усилиях, приложенных им для сохранения мира, он на мгновение остановился.
Царила полная тишина, но когда он произнес последние слова: "...то я имею
твердое намерение действовать самостоятельно, и я тогда рассчитываю на
Россию, и я уверен, что Москва даст в том пример", - то эти слова потонули
в таком громогласном возгласе, что Кремль содрогнулся до основания.
Государь слегка откинул голову назад, он был глубоко взволнован, Государыня
держалась немного позади него, бледная и взволнованная, а лицо Наследника
сияло гордостью за своего отца.
Государь сделал знак своим плюмажем, чтобы установилась тишина, и
добавил: "Да поможет нам Бог исполнить наше святое призвание!" [24]
Эти минуты были одними из лучших в его царствовании. После его слов
все сомнения, страхи, уже давно волновавшие общество, рассеялись и страна
обрела глубокое чувство уверенности. Никогда еще не проявлялось столь
ощутимо и столь поэтически историческое единство России, как в этих
благородных словах царя-самодержца, обращенных к своему народу и выразивших
единство его стремлений и политических верований. Слова эти вызвали
безумный восторг, многие мужчины плакали навзрыд.
Государь удалился в Успенский собор, оттуда прошел в Чудов, и с
крыльца, ведущего в храм, они оба, Государь и Государыня, обернулись и
трижды поклонились народу, запрудившему площадь так, что было видно только
море голов, и на их поклоны народ ответил громогласным "ура!", заглушившим
на мгновение даже звон колоколов.
Вечером Государь был в театре, а мы с сестрой Китти вдвоем отправились
к Государыне и застали ее все еще в большом волнении. Она нам рассказала,
что, покидая Георгиевский зал, Государь сказал ей: "Теперь-то ты мной
довольна?"
Его слова говорят о том, что в течение этих тягостных месяцев, когда
на Государя обрушивались самые противоположные точки зрения, именно
Государыня ратовала за проведение национальной политики. 30 [октября] Утром я поехала во дворец представиться Цесаревне, которая пригласила
меня явиться к полудню. Она рассказала о том, как все происходило накануне,
и заявила, что не знала о том, что Государь выступит с речью. Похоже, что
никто, кроме, возможно, Государыни и Наследника, не знал заранее о
намерении Государя. Вчера, к концу вечера, великие князья Сергей и Павел
вернулись из театра. Я упрекнула великого князя Сергея за то, что он не
предупредил меня о предстоящей речи Государя. Он сказал, что и сам ничего
не знал заранее. Великий князь Павел очень мил, в нем чувствуется как бы
затаенный священный огонь. Моя сестра заговорила с ним об утреннем событии,
великий князь с жаром отвечал ей: "Сто лет буду жить, а не забуду этих
минут!" Чувствуется, что и саму Царскую семью сильно тяготила
неопределенность и нерешительность нашей политики. Цесаревна сказала мне,
что последний месяц в Царском они жили тяжело, в полном неведении того, что
делалось и что следует делать. В субботу, 30-го, я не видала Государыню.
Она давала официальный обед, а вечером была вместе с Государем на рауте у
Долгоруких. Было особо отмечено, что Государь долго беседовал с
Черкасским [25]. Черкасский в последние годы находился в немилости из-за
адреса Думы, не понравившегося Государю.
Государь, встречая его на приемах, даже не здоровался и никогда не
заговаривал с ним. Черкасский написал военному министру Милютину [26] и
просил, ввиду нынешних обстоятельств, использовать его на любой службе.
Видимо, его предложение было с радостью принято, Государь и Государыня
выказали ему свою благосклонность, а его племяннице и приемной дочери
Барановой послали шифр. 31 [октября] В 2 1/2 часа я получила приказание Государыни быть у нее к 3 часам. Я
немедленно выехала и пробыла у нее очень долго. Государыня сразу заговорила
о предложении Черкасского, вот ее собственные слова: "Государь очень рад,
что Черкасский возвращается на службу. Поначалу он получит назначение
руководителя общества Красного Креста, но только для того, чтобы ввести его
в дела, и в дальнейшем ему будет передано гражданское управление армией".
Она сказала еще что-то, но я не поняла, потому что говорила она очень тихо.
Разговор зашел о деятельности Славянских комитетов. Я сказала
Государыне, что им была предоставлена либо слишком большая свобода действий
- если не хотели такой деятельности, которая и в самом деле может стать
опасной, ежели управление Славянскими комитетами попадет в руки нечестным
людям, которые могут воспользоваться ими для действий против правительства;
либо слишком малая - если правительство предполагало проводить через
комитеты свою политику поддержки славянских народов в настоящем кризисе до
тех пор, пока оно само не будет в состоянии уверенно взять дело в свои
руки. В таком случае надо было тайно, но определенно договориться с
комитетами, оговорить их деятельность, снабжать их деньгами и
добровольцами, чтобы дополнить весьма недостаточные средства, коими
располагали Славянские комитеты.
Имей мы несколько тысяч добровольцев и два-три миллиона рублей - дела
в Сербии и Черногории шли бы куда успешнее. Но судя по тому, как все
протекало, правительство явно само было застигнуто врасплох деятельностью
Славянских комитетов и не знало, поддерживать их или запретить. К счастью,
русское чувство Государя и его благородные симпатии к угнетенным христианам
не позволили ему поддаться страху перед так называемым революционным
направлением комитетов, как это внушало ему его окружение. Я со смехом
сказала Государыне:
- Сударыня, когда позволяют себе такую прихоть, как Славянские
комитеты, то рядом оказываются такие первые министры, как Черкасский. Такие
революционные добавки приемлемы только в руках очень сильного
правительства, точно знающего, чего оно хочет и что оно делает.
Государыня ответила с удивившей меня откровенностью:
- Но уж лучше, чем такие министры, как Тимашев [27], у которого каждый
становой пристав сам из себя изображает правительство. Два-три умных
человека - вот чего нам не хватает.
Я передала также Государыне, какое досадное впечатление осталось в тот
день у депутации от Думы, которая явилась вместе с депутацией от дворянства
вручить свой адрес Государю. Накануне им сказали, что они приглашены к
завтраку после приема, но, когда они подошли к дверям столовой, им передали
через Арапова [28], что они вовсе не приглашены к завтраку, и им пришлось
удалиться. Я позволила себе указать Государыне на бестактность этого
поступка, ведь добрая половина депутации состоит из таких же дворян, как и
представители московского дворянства, а другая половина - это крупнейшие
московские капиталисты, чьи кошельки весьма пригодились бы в случае войны,
и не следовало настраивать их против себя, отказав им в котлете за царским
столом. Государыня сказала, что это ошибка генерал-губернатора, она
слышала, как он в беседе с Государем настаивал на том, чтобы представители
города не присутствовали на завтраке, потому что ставить их на одну доску с
представителями дворянства будет неуважением к последним. Государь сказал,
что тогда следует пригласить городского голову. Долгорукий возразил, что
городского головы нет, его должность исполняет Ладыженский. Долгорукий
слишком глуп, чтобы самому придумать такую интригу, это кто-нибудь из
дворян подсказал ему.
Между тем Государыне доложили, что ее дожидается Батюшкова. Она вышла
в гостиную, а меня просила подождать в кабинете. По возвращении она
сказала, что говорила с Батюшковой о неудачном завтраке и разрешила ей
выдать виновника - Долгорукого. Но лекарство мне показалось не лучшим, чем
сама болезнь. Монархи не должны отказываться от солидарности со своими
слугами, пока те их поддерживают по обязанности военной или государственной
службы.
Я вынесла из разговора с Государыней общее впечатление, что она видит
почти так же ясно, как мы со стороны, все слабые стороны правительственной
деятельности и в душе возмущается ими, хотя в разговоре на эту тему она
сохраняет свою обычную сдержанность и осторожность.
Вечером мы приехали с Китти на вокзал проститься с Государыней.
Проводить Царскую семью собралась целая толпа.
Государыня, прощаясь со мной, сказала: "Надеюсь, вы приедете в
Петербург повидаться со мной". Государь также сказал: "Надеюсь видеть вас в
Петербурге". Это явно было сказано для публики, потому что Государыня еще
накануне пригласила меня, и теперь, на публике, это приглашение
адресовалось жене Аксакова, председателя Славянского комитета. Многие
присутствующие, в том числе князь Долгорукий, были в очень дурном
расположении духа. Долгорукий считал, что Государь устроил в Москве
беспорядки - и он, и партия консерваторов, и умеренные кричали во все
горло, что Государь чересчур воодушевил национальную партию. 1877 год
5 октября Наконец-то победа после стольких месяцев неудач и поражений. Однако
пока рано радоваться. Наши слабые весенние успехи сопровождались такими
горькими разочарованиями.
Вчера мой муж был вызван к генерал-губернатору, и тот прочитал ему
шифрованную телеграмму Государя: "Позвать Аксакова и, если он действительно
центром составляемому известному адресу, то внушить ему немедленно
прекратить всякое действие под строгою угрозою за будущее".
Этот адрес, автором и виновником появления коего считают моего мужа,
существует только в петербургских сплетнях и слухах. Я провела неделю в
Царском, с 17-го по 25-е, и уже тогда Петербург полнился слухами об этом
адресе. Я думаю, что Тимашев сам распустил эти слухи, чтобы навредить моему
мужу. Но я не думала, что он дерзнет сделать эти слухи основой для
обвинений и доведет их до сведения Государя. Воспоминания Летом 1878 года мы, как всегда, переехали на дачу. Это лето сильно
отличалось от прежних - 1876 и 1877 годов. Лето 1876 года было отмечено
лихорадочной, бурной деятельностью, вызванной в России сербской войной,
отправкой тысяч добровольцев, которые все являлись в Славянский комитет
просить средства для отправки на театр военных действий, так что любое
событие, волновавшее тогда страну, откликалось на нашей маленькой даче,
обыкновенно такой тихой и покойной. Лето 1877 года памятно нашим поражением
под Плевной, героическими усилиями наших солдат на Шипке. Все лето прошло в
беспокойном напряжении и тревогах.
Теперь война закончилась. Мужество и сверхчеловеческие усилия русской
армии, знаменитый переход через Балканы в разгаре зимы привели русскую
армию к стенам Константинополя и вынудили турок подписать Сан-Стефанский
мир [29], фактически уничтоживший присутствие Турции в Европе и обеспечивший
свободу большей части славян, страдавших от турецкого ига. Но вот новая
кампания выдавливания, предпринятая европейской дипломатией, пытается
вырвать у России плоды победы, оплаченной ценою стольких жертв, страданий и
крови. Открывается Берлинский конгресс, и, несмотря на обстановку
секретности, в которой принимаются его решения, каждый день иностранные
газеты доносят до нас глухое эхо обид, наносимых России неслыханной
агрессивностью Англии, вероломной тактикой Австрии, поддерживаемых под
ручку ловким маккиавелизмом "почтенного биржевого игрока" [30], который,
прикрываясь внешне благожелательной по отношению к России политикой, твердо
и неуклонно ведет дело к тому, чтобы она своей рукой подписала договор,
лишающий ее всех преимуществ, геройски завоеванных ценой оружия.
Трудно передать в подробностях все тяжелые впечатления, которые нам
пришлось пережить этим скорбным летом. Читая иностранные газеты, полные
наглого ликования по поводу каждой уступки, вырванной Европой у
представителей русских интересов [31] благодаря их безволию, глупости и,
возможно, предательству, мы чувствовали, как краска стыда заливает нас. Все
противоречивые слухи о постыдных договоренностях, в реальность коих мы не
хотели верить, держали нас в постоянном напряжении. Дни проходили в
ожидании новых телеграмм, в обсуждении их на все лады, даже ночами не
спалось из-за беспрерывных мыслей обо всем этом. Лето выдалось холодное,
дождливое. Состояние природы вполне отвечало нашему душевному расположению.
Чтобы лучше понять то, что происходило с нами, и особенно что делалось
в душе моего мужа, надо перебрать события трех последних лет,
распространившееся в России впечатление от первых слабых попыток
освобождения славянских народов, ужас и негодование, испытанные нами при
страшном известии о зверствах в Болгарии, всеобщая симпатия и горячие
отклики по всей стране в ответ на циркуляры моего мужа, распространявшиеся
через славянские комитеты в огромном количестве, неодолимый порыв,
последовавший за этими воззваниями, появление Черняева и русских
добровольцев в Сербии, напряженное состояние неопределенности перед
неравной битвой, когда народ, мало искушенный в военных делах,
воодушевленный присутствием нескольких русских генералов-добровольцев, в
течение четырех месяцев давал отпор турецкой армии, вчетверо превосходившей
его числом. Поражение при Дунихе, голос русского царя, вмешавшегося наконец
в неравную битву, чтобы предупредить последнюю кровавую месть Турции.
Наконец, появление Государя в Кремле, его речь, принятая с горячим
энтузиазмом всей Россией, которая уже давно с тревогой наблюдала за своим
главой и представителем, колеблющимся и не решающимся вести Россию согласно
ее историческим судьбам. Потом снова тяжелое время ожиданий, новые уловки
вследствие прискорбного влияния прозападной петербургской партии. И
наконец, после тысячи колебаний, после бесполезных константинопольских
конференций, внезапное решение, принятое царем, - объявление войны в
Кишиневе 12 апреля, прекрасно подготовленная кампания, славный переход
через Дунай, легендарные подвиги наших моряков, потом наши страшные неудачи
под Плевной, ужасное время ожиданий и, наконец, падение Плевны, славный
переход в разгар зимы через Балканы, превосходящий все героические подвиги
такого рода, известные в древней и новой истории, появление наших войск у
стен Константинополя, слухи о занятии ими этого города, имеющего отношение
к историческим судьбам России. Потом вдруг это внезапное, необъяснимое
поражение и, наконец, тупиковый, постыдный Берлинский конгресс. Каковы были
чувства тех, кто вложил всю душу и силы, идя по пути самых главных
жизненных интересов России, в ту минуту, когда поставлены на карту всё ее
историческое прошлое и настоящее, как можно было наблюдать и не страдать
при виде того, как на их глазах великое дело предано из-за глупости и
вероломства худших их представителей.
Мой муж глубоко переживал происходящее; по регламенту славянского
общества он должен был вести публичное собрание, и он размышлял,
воспользоваться ли ему этим случаем, чтобы выразить в своей речи протест от
лица тех в России, в ком остались еще чувства патриотизма и национальной
чести. Он посоветовался со мной и сказал, что знает: если он произнесет
речь, соответствующую его душевному состоянию, то его вышлют из Москвы, тем
самым он лишится места в банке и мы останемся без средств к существованию,
поэтому он может решиться на такой поступок только с моего согласия. Я
ответила, что с теми средствами, что мы имеем, мы можем прожить два года в
деревне или в провинциальном городе, где можно мало расходовать и соблюдать
строгую экономию, а через пару лет обстоятельства, возможно, переменятся,
так что, на мой взгляд, мы можем рискнуть подвергнуться ссылке.
Если раньше мне случалось советовать мужу быть сдержаннее в выражениях
политических убеждений, которые ему приходилось высказывать в ответ на
двойственные и непоследовательные действия нашего злосчастного
правительства, то в настоящем случае я живо ощущала, что для исторического
сознания России будет полезно услышать честный, неподкупный и мужественный
голос, протестующий против постыдного безволия властей. Конечно, это будет
голос вопиющего в пустыне, он не изменит хода событий и его скоро грубой
силой заставят замолчать, но, несмотря на одиночество и отсутствие
материальной поддержки, этот голос, протестующий против несправедливости,
явится нравственным поступком, который принесет свои плоды в будущем. Я
глубоко убеждена, что каждый независимый поступок подготовляет почву, на
которой будущие поколения взрастят свободу, что стране для обретения
свободы нужны не столько либеральные учреждения, сколько честные,
независимые характеры и гражданские поступки.
Итак, мой муж написал речь. Я хотела выбросить из нее некоторые
чересчур острые выражения, хотя в глубине души сочувствовала каждому слову.
Но мой муж остался непреклонен, как и все писатели, когда дело касается их
пера. Речь была произнесена 22 июня в Москве перед весьма малочисленной
публикой, потому что в городе в это время уже никого не было. Из наших
друзей и знакомых присутствовали графиня Соллогуб, Евреинова, князь Николай
Мещерский, Владимир Соловьев [32]. Редактор "Гражданина" Пудекевич,
оказавшийся в Москве, предложил моему мужу напечатать речь в его газете и
забрал с собой один экземпляр. Николай Мещерский сказал: "Когда я слушал
речь, у меня было такое чувство, будто открылся кран и потекла вода, эта
речь дала выход чувствам и впечатлениям, живущим в каждом сердце".
Речь была произнесена 22 июня, соглашение на Берлинском конгрессе было
подписано только 13 июля и опубликовано 15-го. Обо всем, что происходило
между этими двумя датами на Берлинском конгрессе, мы узнавали только из
газетных сообщений, основанных скорее на предположениях, чем на достоверных
фактах, поскольку конгресс проходил в обстановке строжайшей секретности и
полного молчания. Государь поступил разумно, не утверждая до времени
решений конгресса, и общественное мнение могло вслух обсуждать и бранить
эти решения, не посягая на монаршую волю, которая еще не высказалась по
этим сложным вопросам. Таким образом, мой муж мог считать себя вправе взять
на себя такую смелость, не оскорбляя Государя. Ему было бы тяжело
промолчать ввиду той роли, которую Славянский комитет в его лице играл во
всем этом большом восточном кризисе, когда общественное мнение обрело в
Славянском комитете, можно сказать, орган для выражения своих задушевных
мыслей и доведения своих пожеланий и опасений до ушей правительства. Мой
муж получал отовсюду письма с призывами высказать свою позицию. Его
спрашивали, почему он молчит в такой момент, когда вся русская Россия с
трепетом следила за дебатами, на которых обсуждалась ее будущая политика,
ее положение в Европе, ее честь во взаимоотношениях Западной Европы и
славянского мира, судьба преимуществ, с таким трудом завоеванных ценой
кровавых жертв и беспримерных побед; она должна отдавать себе отчет в том,
что все ее столь серьезные интересы переданы в руки старика, князя
Горчакова, наполовину впавшего в детство, для которого его общеизвестное
тщеславие всегда стояло выше серьезных соображений и патриотических чувств,
и хитрого мошенника, старающегося из каждого дела извлечь личную выгоду,
графа Шувалова, который гораздо больше озабочен тем, чтобы снискать милость
Европы, чем постоять за интересы своей страны, и который бесстыдно
заявляет, что для него не существует национальностей, а есть просто
порядочные люди.
Мой муж не питал ни малейших иллюзий относительно того, что его речь
могла бы повлиять на ход событий. Реакция Петербурга на национальное
движение, захватившее и увлекшее на мгновение в свой мощный поток даже
правительство, эта реакция была слишком единодушной в правительственных и
административных сферах, чтобы наша бедная печать, вечно лавирующая и
связанная по рукам и ногам и тем не менее являющаяся единственным рупором
общественного мнения в стране, не имеющей конституционного
представительства, могла бы бороться с направлением, отстаивающим мир ценой
любых уступок и любого позора. Весь этот круг высших петербургских сфер
устал от существующего положения вещей, нарушившего привычное для него
праздное и роскошное существование; он в страхе и ненависти отвернулся от
трудностей, столкнувших его лицом к лицу с суровой реальностью жизни.
Национальная честь, исторические судьбы России - какие абстрактные пустяки
для людей, которые должны три раза в день сидеть за доброй трапезой с
трюфелями и шампанским, должны вечером ехать в свою ложу, слушать
итальянцев или французов, и которые почитают своим долгом мчаться во весь
опор на Парижскую выставку. И лишиться всего этого - ради чего и ради
кого?! Ради ничтожных славян, да еще забитых и позволяющих уничтожать себя
и не заявляющих протеста ни в одной французской или немецкой газете!
Такое направление мыслей господствовало в Петербурге. Печати было дано
указание молчать либо писать в духе правительственных решений. Голос моего
мужа был только отдельным и бесполезным протестом, бесполезным с
практической точки зрения, но только не с нравственной, потому что там, где
дело касается совести, каждый честный гражданский поступок принесет в
будущем плоды, и, конечно, было необходимо, чтобы неподкупный голос
возвысил свой протест от лица всей народной православной России против
постыдного безволия России официальной и подлого предательства ею Болгарии.
После произнесения речи мы еще долго не знали, достигла ли она ушей
официального Петербурга и какое имела действие.
Муж, как всегда, полагал, будто его речь останется незамеченной и не
будет иметь для него никаких последствий. Муж послал один рукописный
экземпляр Победоносцеву для передачи Цесаревичу и еще несколько экземпляров
друзьям и знакомым в Петербург. "Гражданин", напечатавший эту речь в ?
23-24, был конфискован, прежде чем его успели разослать подписчикам, и
деятельность газеты была в административном порядке приостановлена на три
месяца.
7 июля муж получил письмо от министра внутренних дел Тимашева, в
котором содержалось предупреждение, что вследствие Высочайшего повеления
ввиду недопустимых выходок представителя Славянского комитета в Петербурге
Васильева отныне славянским комитетам запрещается посылать денежную помощь
в славянские страны иначе, как через посредничество русских консулов,
аккредитованных в этих странах.
28 июля муж вернулся обедать из города поздно. Он рассказал, что был
вызван к генерал-губернатору князю Долгорукому, который передал ему
Высочайший выговор по поводу его речи, прочитанной 22-го, речи, совершенно
обойденной молчанием, так что даже в Москве о ней не знал никто, в том
числе Долгорукий, который тут же попросил у моего мужа экземпляр, а также
главный полицмейстер Арапов и наш квартальный надзиратель, которого срочно
поместили в нижнем этаже дома, где мы жили, чтобы он мог следить за
деятельностью Славянского комитета. И на этот раз деспотическая система
Российской империи, изрядно смягченная русским "авось" и славянским
добродушием, совершенно не сработала. Понадобилось внушение из Петербурга,
чтобы пустить вошь в голову нашей патриархальной московской администрации,
которая сама бы никогда не додумалась до того, что держава в опасности
из-за того, что г-н Аксаков в один жаркий и пыльный день высказал свой
образ мыслей перед двумя или тремя десятками особ, вынужденных в силу
каких-то обстоятельств проводить лето в Москве, вместо того чтобы дышать
свежим воздухом в деревне. Так что речь осталась бы неизвестной для
основной части общества, если бы не добрая услуга самой администрации,
которая своими гонениями всегда подчеркивает каждое слово и каждый поступок
моего мужа. О деятельности моего мужа вообще можно сказать, что его
убеждения - листок, исписанный симпатическими чернилами, секрет коих мало
кому известен, и роль химического проявителя взяло на себя как раз
правительство, выставляя для поучения публики черты, без него так и
оставшиеся бы непонятными для толпы. Но в ответ на каждое притеснение и
гонение речи моего мужа распространялись со стремительной быстротой.
Небольшое количество печатных экземпляров, изъятое при запрете, продавали
или давали почитать за баснословную цену. Сотни рукописных копий ходили по
России. Молодежь выучивала эти речи наизусть.
Долгорукий спросил мужа, что он скажет в ответ на Высочайший выговор,
который датирован 4 июля. Муж ответил, что он только может принимать его с
прискорбием и что ввиду того, что правительство не разделяет, по-видимому,
его воззрение на Берлинский трактат, то он смотрит на выговор как на очень
милостивую меру, что можно было ожидать худшего. Я привожу эти слова,
потому что они были истолкованы недоброжелателями моего мужа в том смысле,
будто муж насмехался над выговором, будто он сказал Долгорукому, что это
уже седьмой выговор (на самом деле он получил всего три) за его жизнь и что
для него это безделица.
Дело в том, что я сама была удивлена: если Государь ознакомился с
речью и если он действительно стал на путь уступок, требуемых от России на
Берлинском конгрессе, он принял не слишком строгие меры к одиночке,
осмелившемуся крикнуть ему: вы заблуждаетесь, вы стали не на тот путь. Я
знала, что Государь был очень рассержен, он делал упреки моей сестре Дарье
за ее переписку со мной, о содержании которой мог знать только благодаря
перлюстрации. Я, впрочем, знала, что наши письма читают, к тому же было
несколько писем моего мужа, в которых он в сильных выражениях писал о
политической обстановке и пагубных последствиях для России решений
Берлинского конгресса. Раз уж Государь стал на путь совершенно антинародной
политики, то голос моего мужа должен был для него становиться все более
невыносимым. Я также не разделяла благодушия мужа, полагавшего, что выговор
будет для нас единственным наказанием за его речь. Увы, мои опасения скоро
оправдались. Во вторник, 11 июля, мужа снова вызвал к себе Долгорукий и
объявил, что по Высочайшему указанию он лишен полномочий председателя
Славянского комитета. Это было сильным ударом для мужа: его лишили
деятельности, в которую он вложил всю душу, и вынудили отойти от дела,
самого дорогого для него.
14-го был созван совет комитета и принято освобождение моего мужа от
полномочий председателя, и временно они были возложены на его помощника -
Попова.
Я не могу точно передать, что там произошло. Протокол заседания по
оплошности либо по злому умыслу был так двусмысленно отредактирован, что
послужил поводом для недоброжелателей усмотреть в нем неприличную выходку
Славянского общества, тем более что в нем содержались выражения от лица
общества благодарности моему мужу за его деятельность на посту
председателя. Попов и несколько других членов комитета Славянского общества
уже давно были недовольны моим мужем. Не удивлюсь, если эти господа
потихоньку делали все, чтобы добиться закрытия общества и устранения моего
мужа, потому что они понимали, что пока во главе общества будет мой муж,
член комитета, живущий в Москве, в том же доме, где помещается Славянский
комитет, его влияние будет неизменным и он всегда будет центром и душой
общества. Так что, возможно, протокол был отредактирован именно с такой
задней мыслью, чтобы отстранить от дел моего мужа и вызвать закрытие
общества. Так оно и случилось, но верных доказательств относительно
виновников у меня нет.
Муж вернулся в Волынское немного расстроенный. Он сказал, что самым
тяжелым в заседании было для него выслушивать банальные выражения
благодарности от Попова, те самые, которые потом ему же поставили в вину.
Прошла еще неделя. Моя сестра Екатерина вернулась из своей усадьбы,
Владимирской губернии, она собиралась ехать в Петербург посоветоваться с
доктором Красовским о здоровье. Она приехала 21-го, и я 22-го поехала в
город, чтобы повидаться с ней. Вечером мы вместе с мужем вернулись в
Волынское. 23-го, в воскресенье, в 8 часов утра я только встала, а муж еще
был в постели, и тут подъехал фельдъегерь - мужа вызывал к себе
генерал-губернатор. В 4 часа утра он послал фельдъегеря на нашу московскую
квартиру, но поскольку мужа не оказалось, он отправил посыльного в деревню,
который и застал моего мужа еще в постели.
- Ну, на сей раз, дорогой, это ссылка! - сказала я.
Однако муж бы непоколебим в своей вере в долготерпение Государя. Я
поехала в город вместе с ним, муж отправился к генерал-губернатору, я пошла
к обедне, а после дожидалась мужа у сестры. Ожидание затянулось; завидев
мужа, я выбежала на лестницу:
- Ну что, мой друг, кто оказался прав?
- Ты, - ответил он, - меня высылают в имение мое или жены, каковых на
карте России не имеется.
Действительно, обстоятельства вынудили нас три года назад продать наши
земли. Те же обстоятельства заставили моего мужа пойти служить в банк. Его
служба давала нам средства к существованию. Однако у нас были средства на
скромную жизнь в течение двух лет, а за два года многое могло перемениться,
особенно в России, где всегда семь пятниц на неделе. В первую минуту мне
показалось даже забавным оказаться жертвой анахронизма, получив приказ о
ссылке в несуществующие имения только за то, что пытались помочь
правительству. Забавно быть высланными в наше время подобно тем
историческим лицам, о которых мы читали как о чем-то особенном в "Архиве"
Бартенева и в "Старине". Но куда нам было ехать? Муж возразил милейшему
маленькому князю, что ни у него, ни у жены нет имений.
- Что ж, - ответил князь, - постарайтесь устроиться у кого-нибудь из
родных или друзей, потому что, если я доложу в Петербург, что вам некуда
ехать, вас вышлют в Архангельск, а это еще хуже.
Муж попросил несколько дней на размышления. Моя сестра сказала:
- Поезжайте в Варварино (усадьба во Владимирской губернии, откуда она
только что приехала).
До Варварина от станции железной дороги надо добираться 50 верст по
очень дурной дороге. Я боялась, что мужу там покажется слишком одиноко, а
мне было по душе такое уединение, только я не была уверена, что муж
выдержит такое затворничество. К тому же у меня было одно сомнение. Я
знала, что сестра предлагает мне свой дом от чистого сердца, что она не
станет беспокоиться о том, что я займу ее хорошенький домик, недавно
отделанный заново, - с паркетами, красивыми обоями; но я знала также, что
нашей доброй тетушке [33], очень аккуратной и методичной, не понравится такое
вторжение на неопределенное время в ее гнездышко, и мне было тяжело
причинять ей неудобство. Мы вспомнили про Овстуг, имение моего отца в
Орловской губернии. Дали телеграмму Ивану [34]. Ответ был такой: в Овстуге
давно никто не жил, там нет ни печей, ни хороших окон, поэтому жить в
холодное время там нельзя, впрочем, и все там пришло в полный упадок. Мы
подумали об имении графини Соллогуб, но она сказала, что и оно не годится.
Трудно было найти какое-то решение. Усадьба, устроенная для зимних условий,
вообще теперь стала редкостью в России, а еще реже можно найти друзей или
родных, готовых с радостью вам ее предоставить. Признаться, я была
огорошена случившимся.
Муж с трудом добился от маленького князя, требовавшего отъезда в 24
часа, отсрочки до среды (было воскресенье), чтобы привести в порядок дела,
накопившиеся за столько лет. Что касалось до наших домашних дел, я
понимала, что у мужа до них руки не дойдут и мне придется заняться ими
самой. Я немедленно отправилась в Волынское, чтобы устроить наш переезд в
город, перевести на дачу, с которой мы съезжали, приютских детей, поручить
присмотр за приютом моей доброй соседке по даче Лясковской до той поры,
пока не вернется из-за границы Морозова, вместе с которой мы основали этот
приют. Я старалась не обращать внимания на слезы Марии Абрамовны и детей,
одна девочка рыдала чуть не до конвульсий, и я решила взять ее с собой в
ссылку, чтобы она скрасила мои досуги.
Впрочем, у меня слишком мало времени, чтобы давать волю чувствам. Надо
было как можно скорее упаковывать вещи, и я до сих пор удивляюсь той
невероятной скорости, с которой мне удалось устроить переезд из деревни в
город, упаковать все вещи в нашей московской квартире - книги, бумаги,
картины, посуду, мебель, которые надо было отправить на склад, потому что
из соображений экономии мы не могли оставить за собой квартиру в Москве на
неопределенное время нашего отсутствия. Надо было уладить дела в моей школе
и приюте, найти тех, кто мог меня заменить. И наконец, надо было купить и
упаковать все необходимое для дороги в ссылку. Не понимаю теперь, откуда у
меня взялись силы в том нервном состоянии, в котором я находилась, чтобы
сделать все за четыре дня, с понедельника по пятницу. К тому же меня
постоянно отрывали от дела друзья, приходившие послушать нашу удивительную
историю и поплакать на груди у изгнанников. В ту незабываемую пору
настоящим даром Провидения стала для меня Евреинова, мой дорогой доктор
права; она доказала, что занятия юриспруденцией не высушили ее доброе и
сострадательное женское сердце. Она помогала мне во всех поездках, покупках
и при упаковке - и все исполняла охотно и легко, так что я без угрызений
совести принимала ее услуги, и это была лучшая сторона дела, ибо много ли
найдется людей, готовых прийти на помощь и не напомнить об этом при случае.
Однако в понедельник еще никак не вырисовывалась та желанная гавань,
куда мы могли бы поехать в ссылку достаточно далеко, чтобы успокоить
воображение князя Долгорукого, но не настолько далеко, чтобы расстроить
воображение моего мужа. Сестра должна была ехать в Петербург, я взяла у нее
на всякий случай рекомендательное письмо к ее управляющему, и поскольку до
вечера другая усадьба так и не была найдена, муж был вынужден объявить
князю Долгорукому, что мы остановили свой выбор на Варварине, и поклясться
князю, что мы не переменим своего решения.
Во вторник генерал-губернатор передал, что получен приказ из
Петербурга о закрытии Славянского общества и прекращении всякой его
деятельности, предписывалось не созывать для этого общего собрания или
собрания совета общества, а просто сообщить об этом сотрудникам, которые
должны заняться ликвидацией дел в самые короткие сроки. Обязательным
условием было также, чтобы в печать не просочились сведения о закрытии
Славянского общества, и все редакции газет Москвы и Петербурга были строго
предупреждены о том, что не дозволяется упоминать о закрытии Славянского
общества и о высылке моего мужа, в противном случае им грозило немедленное
закрытие. Муж узнал об этом приказе от самого генерал-губернатора, когда
явился к нему сообщить, что местом ссылки выбрано Варварино. Я дома
занималась упаковкой вещей, когда конторский служащий общества Рябинин
пришел и отдал мне упомянутую бумагу. Попов с величайшим усердием принялся
за ликвидацию общества. В мгновение ока все бумаги были вынуты из шкафов,
беспорядочно сложены в ящики и отправлены в московские архивы. Трех дней
хватило, чтобы все было развеяно, а мебель продана с молотка. Среди всего
этого хаоса мелькали испуганные лица болгар и сербов, в ужасе приходивших
справляться о том, что же случилось.
Славянский комитет имел сотню стипендиатов в университете и других
учебных заведениях Москвы. Бедные студенты полагали, что остались без
поддержки и опоры. Генерал-губернатор приказал, чтобы из конфискованного у
общества капитала в различные учебные заведения были внесены необходимые
суммы для содержания стипендиатов общества до конца срока их обучения. Что
касается до девушек-славянок, они были поручены заботам недалекой
Стрекаловой, возглавлявшей московскую благотворительность.
Этот акт насилия и произвола был осуществлен самым незаконным образом,
возможным только в нашем славном отечестве. Поначалу такой произвол ничем
не объясняли, ведь нельзя же было делать благотворительное общество
ответственным за речь, произнесенную его председателем, тем более что
председатель уже был отстранен от своих обязанностей за эту самую речь.
Неуместные выражения благодарности моему мужу также не могли быть вменены в
вину всему обществу; в любом случае правительство не имело никакого права
изымать частные средства благотворительного общества и распоряжаться ими
без ведома его членов. Впрочем, никто не возразил. Попов исполнил то, чего
от него ждали, с усердием лакея, а русское общество и в этом случае, как и
во многих других, доказало, что оно довольно существующим режимом и вполне
его заслуживает.
В среду мой муж уехал, таким образом он освободил Москву от своего
пагубного присутствия; маленький Долгорукий так настойчиво старался
выдворить его, что можно было подумать, что присутствие мужа создавало
опасность для старой столицы.
Было решено, что муж будет дожидаться меня в Троице, пока я не упакую
последние тряпки и горшки, и что я в пятницу присоединюсь к нему, чтобы
вместе ехать в ссылку. Я не спала несколько ночей и была ошеломлена все
новыми немилостями, обрушивавшимися на нас, мне все казалось, что мужа
могут по дороге арестовать и вместо тихого Варварина увезти неизвестно
куда. Милая Евреинова, как настоящий друг, не стала понапрасну меня
разубеждать, она поняла меня с моим нелепым воображением и пообещала
сопровождать моего мужа до Троицы со своей подругой и в случае, если его
снимут с поезда, известить меня о пути его следования. Вечером я проводила
мужа на вокзал. Все прошло достойно. Не было никаких демонстраций, десятка
три друзей с невеселым видом собрались, чтобы сердечно проститься. Общество
железной дороги во главе с председателем купцом Мамонтовым [35] предоставило
мужу отдельный вагон первого класса, так что переодетые сыщики не смогли
проникнуть в вагон, в котором муж разместился вместе с барышнями
Евреиновой, Федоровой, с Павлом Третьяковым [36] и Павловым, провожавшими мужа
до Троицы. Было на самом деле очень забавно наблюдать, какие сильные меры
принимала полиция в отношении такого мирного и безобидного человека, как
мой муж. На перроне находилась по меньшей мере дюжина переодетых сыщиков.
Князь Долгорукий страшно негодовал на общество за то, что оно предоставило
отдельный вагон. Он потребовал отчета у Мамонтова:
- Что сие означает?
- Ровным счетом ничего, - спокойно отвечал тот, - у нас есть традиция
оказывать такой знак внимания почетным пассажирам, а Иван Сергеевич для нас
почетный пассажир.
В четверг, 27-го, утром я поехала в собор и за покупками, а вечером -
в Волынское попрощаться с детьми из моего приюта и забрать маленькую Зину,
которую я предполагала взять с собой в Варварино. Во всех этих поездках,
самых невинных и благообразных, меня заботливо сопровождал полицейский,
видимо, имевший указание следить, чтобы я не совершила революционную
выходку в Успенском соборе или в лесу в Волынском. Четыре городовых стояли
на страже у дома Беляева, записывая имена тех немногих дам, что приходили в
тот день проститься со мной, и ту мебель, что выносили от меня. Все это
было странно, тем более если вспомнить, что месяц спустя в Петербурге был
убит шеф тайной полиции Мезенцов - средь бела дня на многолюдной улице, и
не нашлось поблизости ни одного городового, чтобы предупредить убийство или
хотя бы задержать убийцу после совершения преступления; администрация была
вынуждена признать, что принятые ею меры предосторожности и борьбы с
преступностью были недостаточны.
Как бы то ни было, в пятницу 29 июля в полдень Москва освободилась от
меня - последней опасности, угрожавшей покою почтенной старой столицы.
Графиня Соллогуб и Бокова приехали на вокзал проститься со мной, а
Свербеева, бесценный, верный друг моего мужа, решила проводить меня до
Троицы. На станцию Талица из своей деревни подъехали мои мачеха и невестка
с двумя детьми [37], чтобы провести с нами последний день в Троице. ПРИМЕЧАНИЯ
1. Мария Александровна (Максимилиана Вильгельмина Августа София Мария,
принцесса Гессен-Дармштадтская; 1824-1880) - российская императрица с 1855
г.
2. Мария Александровна (1853-1920) - принцесса Великобритании,
герцогиня Саксен-Кобург-Готская, дочь императора Александра II' с 1874 г.
замужем за Альфредом Эрнстом Альбертом, принцем Великобританским' герцогом
Саксен-Кобург-Готским (1844-1900).
3. Тютчева Дарья Федоровна (1834-1903) - дочь поэта Ф. И. Тютчева,
фрейлина императрицы Марии Александровны.
4. Блудова Антонина Дмитриевна (1812-1891) - графиня, дочь известного
государственного деятеля Д. Н. Блудова, камер-фрейлина, мемуаристка.
5. Милан Обренович (1854-1901) - сербский князь, в 1882-1889 гг.
король Милан I.
6. Черняев Михаил Григорьевич (1828-1898) - генерал-майор, с 1865 г.
военный губернатор Туркестанской области, в 1876 г. в сербской армии, с
1882 г. генерал-лейтенант; с 1886 г. в отставке.
7. Николай Александрович (1843-1865)- великий князь, наследник.
8. Тютчева Екатерина Федоровна (1835-1882) - дочь поэта Ф. И. Тютчева,
фрейлина.
9. Ристич Йован (1831-1899) - один из регентов при князе Милане
Обреновиче в 1868-1872 гг., министр иностранных дел Сербии в 1876-1877 гг.,
премьер-министр в 1873, 1878-1880, 1887 гг.
10. Александру Александровичу, будущему императору Александру III.
11. Горчаков Александр Михайлович (1798-1883) - светлейший князь,
министр иностранных дел в 1856-1882 гг., канцлер с 1867 г.
12. Игнатьев Николай Павлович (1832-1908) - граф, русский посланник в
Константинополе.
13. Посьет Константин Николаевич (1819-1899) - адмирал, министр путей
сообщения (1874-1888), член Государственного совета; путешественник,
почетный член Академии наук.
14. Николай (1841-1921) - князь черногорский в 1860-1910 гг., король
Черногории Никола I Петрович Негош в 1910-1918 гг.
15. Михаил Николаевич (1832-1909) - великий князь, четвертый сын
императора Николая I, генерал-фельдмаршал (1878), в 1862-1881 гг. наместник
Кавказа, в 1877-1878 гг. главнокомандующий Кавказской армией.
16. Гиляров-Платонов Никита Петрович (1824-1887) - публицист, издатель
газеты "Современные известия", в прошлом цензор Московского цензурного
комитета.
17. Мантейфель фон Отто Теодор - прусский государственный деятель.
18. Вильгельм I Гогенцоллерн (1797-1888) - прусский король с 1861 г. и
германский император с 1871 г.
19. Боткин Сергей Петрович (1832-1889) - лейб-медик.
20. Николай Николаевич (1831-1891) - великий князь, третий сын
императора Николая I. В 1864-1880 гг. командующий войсками гвардии и
Петербургского военного округа; во время русско-турецкой войны 1877-1878
гг. главнокомандующий Дунайской армией.
21. Сергей Александрович (1857-1905) и Павел Александрович (1860-1918)
- великие князья, младшие сыновья императора Александра II.
22. Толстая Александра Андреевна (1817-1904) - фрейлина, двоюродная
тетка Л. Н. Толстого, писательница.
23. Пиллар фон Пильхау Анна (Нина) Карловна (1832-1885) - баронесса,
фрейлина; Милютина - фрейлина.
24. Точный текст окончания речи Александра II на приеме московского
дворянства: "...я имею твердое намерение действовать самостоятельно и
уверен, что в таком случае вся Россия отзовется на мой призыв, когда я
сочту это нужным и честь России того потребует. Уверен также, что Москва,
как всегда, подаст в том пример. Да поможет нам Бог исполнить наше святое
призвание!"
25. Черкасский Владимир Александрович (1824-1878) - князь, член
Редакционных комиссий по подготовке крестьянской реформы, московский
городской голова в 1868-1870 гг. Либеральный адрес, принятый по его
инициативе Думой в 1870 г., вызвал недовольство императора Александра II,
что побудило его подать в отставку. Во время русско-турецкой войны (с 1877
г.) руководил устройством гражданского управления в Болгарии.
26. Милютин Дмитрий Алексеевич (1816-1912) - граф (с 1878), в
1861-1881 гг. военный министр.
27. Тимашев Александр Егорович (1818-1893) - государственный деятель,
генерал от кавалерии (с 1872 г.), министр внутренних дел в 1868-1878 гг.
28. Арапов Николай Устинович (1825-1884) - генерал-майор, московский
обер-полицмейстер в 1866-1876 гг.
29. Сан-Стефанский мир был заключен 3 марта 1878 г. в Сан-Стефано,
близ Стамбула (Турция). Сербия, Черногория и Румыния получили
независимость, Болгария, Босния и Герцеговина - автономию. К России отошли
Южная Бессарабия, крепости Ардаган, Карс, Батум и Баязет. Условия
Сан-Стефанского мира были пересмотрены на Берлинском конгрессе, созванном в
1878 г. по инициативе Великобритании и Австро-Венгрии, выступавших против
усиления позиций России на Балканах.
30. Речь идет о Германии.
31. С российской стороны Берлинский трактат от 1/13 июля 1878 г.
подписали дипломаты князь А. М. Горчаков, граф П. А. Шувалов (посол в
Лондоне) и П. П. Убри (посол в Берлине).
32. Соллогуб (урожденная Самарина) Мария Федоровна - графиня, сестра
славянофила Ю. Ф. Самарина, приятельница А. Ф. Тютчевой; Мещерский Николай
Петрович (1829-1901) - князь, внук Н. М. Карамзина; Соловьев Владимир
Сергеевич (1853-1900) - религиозный философ, поэт, публицист.
33. Сушкова (урожденная Тютчева) Дарья Ивановна (1806-1879) - сестра
Ф. И. Тютчева.
34. Тютчев Иван Федорович (1846-1909) - брат Анны Федоровны, сын поэта
Ф. И. Тютчева; член Государственного совета, гофмейстер.
35. Мамонтов Савва Иванович (1841-1918) - промышленник и меценат.
36. Третьяков Павел Михайлович (1832-1898) - член совета Московского
купеческого банка, собиратель произведений русского искусства.
37. Мачеха - Эрнестина Федоровна Тютчева (урожденная баронесса
Пфеффель, в первом браке баронесса Дернберг; 1810-1894); невестка - Ольга
Николаевна Тютчева (урожденная Путята; 1840-1920), жена И. Ф. Тютчева, с
детьми Федором (1873-1931) и Софьей (1869-1957) приехали из Муранова.''''' Перевод с французского, публикация и примечания
Людмилы Гладковой'' '''
