Русское зарубежье о Чехове: Критика, литературоведение, воспоминания: Антология
М.: Дом Русского Зарубежья им. Александра Солженицына, 2010.
АЛЕКСАНДР ПЛЕЩЕЕВ[править]
Чехов[править]
Очень порадовал меня A.B. Амфитеатров, прочитавший напечатанный в одной из русских газет в Париже мои воспоминания о Чехове, которые понравились ему.
Чехов, — как пишет Александр Валентинович, — его культ! Он любил и глубоко чувствовал Антона Павловича, психологию действующих лиц его рассказов и пьес.
Одобренный этим отзывом, я делюсь с читателем еще мелочами об Антоне Павловиче, которые памятны мне.
Я приехал с Чеховым из Ялты в Гурзуф, в самый выхоленный из русских курортов. Играла военная музыка. Едва ли не был праздничный день.
Когда мы вошли в большой зал местного ресторана, Чехов увидел за одним из столов компанию и, обращаясь ко мне, шепнул:
— Пойдем подальше, в другую комнату, в уголок, чтобы не видели. Это Пастухов здесь с приятелями. Позовет вместе обедать, а это тяжело…
Николай Иванович Пастухов был издателем и основателем «Московского листка» и представлял собою на редкость типичную, незабываемую фигуру старой Москвы. Популярность его была широкая; когда он ехал в ландо (он почему-то всегда ездил в огромном ландо), то ему городовые козыряли. Пастухов нажил своей газетой огромное состояние, был по натуре добрым человеком, но диким, самодуром и оригиналом. Газету его в литературных кружках презирали, и тем не менее некоторые из судей строгих пописывали у Николая Ивановича и не прочь были взять у него аванс. Выдавал он авансы из кармана, без расписок. Пастухов говорил многим «ты», и только когда сердился на кого-нибудь, переходил на «вы». Не помню, помещал ли у него что-нибудь юный Чехонте или нет, но они были давно знакомы, и Антон Павлович Добродушно рассказывал о Пастухове и о встречах с ним. На этот раз он не был расположен беседовать с Пастуховым и его компанией.
Обедали мы в другой комнате, в сторонке и были уверены, что никто нас не заметил. Мы ошиблись: когда я встретил Н. И. Пастухова в Москве, он был сух со мною и не скрывал обиды.
— В Гурзуфе были? С Чеховым обедали? Видели мы вас. Гнушаться стали, старых приятелей забыли.
Потом Николай Иванович смилостивился и продолжал в более ласковом тоне:
— Скажи Антону Павловичу, что обидели вы меня, что не ожидал я! Даже не подошли поздороваться.
Я сообщил эту претензию Чехову, и он признал ее справедливой, объяснив, что ему просто тяжело было много разговаривать, что он устал и искал отдыха.
— Встретите старика, — сказал Чехов, — передайте ему.
Как то в Париже, в отеле «Мирабо» я встретил Антона Павловича у моего отца и был несказанно обрадован этому. В то время у меня были средства, а с ними Париж представлялся много соблазнительнее, чем без них…
— Говорят, погуливаете вы здесь? — спросил меня Чехов.
— Обожаю Париж, Антон Павлович, осматриваю…
— А что бы меня позвать да показать.
— Хотите, Антон Павлович, завтра обедать вместе, а потом посмотрим разные кабачки?
— Очень хочу.
Так мы и решили, чтобы встретиться на другой день и пойти обедать.
— Меня Суворин звал провести вечер с ним, обедать, но мы все время вместе, — говорил Чехов, — а с вами-то будет посвободнее.
Между прочим я рассказывал Чехову, как с одним приятелем осматривал ночной Париж, для чего, в качестве журналиста, обращался к начальнику сыскной полиции Горону, который поручил своему агенту Росиньолю сопровождать нас и показать всевозможные вертепы Парижа. Чехова это заинтересовало, и он пожелал последовать моему примеру, желал осмотреть самый низкий пласт парижской жизни, а пока что — условились исследовать средний ее пласт.
На другой день я обедал с Чеховым и с приглашенным мною другом детства доктором-психиатром В. П. Тишковым, учеником академика И. П. Моржевского. Чехов тоже по профессии врач, так что между ним и Тишковым была общность интересов. Ели умеренно, а на напитки приналегли, начав с отечественного нектара — водки. А потом, как говорится, пошла писать губерния. Как из земли вырос около нас какой-то чичероне, рекомендованный внимательным к иностранной клиентуре ресторатором. Колесили мы с ним по Парижу всю ночь. Начали с «Мулен руж», где смотрели танцы модной тогда танцовщицы Гулю. Она танцевала среди публики со своими товарками, причем каждая вытягивала ногу к плечу, словно солдат брал ружье не плечо. Потом соединяли ноги в воздухе и замирали в группе, под аплодисменты публики.
Антон Павлович, не считаясь с сознанием, что алкоголь ему вреден, потягивал вино, а коллега Тишков подбадривал его и люто аккомпанировал ему.
— Не превратиться бы нам в двух нотариусов из «Периколы!» — заметил Чехов Тишкову, — ну да Александр Атексеевич поддержит… он крепче нас.
Попали еще в какой-то кабачок. Появились, разумеется, женщины, и вижу как сейчас бледного Антона Павловича, беседовавшего с одной из них. Он вынул из кармана золотой и подарил ей, сказав, приблизившись ко мне и Тишкову:
— У нее есть дочь.
И больше ни слова о ней. Я последовал его примеру и в свою очередь поддержал стройную женщину, цвет кожи которой был бронзоватым, а лицо усталым, не спавшим.
Чеховский отклик на ее жалобы не поднял ее духа и мало тронул ее. Искренна она была или нет, никто не знал.
Поехали дальше в какой-то притон, где под звуки скрипки и трубы вальсировал подозрительный и темный Париж. Спросили ликер. Я был здесь раньше с Росиньолем.
Под утро, когда светало, пили кофе где-то у Центрального рынка. И Чехов и Тишков позеленели, да и я, вероятно, тоже, хотя чувствовал себя бодрее их. Прошлись по рынку, откуда несло вкусными ароматами свежих овощей.
Я проводил приятелей до гостиниц, где они жили, и на другой день мы не виделись.
Через день встретил на Итальянском бульваре A.C. Суворина. Он ворчал и надулся. Совсем Грозный.
— Что вы сделали с Чеховым? Вы ведь его чуть не уморили? И теперь еще у него голова болит и он едва ходит! — набросился на меня Суворин. — Нет, нет, больше вы его, пожалуйста, не приглашайте!
Суворин, помимо того, был недоволен, что Чехов променял его на нашу компанию.
Антон Павлович не жаловался при встрече со мной на недомогание, а только благодарил, причем сознался, что очень многого совсем не помнит. Я сказал, что мне за него влетело от A.C. Суворина.
— Ревнует старик, — смеялся Чехов. — Сердился, что обедал один. Он думал, что я умираю, голова болела, а так чувствую себя ничего.
Суворин многим из знакомых рассказывал о нашей экспедиции, и в том числе Д. В. Григоровичу; последний не упрекал меня, а, взяв при встрече под руку, таинственно сказал:
— Плещеев, расскажите мне, где вы были с Чеховым? Это очень интересно. Париж — поразительный город, и никто не может сказать: я его знаю! Как тут много интересного и всегда нового. Я Вену очень люблю, но Париж — Париж! Я очень рад, что Чехов поглядит на этот пуп земли. Если еще соберетесь, я готов ехать вместе с вами. Тонкий город… все, все тут эстетично. Я не прочь Гулю посмотреть: она теперь самый модный человек в Париже. Скальковский новым чудом ее называет.
В последнее мое свидание с Антоном Павловичем в Москве он рассказывал мне о постановке «Вишневого сада», которой был тогда поглощен.
— Все как-то не налаживается… приходится одни и те же роли перераспределять между исполнителями.
Эта перетасовка ролей беспокоила Антона Павловича: он боялся, что исполнители не найдут должных тонов. Они не только нашли их, но это был концерт, и какой-то совсем новый тогда для нас концерт, не похожий на современную драматургию. Тут Чехов, казалось, слился воедино с исполнителями, с режиссером, с художником. Это было одно целое, неразрывное, неотделимое друг от друга, была гармония творчества. Один из наших общих с Антоном Павловичем друзей указал на родственность душевных настроений поэта и всей группы деятелей Художественного театра, заметя при этом, что тут не уловишь, где начинается создание театра и где кончается автор.
Я лично убежден, что, не попади пьесы Антона Павловича в Художественный театр, они утратили бы много своей прелести и значения. Вспомните «Чайку» в Александрийском театре. И наоборот, не было бы Чехова, не был бы Художественный театр тем, что он есть.
Чеховские пьесы нельзя было играть, а можно было только создавать. Это мнение убедительно для меня.
Этим и объясняется катастрофа «Чайки» в Александрийском театре, несмотря на участие В. Ф. Комиссаржевской. Она, эта большая актриса, не спасла пьесы. Комиссаржевская чувствовала одиночество, сиротливое, беспомощное; исполнители, окружавшие ее, не чувствовали, не разгадали автора. Не мог помочь им и режиссер Е. П. Карпов.
Комиссаржевская и Чехов, первая как актриса, второй как драматург, мечтали раньше других о новых формах и путях сценического и литературного творчества… Мечтал о новых формах и один из героев «Чайки»…
Я сидел на этом спектакле в ложе Суворина, и за нами, стараясь спрятаться или надеть шапку-невидимку, жалась в уголке фигура удрученного Чехова, она, эта фигура, юркнула куда-то и исчезла.
— Да где Чехов? Вы не видали Антона Павловича? — суетился Суворин в антракте.
А Чехова и след простыл. Говорили: уехал!
— Куда уехал? домой, в Москву?
Не помню, куда он уехал или спрятался в театре.
М. М. Читау подтверждает, что она видела его в уборной бенефициантки Левкеевой, откуда он вскоре тоже исчез.
Перечитывая пьесы Антона Павловича, вспоминая их на сцене и смотря их теперь на сцене, приходишь к одному выводу. — Как бы ни изменилась русская жизнь, какие бы бури и ураганы ни проносились над Россией, чеховские мелодии всегда останутся близкими и родными нам и будущим поколениям. Они незабываемы.
Антон Павлович желал узнать от меня, как здоровье его большого приятеля, живущего в Ницце, Николая Ивановича Юрасова, вице-консула Ментоны, но одновременно работавшего в консульстве в Ницце. Юрасов давно потерял одно легкое, а другое было с большим изъяном. И в таком-то положении, с полусогнутой фигурой и жестокими удушливыми приступами кашля, этот человек прожил, благодаря климату Ривьеры, 18 лет. Это был верный, бескорыстный друг русских, хлопотавший о них, помогавший им, ходивший за больными. По своему человеколюбию, бескорыстию и благородству Юрасов был не от мира сего, потому, верно, его и не назначили консулом.
Юрасов сблизился с Чеховым, который его полюбил. Чехов с особенной нежностью относился к Юрасову, поражался, как исключительно счастливо протекал туберкулезный процесс у Юрасова, и радовался этому.
— В чем только душа держится, — говорил про него Антон Павлович, — кожа да кости. А скрипит, целые дни бегает, работает, находит еще время живописью заниматься, живет, к тому же, не для себя, а для других.
Юрасов в свою очередь не раз говорил мне и писал своим друзьям о том симпатичном впечатлении, которое хранит он об Антоне Павловиче. Он советовал ему совсем перебраться на Ривьеру, и, кто знает, Может быть, благодатный юг Франции и Средиземное море сохранили бы нам Чехова на насколько лет. Примером был сам Юрасов.
ПРИМЕЧАНИЯ[править]
Впервые: Сегодня. Рига. 1927. 17 апреля. № 86.
Позже мемуарный очерк вошел в книгу А. Плещеева «Что вспомнилось (за 50 лет)» (Париж, 1931).
Плещеев Александр Алексеевич (1858—1944) — драматург, журналист, театральный критик, историк балета, сын поэта А. Н. Плещеева. С 1919 г. в эмиграции; жил во Франции.
«Перикола» (1868) — оперетта французского композитора Жака Оффенбаха. Два пьяных нотариуса появляются в конце первого действия: они оформляют брак между главными героями, Пикилло и Периколой.