Комедия в пяти действиях
Второе издание. Первое издание напечатано в Петербурге в 1908 году и было конфисковано.
ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА
I. РУССКИЕ.
Б а р ы ш н я Н а т а ш а.
С т е п а, рабочий, говорит южным говором.
Д е д у ш к а П е т р о, рыбак и лодочник, говорит южным говором.
П р и с т а в и городовые.
II. ЕВРЕИ.
Г о н т а, интеллигентный молодой человек, интересной внешности; больше похож на русского.
Э к с т е р н А б р а м, лет 23-х; на вид старше, благодаря бороде до самых глаз.
Т о в а р и щ М а к а р, интеллигент; член городского комитета, коренастый, с уверенными движениями твердого и серьезного человека.
Т о в а р и щ М о т я, член городского комитета; говорит резко, двишается быстро, одевается неряшливо. Девица.
К а у т с к и й, экстерн.
Л а с с а л ь, экстерн.
Т о в а р и щ Р а ш е л ь.
Н и н к а, барышня лет 16-ти, хорошенькая.
Н и н к и н п а п а.
К у з е н в студенческом кителе от хорошего портного.
А д в о к а т.
М е н д е л ь К в а р т а л, фабрикант.
Я х н а, его жена.
Его сын Л а з у р ч и к, идиот.
Его сын А р о н ч и к, ученик 4-го класса частной гимназии с правами для учащихся.
Г р а й з м а н, фабрикант.
Ц ы к е р з и с, фабрикант.
И с а а к
Д у д я Рабочие, лет по 18-ти.
Б е н я
Его м а т ь.
Его сестренка, Л е я.
Мальчик, по кличке Л а с с а л ь ч и к , лет 14-ти, подает надежды.
Я ш к а, воришка.
Т о в а р и щ З и н а и д а.
Т о л п а.
Д Е Й С Т В И Е П Е Р В О Е.
На даче. Лужайка перед террасой. Еще день. — С т е п а, молодой фабричный, входит и видимо колеблется. Смотрит в окно, но там занавеси, ничего не видно. — Из двери на террасу выходит барышня Н а т а ш а.
С т е п а (нерешительно).
Звините… Шо, могу я в вас узнать —
не этая ли дача номер третий?
Н а т а ш а.
Да.
С т е п а.
От мерси. Никак не мог найтить,
а спрашивать не хо́чу. Я вже думал
переть до дому. Шо, вже начали?
Н а т а ш а.
Да, начали. Читают реферат.
С т е п а.
Тю! Здорово спознился. Поздно двинул.
Я, ведь живу аж там, коло завода —
видали самоквасовский завод?
Версты четыре ходу.
Н а т а ш а.
Я не знаю.
Не здешняя.
С т е п а (смотрит на нее).
Эге! Верно здалека —
Гово́рите как вроде с-под Москвы.
Н а т а ш а.
Нет, дальше. Из-за Волги.
С т е п а.
Я ж отразу
так и поня́л, шо вы из тех местов.
Тип на лице. У нас таких нема.
Тут больше все фасон такой… еврейский.
Н а т а ш а.
Да, это я заметила.
С т е п а.
Пойду
послухаю. У тую дверь
посля куды?
Н а т а ш а.
Налево.
( С т е п а сталкивается в дверях со С т у д е н т о м в щегольском кителе; тот его пропускает и выходит на террасу.)
С т у д е н т.
Ох! Послушал
и скис. Бегу! Мой дружеский совет —
бежимте вместе, барышня. — Смотрите,
еще идут — ах, это дядька мой
и Нинка с ним. Как бабочки на пламя,
(Входят Н и н к а с папой.)
летят они на свет его речей;
я должен их спасти, отца и дочь.
Куда? назад! — О! третий мотылек…
И что за мотылек — у вас за Волгой
таких еще не знают: мотылек
из Пинского болота. Ну, ему
я не мешаю. Скатертью дорога.
(Входит Э к с т е р н А б р а м, жестикулируя сам с собою. Увидя их, останавливается.)
Э к с т е р н А б р а м.
Здесь дача номер третий?
С т у д е н т.
Здесь, сюда,
пожалуйте, уж больше получаса,
как истина картавит там устами
товарища Макара.
А б р а м.
Да? О чем
Он говорит?
С т у д е н т.
Простите: говорит?
Поет! Звенит! Гремит и жжет глаголом
сердаца людей. Извольте.
(Раскрывает окно. Слышен оттуда голос М а к а р а, отчеканивающий) :
«Переход
от полу-натурального хозяйства
к товарно-меновому распахнул
пред молодым российским капиталом
широкий путь развития. Но рядом
попутно с ним уже росла другая,
его же отрицающая сила —
росла, его же соками питаясь,
чтоб некогда его перерасти
и опрокинуть. Имя этой силы —
великий русский пролетариат».
(Взрыв аплодисментов. С т у д е н т захлопывает окно.)
С т у д е н т.
Не реферат, а музыка!
Н и н к и н п а п а (в восторге).
Пусти!
С т у д е н т.
Вы там при чем?
П а п а.
Я? Я такие вещи
страх как люблю. Я сам по хлебной части,
но я вполне сочувствую.
(К А б р а м у)
Идем,
товарищ?
А б р а м.
Нет. Я это все читал,
я подожду чего-нибудь другого.
П а п а.
Ты, Ниночка?
С т у д е н т.
Да что она поймет?
Он ничего пикантного не скажет.
Лучше пойдем пошляться.
П а п а.
Шалопай!
Ну, до сих пор, так Бог еще простит,
но ведь теперь нельзя, настала эра,
ударил час и прочее, пора,
ты гражданин и…
(За окном аплодисменты.)
Браво!
(Убегает послушать.)
А б р а м.
Если я,
мешаю вам, так я уйду.
С т у д е н т.
Нисколько!
Я был бы рад хоть перед целым светом
торжественно и гордо подтвердить
его слова: да, «эра» тех господ
ни на’-волос меня не изменила.
Всех нынче мода гонит в ихний рай,
но я — скала незыблемая, натиск
отбит, и я, действительно, mutatis
mutandis, тот же самый шалопай,
каков и был. Часы мои в ломбарде,
а кольца — нет; играю на бильярде;
не прохожу по улице, где мой
портной живет, спортсменствую, зимой
бываю в цирке, бреюсь дважды в сутки
и порчу здешних барышень.
Н а т а ш а.
Портрет!
А вам не тошно?
С т у д е н т.
Где ж такой декрет,
что не должно быть тошно? Предрассудки, —
Идем гулять!
Н и н к а.
С тобою? Нет.
С т у д е н т.
Идем.
Н и н к а.
Нет-с вам бойкот. Каталися мы в лодке,
третьёго дня?
С т у д е н т.
Дня? Почему же «дня»? —
Да, перед зарей. Влетело нам от тетки!
Н и н к а (Наташе).
Я им гребла. А блузки у меня
все с вырезом. В лодке еще студенты,
и он при них… Противный! Мало сечь
за глупые такие комплименты
насчет моих «прелестных смуглых плеч»!
С т у д е н т.
Что смуглые — в том виновата тетя,
твоя maman, она так родила.
Н и н к а.
Ничуть, лицом, я, правда, что смола,
но… вообще — я вовсе не смугла…
А ты нахал!
С т у д е н т (прерывая).
А тсс… Товарищ Мотя.
(Выбегает М о т я. Н и н к а прыскает со смеху.)
М о т я.
Ой, Абрам, Вы уже здесь? Отчего вы не там? Уже началось? Да, уже началось. Боже мой, я пропустила реферат. Я много пропустила? Я бегу. — Подождите, вот последний листок, только что вышел, очень хороший листок. (Оглядывает остальных.) Возьмите тоже, вам полезно. Прочитав, передайте знакомым. Абрам, вы остаетесь? Я бегу. Я бегу.
(Убегает в дом.)
Н и н к а (смеетася в пока́тушки).
Когда-нибудь — ой — со́смеху над ней
лиф мой — по швам, и будет неприлично!
С т у д е н т.
Да. Этих при товарище Макаре
дюжины три. Особый институт
для розничной политики. — Но я
по горло сыт. Она была десертом.
Я ухожу. Идете? Перерыв
затянется, успеете вернуться
к литературной части.
Н и н к а.
Я осталась.
Мне надо пококетничать, а ты
Мне надоел. Иду искать. Addio!
(К Абраму)
Послушайте — хоть мы и не знакомы,
пойдем со мной. Я никого не знаю,
а вы там свой.
А б р а м.
Я вовсе там не свой,
я тоже посторонний.
Н и н к а.
Посторонний?
Не может быть. Такой… такой лохматый —
не в партии? Без догмата, как я?
А б р а м.
Как вы? Ну, да. Конечно, не совсем.
Почти как вы.
Н и н к а.
Зачем это почти?
А б р а м.
Есть разница.
Н и н к а.
Какая?
А б р а м.
Все равно.
Н и н к а.
О, Господи, какой вы надоеда!
А б р а м.
Я?
Н и н к а.
Кто же? Я? Вы цедите слова,
Как будто разрешаетесь, pardon,
от бремени. Смелее, ради Бога,
в чем разница?
С т у д е н т.
Да Нинка, перестань!
Н и н к а.
В чем разница?
С т у д е н т.
Вы разного там ищете: ты — с кем бы
пофлиртовать, а этот господин, —
что полюбить.
А б р а м.
Пожалуй.
Н и н к а.
А! Мой папка
сказал бы: вот солидный кавалер,
с серьезными намерениями. Ладно,
желаю вам успеха. Не пойдете?
Не надо.
(Хочет уйти в дом. Останавливается и еще всматривается в Абрама. Что-то в нем ей нравится.)
Господин… Как вас, Абрам?
Если вы, в своей охоте,
за предметом, час найдете
для исследования дам,
я тогда рекомендую
вам одну, хоть молодую,
да из ранних, и весьма:
эта дама — я сама.
Изученье тут несложно:
у меня мои друзья
знают все, что только можно
до границы, где нельзя.
Право, стоит, — без обмана!
Приходите до меня.
Время — с вечера до дня,
дача Циммермана.
(Убегает.)
Таких у вас за Волгой тоже мало.
Н а т а ш а.
У нас за Волгой? Да… я не встречала. —
Вы странные. Вы чем-то все больны.
В вас что-то суетливое такое,
нет плавности, нет важной тишины —
нет гордости, которая в покое…
(А б р а м внимательно смотрит на нее. Н а т а ш а уходит со с т у д е н т о м в аллею. А б р а м долго глядит вслед, потом ходит по лужайке, бормочет сам с собою и жестикулирует. — из другой аллеи выходит Г о н т а, останавливается и следит за Абрамом.)
Г о н т а.
Послушайте, не вы ли…
А б р а м.
Это я.
С приездом, пане Гонта.
Г о н т а.
Вас с приездом!
Ну, времена настали! Вы, Абрам,
сын боднинского цадика, преемник
его чудес, затворник, каббалист —
как вы сюда попали?
А б р а м.
Очень просто:
то под скамьей, то на багажной полке,
а то пешком.
Г о н т а.
Какие чудеса…
Кто вас сманил?
А б р а м.
Вы первый, пане Гонта;
а после к нам еще прислали двух
уволенных студентов. Я читал.
Я все прочел.
Г о н т а.
Все по ночам, при свечке,
в том погребе?
А б р а м.
А где же?
Г о н т а.
И потом?
А б р а м.
Потом в местечке стали говорить,
что что-то начинается. Тогда я
подумал так: читать все прочел
но ничего не видел. Это надо
увидеть и проверить. — Я подумал,
подумал, и пустился проверять.
Г о н т а.
Что?
А б р а м.
В воздухе жужжат миллионы слов,
как мошки над болотом; наши люди
карабкаются бешенно куда-то:
я посмотрю, куда и как и что,
все посмотрю — и… буду знать.
Г о н т а.
А сами
в чьем лагере, и что с собой несете
за проповедь?
А б р а м.
В чьем лагере? Пока?
не в этом и не в том. Я посторонний —
экстерн: меня зовут экстерн Абрам,
и так и есть. А проповедь? Но я
пока молчу. Что я могу сказать?
когда я все увижу, все пойму,
обдумаю, проверю, смерю, взвешу
и получу ответ…
Г о н т а.
Тогда?
А б р а м.
Тогда
я крикну: тише, слово за экстерном
Абрамом!
Г о н т а.
Так. — Вы любопытный тип.
А б р а м.
Чем? Мало ли других из наших мест
ушло сюда учиться? Полный город —
я вижу их, куда не повернусь:
голодные, одетые в чужое,
ночуют на полу, дают уроки
за сладкий чай, за бублик, за ночлег
день через день, — готовятся не то
к экзаменам, не то на баррикады,
штудируют то Маркса, то латынь,
политику и алгебру. Я тоже
такой экстерн, и тоже здесь учусь,
но по другим учебникам — и только. —
Ну, а теперь, позвольте, буду вас
допрашивать. Надолго?
Г о н т а.
Да, надолго.
Давно пора. Постранствовал.
А б р а м.
Я знаю —
в Америке. Тут у меня землячка
партийная девица. Им о вас
оттуда все подробности писали.
Г о н т а.
И что-ж они?
А б р а м.
Идут на вас.
Г о н т а.
Едва ли.
Я слишком много злобы сам привез.
Кто на кого идет — еще вопрос.
(В доме рукоплескания. Из дверей высыпает на террасу и лужайку всякая публика: интеллигенты, дамы, барышни; юноши и девицы партийного вида, десятка два рабочих. Оживленный, переплетающийся говор.)
Д в а э к с т е р н а.
Это называется научно мыслить! — Еще бы, он прочел все три тома по-немецки.
Д а м а.
Очень интересно.
Э к с т е р н К а у т с к и й.
Положим, эту мысль он взял у Зомбарта.
Р а б о ч и й Э з р а.
У кого есть сегодняшняя прокламация, у кого?
Д в е д е в и ц ы.
Пролетаризация? — Концентрация!
Т о в а р и щ Рашель.
А вы думаете, Бебель не может реакционно мыслить?
Э з р а.
«Граждане! Охваченная бушующим пламенем всеиспепеляющего пожара, наша многострадальная родина… «
М а л ь ч и к Л а с с а л ь ч и к.
Мы этого не допустим!
Д а м а.
Тише, хозин что-то говорит.
Р а ш е л ь.
Охота слушать буржука.
Д а м а.
Адвокат не буржук.
Э з р а.
Все они паскудство.
А д в о к а т.
Товарищи! Позвольте предложить…
Товащи, прошу вниманья. Так как
артисты, изъявившие согласье
принять у нас участие сегодня,
все заняты в театре (force majeure!)
и потому приедут попоздней, —
не хочет ли почтенное собранье
использовать текущий перерыв
и прежде, чем отдать себя во власть
эмоциям эстетики, немножко
э… подкрепит материальный базис
закусочкой. Причем, на случай тостов,
прошу иметь в виду старинный лозунг:
царь, помни об афинянах. Хотя
и дадено, где следует, но все же
мы на святой Руси: memento mori!
М о т я.
Я не понимаю, что вы так боитесь обыска? Только бы Макара не задержали, а если у вас немножко попортят ковры, это вам полезно.
Н и н к а (отцу).
Это верно. Пусть придут!
Я за обыск тоже.
Наши страшно дохлый люд —
Хоть жандармы были б тут.
На мужчин похожи.
П а п а (указывая на Макара).
Ты глупая девчонка, если б я
сейчас нашел не знаю сколько денег,
я б не был так доволен, как послушав
их реферат. Так мог бы говорить
я знаю кто? Ну, может быть один
на тысячу из экстраординарных
профессоров. Их мало целовать!
(Садится. )
М о т я.
Слушайте, что вы расселись, разве больше нигде нет места? Это стол только для наших.
П а п а (с готовностью).
Для пролетариата? Виноват,
я ухожу, пожалуйста, конечно,
я глубоко сочувствую, но сяду
где-нибудь там. Знай сверчок свой шесток!
М о т я.
Макар, вы сегодня говорили очень консеквентно. Макар, подымите воротник. Недоставало, чтобы Макар потерял голос.
М а к а р (негромко).
Слыхали? Гонта, будто бы, пришел.
М о т я.
Где? Я не видела. Не может быть! Он только вчера приехал. Чтобы он посмел прийти? Где же? в зале? Я бегу.
М а к а р.
Я вас и мыслить не могу
вне этой формулы «бегу».
Вы рождены с ней на устах
и с ней умрете впопыхах.
М о т я.
Нет, я бегу. Я первая хочу обругать его ренегатом.
М а к а р.
Ну, это слишком сильно — ренегат.
М о т я.
Оставьте! человека считали уже своим…
М а к а р.
Почти своим. Официально нет.
М о т я.
Ну, почти своим. Но когда он уезжал в Америку, мы ему послали адреса? послали инструкции? Человек с самого Нью-Йорка не пишет ни слова, ни с кем из наших там не видится, читает рефераты черт знает о чем, нашу партию совершенно замалчивает, да еще высказывает такие дикие мысли, что наши там своим ушам не верили. Должна же я его обругать?
М а к а р.
Нет, не должны. Я вас прошу запомнить,
что не должны.
А д в о к а т.
Товарищи, к столу!
М о т я.
Макар, это политика компромисса. Макар, займите место. Впрочем, если я вас не посажу, из вас ничего не выйдет…
(За столом на лужайке люди партийного обличья. А д в о к а т тут же. Буржуазия, закусывая, стоит на террасе и почтительно смотрит на лужайку.)
А д в о к а т.
Товарищи, прошу не заставлять
себя просить. Надеюсь, оба класса —
и низ и верх — лужайка и терраса —
объединят усилия, согласно
великому девизу: врозь идти,
но вместе — пить. Хе-хе! Прошу покорно.
М о т я.
Не беспокойтесь, мы сами знаем, для чего существуют предметы потребления. Вместо ваших острот, скажите лучше, нет соли?
А д в о к а т.
Ох, виноват. Сию минуту! Федор!
Сейчас дадут.
Н и н к и н п а п а.
Нет соли? Боже мой!
(Опрометью бросается на террасу.)
Г о л о с а на т е р р а с е.
Слушайте, у них нет соли. — Дайте солонку. — Можно? — Возьмите эту! — Господа, солонку, скорей солонку.
(Давка. С террасы на перебой приносят множество солонок.)
Пожалуйста, вам нужно? — Сюда. — Кому еще?
(Последним протискивается Н и н к и н п а п а и ставит свою солонку перед Макаром.)
М а к а р.
Благодарю вас.
П а п а.
Сыпьте на здоровье!
(Робко.)
Скажите, будут тосты? Мы б охотно
послушали, как надо говорить.
М о т я.
Дайте проглотить кусок. Макар, намажьте себе еще масла. Товарищи, будьте как дома: это все из прибавочной стоимости.
Н и н к а (Абраму).
Хоть и боюсь — прогонят, а подсяду
За ихний стол. Кругом стоит толпа,
Глаза таращит, ловит каждый звук,
Любуется — я так люблю сидеть,
Когда кругом любуются. — Придете?
(За столом беседа.)
Т о в а р и щ Р а ш е л ь.
Да, хорошо. Один упрек:
оратор выпуклый бы мог
обрисовать всю их вражду
к объединенному труду, —
все это ярче подчеркнуть,
сорвать с них маску, вскрыть их суть,
чтоб тип остался чист и гол,
чтоб ясно выпала на стол
из либерального брюшка
реакционная кишка.
Э к с т е р н К а у т с к и й.
Сильней нельзя. И то я ждал:
сейчас подымется скандал.
Состав был публики такой —
вот с этой именно кишкой.
Р а ш е л ь.
Но как рабочие поймут?
Б е н я — р а б о ч и й (простодушно).
Их ровно десять было тут.
Р а ш е л ь.
Хотя бы семь.
Э к с т е р н Л а с с а л ь
Хотя бы пять!
М а л ь ч и к Л а с с а л ь ч и к.
Мы не позволим затемнять!
Л а с с а л ь (указывая на террасу).
А те? Мы знаем их черту:
не виснет брань на вороту.
Чем их обиднее ругни,
тем громче хлопают они.
Г о л о с а н а т е р р а с е.
Вы мешаете слушать. — Это вы мешаете слушать. — Что это такое? Господа, не мешайте слушать!
Н и н к и н п а п а.
Да не мешайте слушать, господа!
М о т я.
Ну, а рабочим как понравилось? Эзра, Беня, как вам понравился реферат?
Б е н я.
Ой, мне хотелось прыгать, петь,
Кричать и бить и умереть…
Э з р а.
Ой, мне казалось, я король
Над целым миром вширь и вдоль…
М о т я.
А вам, Степан? Вы поняли? Вам еще должно быть трудно.
С т е п а.
Не, зовсем вовсе не тяжко, очень даже просто.
Тольки в йих у реферате, ну… нема чего-сь-то.
Реферат самый шиковый, с понтом (значит с перцем),
тольки вправду — вы звините — не пекёть под сердцем.
М о т я.
Чего вам не достает, спрашивается?
С т е п а.
Я, положим, неученый, жлоб* у своем роде,
но крутился — был в деревне, в порту, на заводе,
видал публику з Урала, с-под Москвы, з Лимана…
Я вам ска́жу: первым долгом — найтить атамана!
М о т я.
Что? Какой атаман?
С т е п а.
Круглолицый та плечистый — море поколено!
Шоб голос был русский, зычный, как гудок-сирена,
шоб степом от его пахло, Волгой для кацапов,
шоб он нас са́мо тим пахом аж за кишки злапав…
Та нехай-себе он будет глупейший Макара,
абы он та я мы были как две капли пара,
шоб говорил дух до духа, как по телефону…
Може шось не так нагавкал, то прошу пардону.
М о т я.
Степан вам почаще бывать в собраниях и читать литературу. Вы записались в группу? Запишитесь в группу, а то вы совсем еще говорите, как несознательный.
Н и н к и н п а п а.
Понято не сознательный.
А д в о к а т (с бокалом в руке).
Прошу
вниманья на минуту!
П а п а.
Тише! Тост!
А д в о к а т.
Товарищи, я не застольный
оратор в сущности, но тут —
слова на части душу рвут
и уступаю им невольно.
Товарищи, в сравненьи с тем,
что наш почтенный референт нам
прочел, я не блесну ничем —
я бы сказал — эквивалентным;
но — мне теснятся на язык
слова, мне помнится, Ренана:
Mon verre… стакан мой не велик,
но пью — из моего стакана!
(Делает паузу.)
Я пью за дорогих гостей,
за цвет рабочего народа,
вождей великого похода,
чрез море трупов и костей
туда, где царствует свобода!
Excelsior! я повторю
вслед за, мне помнится, Лонгфелло.
Держите знамя выше, смело,
не дайте гаснуть алтарю
э… где горит священный пламень,
и знайте: капля точит камень,
а потому — всегда вперед,
вперед, трудящийся народ,
в борьбе за высшие богатства;
вперед за правду и любовь,
свободу, равенство…
М о т я.
Да, да, хорошо. А ну-ка присядьте. Макар хочет говорить.
(Аплодисменты.)
М а к а р (Говорит отчетливо и веско).
Благодарю вас за себя
и за других. Одним путем —
Не дружбы ради, не любя,
но из нужды мы все идем.
не из отваги — по нужде
мы встали в первые ряды;
вы помогли нам кое-где —
не по любви, а из нужды.
Беда нас сблизила на час;
но час пройдет, и будут дни,
когда покинете вы нас
на произвол лихой резни;
вы оттолкнете нас во тьму
и сами спрячетесь в гнезде,
и дверь на ключ — не потому,
что все вы трусы: по нужде.
Когда ж мы вам ценою мук
поможем крылья развернуть, —
ваш лакированный каблук
наступит нам тогда на грудь;
и потускнеет прошлый гнет
пред гнетом той стальной узды,
что новый пан для нас скует —
не по вражде, но из нужды.
Когда же нам ударит срок,
и мы низвергнем вас долой,
и будет наша воля бог
и самодержец над землей, —
мы создадим земной Эдем
в своей Империи труда
не ради сердца, но затем,
что так велит нужда.
Да, правда нужен атаман,
но он уже пришел:
он свой для всех племен и стран,
всех бунтов и крамол.
Он пахнет степью — там не раз
он делал свой привал;
он пахнет Волгой — в черный час
и там он пировал.
И хоть из уст чужих людей
он голос подает,
но нет страны ему родней
чем Русь, и Русь поймет.
Вы правы, нужен атаман,
чтоб скликать русский люд;
но он пришел уже, Степан, —
Нуждой его зовут,
в тисках железного кольца
всех мчит он за собой —
и тостом от его лица
я пью за близкий бой.
(Лужайка и терраса аплодируют. Потом на террасе кто-то в восторге вскрикивает: «Удивительно! » и терраса опять аплодирует. Г о н т а стоит на ступеньках. А б р а м слушает всех с большим вниманием, часто меняет место, чтобы лучше видеть каждого, и временами, забываясь, бормочет и жестикулирует сам с собой.)
Н и н к а (отцу).
Они тебя побьют, не надо, папка!
Н и н к и н п а п а.
Я не могу. Ведь не шуточка —
сорок лет я молчу.
Товарищи! Минуточка!
Я высказаться хочу.
Я, правда, себе состоятельный
коммерческий человек:
Я — маклер. Но — сознательный.
Позвольте!
(Н и н к е — она его дергает).
Гей авек!** —
В о - п е р в ы х: я знаю различие
от зайца до льва,
и не в моем обычае
громкие слова.
Я заяц и храбриться я
не стану: да, я — трус;
если придет полиция,
я в погреб заберусь;
а когда народ отправится
войной на эту орду,
то, пусть я мерзавец, а
я не пойду.
Да кто пойдет в сражение?
Он? Или он? Или он?
Я только откровеннее,
а другие держат фасон.
И от имени всех остающихся,
где только есть дыра,
всех сочувствующих, не дерущихся,
но кричащих за вас ура —
я, как трус, пришел вам сознаться и
сказать вам наше мерси.
В о - в т о р ы х — о нашей нации,
об осколках ее на Руси.
У вас, я знаю, нет времени
отдельно думать о нас —
ой, но у нашего племени
вышел последний запас...
Конечно, это успеется,
мы подождем, не беда —
но нам же надо надеяться
на кого-нибудь, господа!
Дело не в обещании:
в е р и т ь мы в вас хотим,
чтобы каждый в своей компании
мог сказать другим:
"Дайте и м управиться —
будет и нам по рублю! "
Это вся моя здравица.
Я пью...
(Осторожно ставя бокал на место)
за что мне нравится,
а вслух говорить не люблю.
(Терраса аплодирует.)
Д а м а (с террасы, волнуясь).
Я… я хочу… Идти нам надо дружно,
все за одно… несть эллин… иудей…
И я хочу сказать, что нам не нужно
таких шовинистических речей!
(Терраса аплодирует. )
Г о н т а.
Прошу слова!
М а к а р.
Гонта? Зачем?
М о т я.
Это Гонта?
(За столом.)
Это Гонта — Как, это Гонта? — Разве он здесь? Не может быть? — Тише…
(Большая тишина.)
Г о н т а.
Два слова, господа, не более; но прежде
я вам хочу себя представить; я — чужой.
Цитируя Христа за этой госпожой,
я — гость на празднике не в праздничной одежде.
Я в черном трауре явился к вам на пир
и предвещаю вам разгром надежд, потерю
знамен, распад святынь; не верю в ваш кумир,
и в вас особенно не верю.
(За столом беспокойство.)
Когда ревет кругом бездонный океан,
швыряя вас по воле мощных взлетов —
вам чудится, что вы творите ураган,
вы, щепки на волне чужих водоворотов.
Не властные начать, ни кончить, — ни зажечь,
ни погасить костер пожара мирового,
в руке без мускула держать безвредный меч,
вы — лишние в бою!
(За столом вскакивают.)
Свобода слова!
(Тишина. В эту пору лозунги еще обладают чудодейственной силой.)
Пинком истории вы высланы вперед,
бежать, как мальчики пред музыкой военной,
и вы поверили, и жалкий ваш народ
уверовал, что вы — вожди вселенной, —
и вам он бьет челом, как бил магнату дед, с девизом, созданным веками челобитий:
«Хоть на кого ни-будь надеяться»… О, нет:
хоть перед кем ни-будь валяться вы хотите!
Он должен был стоять, народ мой, как скала —
а он на пир чужой пошел искать похмелья,
он, в чье вино свои таинственные зелья
тысячелетняя трагедия влила.
Что ж, пейте до-пьяна, пляшите — до погоста!
Мне больше нечего сказать вам. Все равно.
Народ без городости, нет у меня к вам тоста,
и я выплескиваю жидкое вино.
М о т я (вне себя).
Макар, что это такое?
Голоса.
Зачем ему дали говорить? — Это не шпион? — Это не может быть Гонта! — Это Гонта, я его помню! — А если Гонта, почему нельзя Гонту вышвырнуть? — Что он, барон?
Э з р а или Б е н я (Вне себя).
Макар сейчас ответит!
(Появляется пристав.)
П р и с т а в (Весьма корректно).
Виноват!
(Смятение.)
Простите, что тревожу, господа,
но все-таки ведь мы не за границей.
Что в комнате, то Бог уж вам прости,
но здесь я не могу. Надеюсь тоже,
что скоро все изменится, и первый
сам буду рад свободе, но пока —
прошу туда.
А д в о к а т.
К тому ж, господа,
уже кой-кто приехал из артистов;
прошу входить, и мы соединим
приятное с полезным.
П р и с т а в.
Да… С полезным
особенно. Прошу. Прошу. Прошу.
М о т я.
Пожалуйста не погоняйте, что за манера…
(Макар хватает ее за руку.)
П р и с т а в (Макару).
А старые знакомцы! Честь имею!
(Мотя стремительно заслоняет Макара.)
А д в о к а т (берет пристава под руку).
На пару слов!
П р и с т а в.
Отличная погода.
(Они вдвоем уходят в аллею. Стемнело. Окна дачи освещены. Лужайка и терраса опустели, остались только М а к а р, М о т я, А б р а м и Г о н т а.)
М а к а р.
Зачем?
Г о н т а.
С тем я приехал.
А б р а м.
Если я
мешаю вам, так я уйду.
М а к а р.
Может быть.
Но следовало — ну, хотя бы в память
о старой дружбе — раньше объявить
войну.
Г о н т а.
Ты прав. Но я не совладал
с собою. Эти люди мне поганы,
как ящерицы.
М а к а р.
Кто?
Г о н т а.
Вот эти люди,
оплеванная нация менял,
что так легко и просто разменяли
великое страдание пред Богом
на мелкие прыщи.
М а к а р.
Что мне до них!
Зачем ты н а м мешаешь?
Г о н т а.
Я приехал
чтоб вам мешать. А разницы не вижу.
Ты — отпрыск их от головы до ног.
М а к а р.
По паспорту и носу.
Г о н т а.
Нет, по духу!
Там где нужно молчание — гром молчанья! —
там все равно, что их плаксивый скрип,
что ваша марсельеза: суетливый,
угодливый, подобострастный шум
без гордости, которая в покое,
без гордости, ты понял?
М а к а р.
Понял. Баста.
Прощай.
Г о н т а.
Прощай… до встречи.
(М а к а р и М о т я уходят в дом. Пауза. Г о н т а сильно взволнован.)
А б р а м (осторожно).
Странно.
Г о н т а.
Что?
А б р а м.
«Без гордости, которая в покое»—
это я слышал, эта фраза мне
знакома, но не помню…
Г о н т а (наполовину про себя).
Я-то помню.
А б р а м (осторожно).
Что?
Г о н т а (Помолчав.)
С этой фразой связан пьяный день
моей души. Единственный, когда я
себе дозволил роскошь позабыть,
кто я такой.
А б р а м (осторожно).
О чем забыть?
Г о н т а.
О том,
кто я такой.
(помолчав). Я видел Кишенев.
Меня туда послали с суммой денег
и тюками поношенных рубах.
Был в городе три дня.
(Пауза.)
А б р а м (осторожно).
Ну, и потом?
Г о н т а (с гримасой отвращения).
На третью ночь уехал. Мне казалось,
я задыхаюсь. Мне казалось, люди
развязно тычут пальцами в меня
и говорят: смотрите, вот еврей,
побитый жид. Я забивался в угол,
не выходил на станциях, старался
не говорить, не думать, не глядеть
и только ехать дальше.
(Пауза.)
А б р а м (осторожно).
Ну и что?
Г о н т а.
И я тогда услышал эту фразу.
На палубе. На Волге.
А б р а м (осторожно).
Вероятно,
от женщины?
Г о н т а.
А почему?
А б р а м.
Не знаю…
так.
Г о н т а.
Да. — От русской девушки, с которой
я пировал. — Я пир себе устроил,
и знаете какой? Я ей сказал,
что я не жид, а русский. Подошел
и говорил, как равный, как свободно-
рожденный. О! мне было так легко,
мне так дышалось вольно и широко,
и некого мне было ненавидеть
и нечего гнушаться, и душа
стала такая чистая, как будто
я из корчмы ушел на Божий воздух,
или как будто музыка меня
умчала в царство сказок и надела
корону… — Утром девушка сошла
не помню где. Мне стало стыдно, стыдно
до тошноты. Но если бы не эта
ночь, если бы не этот сон калифа
на час, я бы сошел с ума.
А б р а м (осторожно).
И что ж
было потом?
Г о н т а.
Утром она сошла.
А я сбежал в каюту, смыл, я помню,
с себя осадок этой ночи,
и взял тогда скрижаль моей души
и выжег все, что раньше там стояло,
все без следа, и вырезал на ней
один ответ на все загадки мира…
А б р а м.
Что?
Г о н т а.
Заповедь о гордости, холодной,
неумолимой, непреодолимой,
черствой, бездонной гордости царя,
лишенного престола и короны.
(Пауза.)
А б р а м (осторожно).
И что?
Г о н т а.
Тому два года. Я замкнул
свою скрижаль, хранил ее, скитаясь,
и вглядывался в мир, и шлифовал
то, что на ней написано, и вот —
принес ее на пир, на ту же пляску
вокруг тельца — вкруг идолов, литых
из краденого золота.
А б р а м.
И что?
Г о н т а.
И я хочу разбить их.
А б р а м.
А взамен
вы что-нибудь дадите?
Г о н т а.
Дам — и много!
А б р а м.
Что?
Г о н т а.
Заповедь о гордой нищете!
(Пауза. Г о н т а в рассеянности что-то рисует на клочке бумаги.)
А б р а м (смотрит на рисунок при свете
из окна).
Это она?
Г о н т а.
Я сам и не заметил
что́ я черчу.
(Разрывает.)
А б р а м.
Я помню, вы всегда
прекрасно рисовали. Странно. — Странно…
Вы больше не встречались?
Г о н т а.
И вовек
не встретимся. Вряд ли шальная вьюга
столкнет опять двух чуждых человек,
не знающих по имени друг друга.
А б р а м.
А если бы?.. — Если у меня до вас
один вопрос…
(Почти бегом входит а д в о к а т.)
А д в о к а т.
Уфф! Проводил до самых
ворот, позвал коляску, посадил,
извозчик дал желтую бумажку
и красную бумажку седоку,
выждал, пока не скрылись, и пустился
бегом. Толкнул кого-то в темноте,
едва не сшиб, и кажется, что даму;
ну, впрочем, Бог простит. — а вы, мой друг,
я это вам сказал еще три года
назад, большой оратор, но нельзя
дразнить гусей, est modus, милый мой,
вы не считались, так сказать, с составом
присяжных заседателей. — Идем?
Г о н т а.
Не хочется.
А д в о к а т.
На несколько минут.
А то решать — боитесь. Ну, и типы!
Ужасно нетерпимы.
Г о н т а.
Ну, пожалуй.
А б р а м.
Я не пойду. Я… здесь…
А д в о к а т.
Allons enfants!
(У двери между ними борьба вежливостей. А д в о к а т проходит первый.)
Г о н т а.
(оборачивается и следит за А б р а м о м, который ходит, бормочет и жестикулирует. Входит Наташа).
А б р а м.
Добрый вечер.
Н а т а ш а.
Добрый вечер.
А б р а м.
Там петь не начали.
Н а т а ш а.
А что там?
А б р а м.
Верно, спор.
(Она останавливается.)
Хотя никто меня вам не представил,
но можно с вами побеседовать? Я правил
не знаю, вы меня простите. До сих пор
я с русской девушкой не говорил ни разу;
так можно?
Н а т а ш а.
Можете.
А б р а м.
Спасибо. Я почти
вас поджидал.
Н а т а ш а.
Зачем?
А б р а м.
Так. Прежде, чем уйти,
вы обронили здесь одну такую фразу —
я не могу забыть.
Н а т а ш а.
О чем?
А б р а м.
Что мы
больные.
Н а т а ш а.
Господи, средь этой кутерьмы
слова, одно звучней другого, льются ливнем,
и странно мне, как это вы могли в нем
заметить и меня.
А б р а м.
Здесь так не говорят.
Н а т а ш а.
Да, правда. Их слова сверкают и горят —
мне в этом небеса, к несчастью отказали.
Такая бедная простая голова,
такие простенькие бедные слова,
как будто ситцевое платьице на бале.
А б р а м.
Нездешний ситец, и рисунок, и печать.
Н а т а ш а.
Заметно?
А б р а м.
Я сюда приехал замечать.
Н а т а ш а.
А вы из дальних мест?
А б р а м.
О, я с другого края
еврейской улицы.
Н а т а ш а.
Есть улица такая?
А б р а м.
Есть улица такая: великан,
длиннее всех других на этом свете.
Бежит она из самых дальних стран
и самых незапамятных столетий.
Бежит она чрез земли и века
и племена, и царства, и эпохи;
монеты всех царей, следы всех битв и крохи
со всех пиров на ней, и стоны, вой, и вздохи
на всех наречиях людского языка.
Н а т а ш а.
Куда ж она бежит?
А б р а м (помолчав).
Еще не встал философ,
чтоб это разгадать. Мы мечемся в чаду
вопросов и надежд. — На главный из вопросов
я, может быть, у вас ответ еще найду.
Н а т а ш а.
Как у меня?
А б р а м.
У вас.
Н а т а ш а.
Но это непонятно,
я вашей улицы не знаю.
А б р а м.
Но, зато,
уже не любите? — Не правда ли? — Ну что?
Правда не любите?
Н а т а ш а.
Есть и на солнце пятна.
А б р а м.
Правда, не любите?
Н а т а ш а.
Нет. Люди не по мне.
Зачем они все в этой стороне…
А б р а м.
Что?
Н а т а ш а.
… шмыгают? Не ходят так, как надо
а шмыгают? Не то боятся взгляда,
не то нарочно сами ловят взгляд;
торопятся, когда ничуть не к спеху,
смеются, где самим же не до смеху,
словно стараются попасть кому-то в лад
и не умеют. Я все думаю, такими
вольноотпущенники были в старом Риме.
Мне здесь не по́ сердцу.
А б р а м.
А ваши города
лучше?
Н а т а ш а.
Там иначе. Там дышится глубоко —
там дышешь, как в лесу: там слышешь
запах сока.
Не знаю, лучше ли. Но знаю — иногда
хоть можно унести на дне души оттуда
одно, что лучше счастья, выше чуда —
воспоминания.
А б р а м.
На долго ли?
Н а т а ш а.
О, да, —
на веки. Надо лишь уметь хранить их свято,
как чашу, полную до краю аромата,
которую несешь, дыханье затая,
чтобы донесть ее неведомо куда-то
всю, всю, не выплеснув ни капли за края.
А б р а м.
Да… Дело трудное. — Вам здесь нередко, верно,
снится про Волгу?
Н а т а ш а (отрывисто).
Нет.
А б р а м.
А если бы на час
она приснилась вам — и вдруг… опять у нас,
на нашей улице — что, было б очень скверно?
Не правда ли?
(Она молчит.)
Не правда ли?
Н а т а ш а (подымаясь).
Пойдем.
А б р а м.
Да. И достаточно. К тому же, мы не вдвоем,
нас кто-то слушает. — Ах, вы?
(Она поворачивается к террасе.)
Г о н т а.
(Сходя со ступеней, сдавленным голосом).
Наташа?!
Н а т а ш а.
(узнает его, радостно улыбается, протягивает руку и говорит спокойно и ласково).
Милый.
(Из дома слышно пение с аккомпанементом.)
А б р а м.
Вы знакомы? — Там поют. Я в жизни еще ни видал
артистов. Извините, пожалуйста, — я вас оставлю.
(Проходя мимо Г о н т ы, тише.)
Будьте осторожны, здесь очень легко расплескать чашу.
(Уходит в дом.)
Г о н т а (неверным голосом).
Наташа? здесь?
Н а т а ш а.
Я тоже не ждала,
что мы еще столкнемся до могилы.
Г о н т а.
Как вы сюда попали?
Н а т а ш а.
Долго, милый,
рассказывать. Так… Вьюга занесла.
