Ель зеленая там шепчет,
Блещет месяц золотой…Гейне
Я над «Berg-Idylle» Гейне
просидел сегодня час,
вспомнив Зину: Berg-Idylle…
Это было и у нас.
Та же ночь, и так же ели
шелестели в лунной мгле —
только с Зиной мы сидели
не под кровлею шале.
Ей хотелось видеть Шафлох
(это значит: грот овец),
где во льду природой создан
целый маленький дворец.
На площадке пред угрюмым
черным гротом, при луне,
мы сидели вместе с Зиной
на скалистой вышине.
Тишь была. Под нами ели
вниз сбегали по горе,
и сверкали, и чернели
в зыбком лунном серебре, —
колыхалися в долине,
слабо искрясь под луной,
хлопья белого тумана
непроглядной пеленой, —
и сияли — там, далеко
в темносиних вышинах,
трое витязей алмазных —
Эйгер, Дева и Монах, —
так сияли, точно каждый
снежнотеменный гигант
охранял ночным дозором
старый бернский Оберланд…
Зина тихо говорила,
тесно кутаяся в плед:
— Что сказали б там, в Одессе,
про такое тет-а-тет?
Зина, шутка ли, — студентка,
скоро доктор, — и она,
страх подумать, в Альпах диких
с вами, вечером, одна!
Потому что для мамаши
ничего ведь нет трудней,
чем понять простую дружбу
между ним и между ней…
Я молчал, с ее головки
не сводя украдкой глаз…
Я с мамашей согласиться
был готов на этот раз.
— У! темно, — сказала Зина, —
посмотрите ка назад:
как он черен, это Шафлох—
просто жутко… сущий ад.
Правда, жутко. Да не смейтесь—
я не верю… Ну, а вдруг—
вы представьте—из пещеры
к нам бы вышел горный дух?
Что бы стало?
Я об этом
много думал уж давно;
я сказал ей: — Фрейлейн Зина,
славно было б это, — но…
В Альпах нет уж больше духов, —
этой нечисти капут.
Здесь коровы да туристы
обрели себе приют.
Я согласен, что полезна
и корова, и турист,
но… но в этом, фрейлейн Зина,
я ужасный эгоист.
Я ведь болен, очень болен—
я скучаю, госпожа,
я скучаю до безумья,
до проклятий, до ножа!
Если б духи в гротах (?)
или эльфы средь ветвей,
так пожалуй, фрейлейн Зина,
мне бы стало веселей…
Кто — убийца Бога Пана,
как вы думаете, а?
Зина твердо заявила:
— Да понятно—буржуа.
Нет поэзии в наживе, —
но не бойтесь, впереди…
Я подумал:—О, ребенок,
благо верящему, жди!
II.
Месяц несся неподвижно
в небе темном, как смола.
Я насвистывал. У Зины
громко вырвалось:— Юла!
В вас никак не разберешься…
Ну, довольно — что за свист?
Отвечайте мне серьезно,
говорите: вы… марксист?
Я поморщился невольно
и сказал ей: — Госпожа,
я отвечу вам серьезно,
не виляя, не кружа.
В раннем детстве я, бывало,
вечно старших задирал;
из упрямого ребенка
скоро вырос либерал.
Я любил тогда Свободу
первой пылкостью любви, —
я молился ей: богиня,
мне скрижаль свою яви!
И скрижаль моей богини
я увидел… и прочел:
«Всякий волен быть как хочет…
даже голоден и гол».
И простился я с Свободой—
А, признаться, было жаль, —
и пошел к другой богине,
называвшейся Мораль, —
но не та мораль, которой
вас поила ваша мать:
это слово научился
я иначе понимать.
Снова сшил себе я знамя,
написал на нем: Мораль! —
Но случайно, фрейлейн Зина,
повернулася медаль,
и прочел я: «Берегите
вашу душу от пятна, —
а во всем ином и прочем
ваше дело сторона»…
И тогда мне, фрейлейн Зина,
стало скучно и смешно,
и постиг я в ту минуту
то, что чуял уж давно:
только трус и нищий духом
создают себе божка;
всех вольней на белом свете
человек без ярлыка.
Это люди! Перед ними
необъемлемый простор;
смело по свету раскинут
их орлиный кругозор.
Вы хотели б их увидеть?
Что же, вот моя рука:
фрейлейн Зина, перед вами
человек без ярлыка.
III.
Gaudeamus igitur.
Посвежело. Мне невольно
даже в голову пришло:
не от месяца ли холод,
как от солнышка тепло?
Странно то, что в глазках Зины
мне почудилась печаль.
Ей бы радоваться надо—
ведь на ней и плед, и шаль!
Эта грусть была загадкой,
но прелестной, ventregris!
У меня до боли сладкой
сердце замерло внутри.
Отуманенные глазки
поднялись ко мне тогда,
голос, полный милой ласки,
молвил:— Холодно вам, да?
Так укройтесь тоже пледом.
—Как? А shocking? — Вот пустяк…
Вы ведь славный, злым соседом
вы не будете… Вот так…
Мы прижались осторожно
друг ко другу. Тишь… покой…
Я спросил у Зины «можно»?
и обвил ее рукой.
И она полушептала:
— До мельчайшего звена
цепь идей моих сначала
мне казалася ясна.
Но порой придут сомненья…
Вот, особенно сейчас.
Правда, в цепи той все звенья
ловко связаны для глаз.
Но внутри она… без свету,
так искусственна, мертва…
В ней души как-будто нету—
все в ней только голова…
Я сказал ей:— Фрейлейн Зина,
в нашем мире, как ни злись,
счастье личное—причина,
цель, и лозунг, и девиз.
Лишь оно дает идее
силу страсти и красы:
так цветы блестят пышнее,
выпив капельку росы.
Крепче камни бьет рабочий,
стойче воины в борьбе,
раз им памятно, что к ночи
ждут их милые к себе.
Вот разгадка вашей тайны.
Что без солнышка земля?
Ум ваш—замок, как у Heine,
где не стало короля.
Да… И знать бы только слово,
выбрать место, выждать час —
в мертвом замке этом снова
жизнь живая началась…
А ведь нынче славный вечер—
спит и дышит Оберланд;
посмотрите, каждый глетчер—
точно синий бриллиант.
Час удобный. Место — тоже:
не взлетит к нам и орел…
Только слова нет… Ну, что же,
я б и сам его нашел.
Оживите властелина
в вашем замке навсегда?
Говорите, фрейлейн Зина, —
говорите, Зина, —да? »
* * *
Мало смыслу, это верно,
в нашей ярмарке земной;
но красивы горы Берна
в белом блеске под луной,
и, целуя ротик алый
в белом блеске под луной,
можно смысл открыть пожалуй,
в нашей ярмарке земной…
