Шестьдесят братьев (Заяицкий)

Шестьдесят братьев
автор Сергей Сергеевич Заяицкий

Опубл.: 1927. Источник: az.lib.ru

Сергей Заяицкий

Шестьдесят братьев

I. АНДРЮША СТРОМИН

Доктор Александр Петрович в белом колпаке и белом халате с засучеными рукавами делал обход больных.

Больница была маленькая и чистенькая. Из окон был виден почти весь городок Алексеевск с садами, зазеленевшими после первого майского дождика. Весна в этом году запоздала. Теперь она торопилась и работала сверхурочно. Солнце янтарем разливалось по белым стенам палат.

Доктор Александр Петрович был здоровый и крепкий человек, всем говорил «ты» и, когда осматривал больного, страшно хмурил свой лысый лоб. Он говорил с больными мало; только когда совсем уже налаживалось дело, вдруг, после осмотра, кричал:

— Ну, вставай, чего развалился? Место занимаешь. Собака на сене.

И этот сердитый оклик звучал для больного, как самая красивая музыка: поправился.

Доктора побаивались, но любили.

В этот раз, осмотрев всех больных, он зашел в изолятор, то-есть, иначе, в особую комнату, куда клали только самых тяжелых больных.

Там на постели лежал худой и желтый, как лимон, человек с седеющими усами и давно не бритыми щеками. Он лежал молча и неподвижно, а рядом с ним на стуле сидел, тоже молча, парень лет тринадцати в красной рубахе и в сапогах.

Увидев доктора, мальчик встал и смутился.

— Здорово, Стромин, — сказал доктор, — это что, сын, что ли?

— Сын.

— Один?

— Чего?

— Сын-то один?

— Один.

— А дочери есть?

— Нет.

— Звать как?

— Андреем.

— Вот что, Андрей Васильевич, — сказал доктор, — сбегай-ка на угол, купи мне папирос коробку: «Иру» спроси. Удружишь?

Мальчик молча кивнул головой и, взяв деньги, вышел. Приэтом он пытливо и тревожно поглядел на доктора, но тот внимательно рассматривал какое-то пятно на стене.

Больной, удивленный многословием доктора, тоже как-то насторожился.

— Вот что, Стромин, — сказал доктор, когда мальчик вышел, — я должен с тобой поговорить. Ты малый с головой, и нам с тобой в прятки играть нечего. Плохо твое дело.

В комнате наступило молчанье.

На окне отчаянно звенела муха, в какой-то палате больной татарин распевал заунывную песню.

— А операция? — прошептал больной.

— Что же, братец, операция. Ну, взрежем тебя для очистки совести.

— Ну, а может быть, оно… того!..

— Что того?

Доктор показал ему пол-ногтя:

— Видишь, это вот за то, что ты поправишься. А вот это, — он показал всю руку, — за то, что ты, одним словом, помрешь. Дело ясное, хныкать тут нечего. Я тебя предупреждаю, потому что тебе, может, распорядиться надо.

— А скоро?

— Что скоро?

— Умру-то?

— Не задержишься.

Странным образом грубые слова доктора действовали на больного успокаивающе. Он вдруг проникся этим простым и деловым отношением к смерти:

— Мальчика жалко! — проговорил он.

— Это ты мне, брат, не расписывай. Это я сам понимаю. Родные есть?

— В городе брат… Только давно уж вот не пишет. А знаю, что там. Видели его тут, — наши ездили…

— А на чорта парню в город тащиться? Губернские-то города…

— Нет уж, — быстро заговорил больной, — в городе лучше… Там образование… Ты уж меня, сделай милость, доктор, не неволь.

— Чудак! Как же я могу тебя неволить? Что ты, мой крепостной, что ли? Теперь советской власти восьмой год пошел. Делай, как знаешь. Брат-то кто?

— Торгует… ничего брат… при деньгах.

— Человек-то хороший?

— Ничего был…

Стромин вдруг заерзал по постели.

— Чего ты?

— Деньги у меня тут под тюфяком…

— Не вертись. Сам достану.

Доктор вынул сложенный в несколько раз синий платок.

— Эх ты! В больнице грязь этакую под тюфяком держишь! Гигиена!

— Двадцать рублей тут. Андрюшке на дорогу.

— Передать, что ли?

Больной кивнул головой.

— А операция-то завтра? — прошептал он.

— Завтра… Хочешь, отложим… можно в пятницу.

— Нет уж… истомился.

— Вот и я тоже думаю.

Андрюша принес папиросы.

— Спасибо, гражданин! — сказал доктор. — Молодчина.

Его широкая белая спина исчезла за дверью.

— Что доктор-то сказал? — тихо спросил Андрюша.

— Завтра резать.

— Ну, и что же?

— Ничего себе… операция.

— Граждане, посещения кончились!

Андрюша встал и взял свою сумку, в которой принес отцу хлеба.

— Прощай, значит.

— Прощай.

На другой день Андрюша пришел в больницу рано и сел в прихожей.

Он видел как наверху по площадке лестницы то и дело проходили фельдшерицы в белых халатах и няньки.

Доктор прошел, отдуваясь и пыхтя.

— Жарко, — сказал он сторожу и тяжело поднялся наверх.

— Скоро операция-то начнется? — спросил сторожа Андрюша.

— Часов в десять. Он раньше не делает.

— А страшно это, когда режут?

— Нечувствительно. Укол делают, а то усыпляют.

— А потом здоров человек?

— Как когда.

— Ножом режут-то?

— Вестимо не пальцем.

Больше сторож не стал разговаривать и вышел посидеть на крылечке.

Из двери пахло ясным майским днем, и запах этот был даже сильнее запаха лекарств, сползавшего с лестницы.

На часах пробило половина десятого.

Что-то засуетились наверху фельдшерицы.

— Вы что ж там, граждане, — прогремел докторский голос, — примерзли, что ли?

— Сейчас, Александр Петрович.

Доктор, куря папиросу, наклонился над лестницей.

— Стромин, что ли? — спросил он Андрюшу.

— Так точно.

— Чего сидишь? Ступай в бабки играть!

Андрюша насильно улыбнулся и сконфузился.

Доктор ушел.

Затем наступила тишина. Только хлопали гулко растворяемые двери да шаркали туфли.

Андрюша тоже вышел на крылечко и смотрел, как прыгает по дорожке и трясет хвостом трясогузка.

Ночью он спал плохо, и теперь глаза его смыкались.

За лесочком, должно быть на реке, кричали ребята.

Андрюше представилось, как его отец в прошлом году об эту пору работал на мельнице — плотину чинил, а Андрюша тут же неподалеку удил рыбу. Тогда отец был еще совсем здоровый и, работая, пел песню. Его в городе, так и звали певцом. Много он знал веселых песен — слушаешь, просто обхохочешься.

Кто-то тронул Андрюшу за плечо.

На крыльце стояла фельдшерица.

— Доктор требует, — сказала она ласково, — поднимитесь за мною.

Андрюша робко поднялся по каменной лестнице.

Доктор сидел в кабинете — тут же прямо с площадки — и курил папироску.

— Ага, — сказал он. — Так, так. Ну, что ж, парень, помер твой тятька. Ничего не пропишешь. Так, положим, и нужно было ждать. Сердце никудышное. Новое сердце надо поставить, а этого ученые еще не выдумали. Ты того… сядь.

Андрюша молча сел и продолжал робко смотреть на доктора.

Сознание неизбежности и непоправимости того, что произошло, преисполнило его деловитой серьезности. Горя он еще не чувствовал.

— Так вот в чем дело. Велел тебе отец передать эти двадцать рублей. Поедешь ты на них в город к своему дяде. Вот тут я его адрес записал: Черюхинская улица, дом сорок три, квартира десять. Получай. Ехать-то хочется?

— Хочется.

— И здесь бы пожил… Нечего всем в большие города лезть. Говорят, вон, на «Октябрьской» нужны мальчики.

Андрюша молчал.

— Так в город хочешь?

Тот молча кивнул головой.

— Ну, езжай. Ты дядю-то знаешь?

— Нет.

— Отец говорил, человек хороший… Мда-с… Ну, а от меня вот тебе совет: с отца пример бери. Отец твой всю жизнь прожил без обмана… Честный был, прямой — отец-то. Таким и ты будь.

Андрюша снова кивнул головой.

— А главное — не хнычь. Смерть, брат, пустое дело. И я умру, и ты умрешь, а жизнь все будет из всех щелей переть. Ишь весна-то какая. О живых нужно думать, а не о мертвых. Он свое дело сделал, теперь ты делай. Ну, катись… В обход пойду.

Андрюша вышел из кабинета.

Из коридора на него смотрели с любопытством больные в серых халатах.

Нянька-старушка, подперев подбородок кулаком, сокрушенно покачала головой.

Но Андрюша быстро и спокойно сбежал с лестницы.

Он не пошел в город, а свернул на тропинку, ведущую в лес.

Ярко-зелеными пятнами разбрызгалось по березам ослепительное солнце. Птицы пели, легкий ветерок нежно-нежно овевал лицо. Хорошо.

Андрюша силился представить себе, какая она, эта смерть, и не мог. Ведь вот, все ждал — отец умрет — и было страшно, страшно самого этого горя. А вот умер, и как-то ничего. А ведь он любил отца. Жалко его, так жалко, а жить-то уж больно хорошо. Не плачется. Дойдя до реки, разделся он и влез в воду, зорько следя, чтоб не украл кто штанов, а с ними последние деньги.

Губернский город представлялся чем-то неведомым и огромным.

А интересно туда съездить. Чего только не увидишь!

Возвращаясь с реки, Андрюша встретил двух соседок. Они несли полоскать белье.

— Ишь, — сказала одна, — отец помер, а он шатается. Хоть бы для людей-то погоревал. У меня вон мачеха померла, так я, милая женщина, на весь наш город выла:

— Хорошая была мачеха-то?

— Куды тут! Ехидная была… уж мы ее, можно сказать, терпеть не могли. А все ревели…

— Ну, конечно, для приличия.

А Андрюша весь день бродил по лесу, жуя краюху хлеба, которую принес отцу, и все вспоминал, какой хороший был отец. И к вечеру вовсе развеселился. «Буду таким же!» — решил он.

Через два дня Андрюша отправился на станцию и на вопрос кассира, куда билет, важно ответил:

— В город!

А до города-то двести верст!

II. ДЯДЮШКА

Губернский город и сам-то велик, а приехать в него из Алексеевска, так и вовсе громадным покажется. Закрутит, завертит, голову закружит, глаза раскосит.

Носильщики, извозчики, милиционеры, трамвай — дзынь-дзынь, автомобили — ду-ду-ду — автобус — дом на колесах, так и гудит.

Андрюша в первую минуту опомниться не мог.

Он крепко сжимал в руке своей узелочек, ибо в Алексеевске все говорили, что на вокзале его непременно ограбят.

— Черюхинская улица тут где? — спросил он у важного человека, стоявшего у вокзального подъезда.

Важный человек усмехнулся.

— Далеко Черюхинская, отсюда не видать. Садись на третий номер — доедешь.

— А мне надо номер сорок третий.

— Чудак, то дом, а я про трамвай тебе говорю. Вон трамвай, беги и садись.

Андрюша побежал — чуть-чуть под грузовик не угодил, шофер здорово его обругал.

Подбежав к трамваю, на ходу вскочил он на подножку.

Послышался свисток, трамвай остановился, кто-то крепко схватил Андрюшу за плечо.

Обернулся — милиционер.

— Ты что ж это с передней площадки, да еще на ходу? Рубль.

Андрюша вытащил рубль, получил бумажку (милиционер долго писал), потом опять кинулся к другому трамваю.

— У меня билет есть. Рубль заплатил.

Опять свисток.

— Да ты что ж это, смеяться!

— Отпустите его, — сказал, улыбаясь, какой-то гражданин, — видите, деревня приехала. Тебе куда, малец?

— На Черюхинскую улицу.

— Садись на этот трамвай, только с задней площадки и когда остановится… Ну, вот, садись скорей.

Андрюша влез в вагон.

Народу было много, и он прижал к груди своей узелочек. Еще стащат в тесноте-то.

С завыванием, со звоном снялся с места трамвай и понесся по длинной прямой улице, где чуть ли не в каждом доме была мясная и овощная лавка. Дома были высокие, как горы. Андрюша голову отмотал, на них глядя. В Алексеевске было всего два трехэтажных дома, а тут шесть этажей, пять, семь.

Андрюша шатался из стороны в сторону.

— Вам куда? — спросила кондукторша.

— До Черюхинской. Вот билет.

— Нешто это билет. Это квитанция штрафная.

Кругом опять поднялся смех.

— Эх, парень, паренек, сидел бы ты в деревне. Ну, постой, я тоже до Черюхинской еду, гони восемь копеек.

Говоривший был веселого вида гражданин с большими усами и в клетчатой фуражке.

Андрюша с надеждой поглядел на него.

Он теперь чувствовал, что один он никак не доберется до Черюхинской улицы. Уж очень суета кругом большая.

Проехали мимо какой-то высоченной башни, вокруг которой черно было от народа. Такой толпы тоже никогда еще в жизни не видел Андрюша.

Наконец стоп. Черюхинская.

— Кто до Черюхинской, граждане…

— Становись в затылок. За мной иди.

Андрюша уперся носом в широкую спину и вылез на мостовую.

— Вот Черюхинская, — сказал гражданин с черными усами. — Дом-то какой?

— Сорок третий.

— Вон сорок третий. И я там живу.

Он указал на огромный дом, на стеклах которого оранжевыми огнями играло солнце.

— К кому приехал-то?

— К Стромину, Игнату Павловичу.

— Есть такой.

— Дядя он мне.

— Дядя? — человек с усами удивленно скосил глаза.

— Ну, ну… Ишь какой у тебя дядя-то.

— А что?

— Шибко монету гонит. Коммерсант с рынка. Деляга.

— А в квартиру как пройти?

— Вот в этот подъезд. По лестнице подымись на пятый этаж.

— На пятый?

— А что?

— Больно высоко. Не загреметь бы.

— Ну, чудак. Да ведь там лестница с перилами, все как следует. А это лестница пожарная.

Андрюша вошел в темный подъезд и стал подниматься. Шаги его гулко раздавались в полумраке.

С каждым поворотом лестницы улица за окном становилась все ниже и ниже. Наконец и вовсе не стало ее видно.

Андрюша постучал в дверь кулаком.

— Чего стучишь? — спросил сердитый голос. — Звонки есть.

— Мне Игната Павловича Стромина.

— К нему четыре звонка. Я ему не лакей. Ступай прямо по коридору, дверь налево.

Андрюша прошел в темноте до указанной двери и приотворил ее.

В чистой красивой комнате какой-то человек с толстой шеей сидел за столом и со вкусом считал на столе пачку пятирублевок.

— Эй, что надо? — крикнул он, быстро накрывая деньги газетой. — Чего прешь без спросу?

Андрюша положил узелок на пол и сказал, смущенно улыбаясь:

— Я Стромин Андрюша… Тятька помер. Меня к тебе… к вам послал.

Человек, считавший деньги, сделал такое лицо, словно выпил или съел что-то очень противное. Он шмыгнул носом и смерил Андрюшу недоумевающим взглядом.

— Давно Василий-то помер? — спросил он.

— В среду.

— От чего помер-то?

— От болезни.

— Вестимо, не от здоровья. Так… Ну, что ж, все там будем. Ну, а ты что?

— Я к вам, стало быть. Жить у вас буду. Тятька наказывал, чтоб мне здесь место вышло.

— А не наказывал тятька, чтоб тебе тут золотые хоромы построили, да кормили тебя серебрянными галушками?.. Помирать-то они все горазды. Денег оставил?

— Вот четыре рубля.

— Капитал.

Игнат Павлович опять недоуменно шмыгнул носом.

В этот миг дверь растворилась, и в комнату запыхавшись вошла полная женщина в клетчатом платье, в белых чулках и белых туфлях, в шляпе с большим бантом и с такими красными губами, что, казалось, она только что поцеловала свежевыкрашенную стену военного учреждения.

— Ты что продаешь? — спросила она Андрюшу писклявым голосом.

Андрюша молча и сконфуженно покрутил головой.

— Ничего он не продает. Ты, моя радость, откуда?

— От портнихи. В понедельник готово. Сидит чудесно — парижский шик. Что это за мальчишка?

— Тут… так, племянник мой.

— Племянник?

— Брата Василия сын… брат, оказывается, помер.

— А он зачем?

— Да вот приехал — сирота.

— К кому приехал?

— К нам.

— Как к нам? Это еще что за чушь такая?

— Да вот я тоже говорю.

— И не выдумывай, пожалуйста. У нас не постоялый двор. Где это он будет жить? Диван только что кретоном обили. Измажет. От сапогов разит. Я прямо дышать не могу.

Андрюша покраснел, как рак.

Эти сапоги купил ему отец к Новому году. Они выбирали их по всему городу, и Андрюша нарочно надел их, чтоб в городе в грязь лицом не ударить.

— Потом у нас могут быть гости. Иван Семенович придет с женой и вдруг такое чучело. Да еще племянник. Я со стыда сгорю. Чтоб никаких разговоров! Вон и вон.

— Да вот и я тоже думаю.

Андрюша вспомнил шумные улицы, которые он только что покинул, и страх подкатил ему под сердце.

— Куда ж я пойду-то? — пробормотал он.

— А куда знаешь. Вот еще новости! Да у меня, может быть, сто тысяч племянников, так их всех приучать. Всякий придет и будет мне тут воздух отравлять сапожищами. А уж на тебя я удивляюсь, Игнат Павлович, тебе говорю. Ты должен был сразу объявить, а не мямлить.

— Красотка моя, разве я мямлю?

— Мямлишь. Тебе, конечно, хочется настоять на своем и стеснить меня. Пожалуйста. Но я предупреждаю: если это чучело останется хоть одну минуту, я переезжаю к мамаше, и ноги моей тут не будет. Не будет. Провались ты вместе со всем этим домом…

— Мой ангел! Ну, к чему это… Проваливай ты, в самом деле, — обратился он к Андрюше. — Теперь, знаешь, родства никакого нет.

— Да и неизвестно, может быть, это еще просто он так выдумал. Какой-нибудь беспризорный вздумал пристроиться. Узнал от кого-нибудь, что ты дурак, пеньтюх, ну, и прилез.

— Красота моя…

— Если я твоя красота, гони его вон, а не разводи бобы.

— Проваливай, парень! Катись!

Андрюша уже не улыбался. Он взял свой узелок и с тоской оглядел комнату. В окне лиловело весеннее небо. Первые звезды высыпали. Улица гудела, и не было конца этому жуткому гулу.

— Постой, дверь за тобой запру.

Андрюша прошел по коридору и вышел на лестницу, на которой теперь горело электричество.

— Вот что, — пробормотал Игнат Павлович, — на тебе трешницу. Только смотри, в другой раз и не думай. Теперь этого нет, чтоб родство соблюдать.

— Ты чего там лясы точишь? — взвизгнул в темноте коридора сердитый голос.

— Иду, моя дорогая, иду.

Андрюша медленно спустился с лестницы.

В огромном городе с миллионным населением он чувствовал себя куда более одиноко, чем в Алексеевском лесу.

Люди то и дело проходили мимо него, задевая его локтями, но этим людям не было до него никакого дела.

А звезды на небе все высыпали и высыпали. Из открытого окна доносились звуки рояля и кто-то пел громким басом.

Андрюша пошел по улице.

III. НЕОЖИДАННОЕ ЗНАКОМСТВО

Нет конца освещенным улицам.

Дойдешь до перекрестка, опять улицы во все стороны и все магазины, магазины. А где же лес, поле? Чудеса, да и только. Андрюша на время забыл даже все свои страхи. Уж очень интересно было смотреть на ярко освещенные трамваи и на автомобили, которые так и резали тьму своими прожекторами.

Вдруг на небе засверкали звездочки. Не звездочки, а буквы.

Фу, ты! Андрюша даже ухмыльнулся от восхищенного недоумения.

Г-о-с-к-и-н-о.

Дд-ду-ду, — ревело что-то сбоку.

Обернулся. Рядом с ним само солнце слезло с неба и буравит его лучами.

— Пошел с дороги… Видишь, автобус…

— Дзынь, ту-ту-ту… ы-ы…

Чудовище покатило, Андрюша так и отлетел в сторону.

Он пошел, держась поближе к стенке.

Вдруг Андрюша увидел много деревьев.

Деревья эти, должно быть, не очень хорошо себя чувствовали среди каменных домов, однако они зеленели и благоухали повесеннему.

Это был какой-то бульвар.

Он не освещался, и на его широкой аллее было очень темно. Андрюша сел на скамейку под большой липой и подумал: «В крайнем случае здесь заночую: тепло. А поесть завтра в трактир зайду, у меня еще шесть целковых осталось».

На дядю своего он как-то мало сердился. Обидно ему было только, что выгнали его словно вора — попросили бы похорошему убраться, а то словно проходимца.

Три рубля, данные ему дядей, он положил отдельно.

— Завтра назад отдам, — что я за нищий такой.

А сам тут же подумал: «А то не нищий? Нищий и есть. Бездомный».

И вспомнился ему маленький городок Алексеевск, где по имени мог он назвать каждого прохожего. «Там бы кто-нибудь приютил на ночь, а то бы с ребятами в ночное».

В это время рядом с Андрюшей на скамейку уселись два босых оборванных мальчика, приблизительно его возраста, и один сказал другому:

— Зесмозетри, зеказекизее зесазепозеги.

На что тот ответил:

— Зехозерозеши.

Андрюша непонял их слов: должно быть не русские — подумал он.

Мимо прошел такой-же ободранный парень. Вместо штанов на нем был надет мешок с прорезанными дырами для ног.

— Зеказек? — окликнул он сидевших. На это те ответили.

— Катись без задержки.

«Значит, не иностранцы», — удивился Андрюша.

Он хотел было вступить в разговор со своими соседями, как вдруг произошло нечто неожиданное.

Мальчик, сидевший поближе, прыгнул на него, как кошка, повалил на скамейку, зажал рот рукой и всей тяжестью уселся Андрюше на живот.

В то же время Андрюша почувствовал, что с него стаскивают сапоги.

— Есть! — послышался крик, и оба пустились улепетывать.

Андрюша вскочил, как встрепанный и помчался в погоню.

Бегать босиком ему было не привыкать стать. Бывало, с алексеевскими ребятами бегали на перегонки во время купанья. Всех обгонял Андрюша.

Но те обтрепыши были тоже мастера бегать.

Они неслись по темному бульвару, задевая ругавшихся прохожих, но Андрюша, однако, настигал их. Он думал только о том, чтоб вернуть свои сапоги, и не бежал, а летел, как ветер.

Цап!

Он схватил мальчишку за дырявый пиджачишко, и они оба полетели на землю. Андрюша подмял противника под себя, но другой сверху душил его, засунув руку между воротом и шеей. Андрюша брякнулся, и тот полетел и брякнулся оземь, а Андрюша тузил почем зря лежавшего под ним.

— Отдавай сапоги, — кричал он, — убью.

Опять другой мальчик схватил его за шиворот, но Андрюша вскочил и наотмашь саданул его так, что тот снова брякнулся. Один сапог полетел на песок. Андрюша наступил на него ногою и рванул другой.

Теперь оба мальчика висели на нем, но Андрюша лупил их, изворачиваясь от их ударов и, наконец, выхватив второй сапог, подножкою сшиб с ног наиболее упорного.

Кто-то свистнул в темноте, и оборвыши убежали.

Андрюша подошел к скамейке, сел и, задыхаясь от борьбы и от волнения, принялся напяливать сапоги.

— Ловко, молодой человек, ловко, — одобрительно сказал какой-то человек, сидевший на скамейке, — очень ловко.

— Ведь вот как уцепились, — отвечал Андрюша, радуясь, что есть с кем отвести душу, — просто, как кошки лихие… Понравились им сапоги мои… Ах, дуй их горой!

— Деревенский, что ли?

— Нет. Из города Алексеевска.

— Есть такой город. Зачем сюда пожаловал?

— На должность. Отец послал.

— На какую должность?

— Какая выйдет.

— А отец там остался?

— Отец, конечно, помер.

— Стало быть, ты один тут?

— Один. Ишь, чуть голенище не изодрали.

— И родных нет?

— Есть… да какие-то такие…

— Какие?

— Негостеприимные.

— Да, теперь в родных толку мало. А знаешь, мальчик, ты мне нравишься. Бегаешь ты здорово и дерешься лихо… Пожалуй, ты мне понадобиться можешь.

— А у вас что, мастерская, что ли, какая… Я ведь столяр. Рамки даже делаю.

— Рамок мне твоих не нужно… а работа для тебя найдется… Ты лазить умеешь?

— Как лазить?

— Ну, вот на дерево, скажем, влезть можешь?

— Я-то!

Андрюша даже рассмеялся. Он — да на дерево не влезет. За грачиными гнездами по весне, бывало, на какие макушки лазил.

— На какое хочешь дерево влезу. Все ветки обруби — и то влезу.

— А ну, как, покажи.

Андрюша поплевал себе на ладони, с видом знатока оглядел липу и полез по стволу, как обезьяна.

— Ладно, ладно, слезай, а то еще милиционер увидит. Молодец. Здорово.

— Я еще с ребятами на кирпичную стену лазил. Стена у нас там старая, со стороны поглядеть — вовсе гладкая, а мы лазили.

— Звать-то тебя как?

— Стромин, Андрей.

— Так… Ну, что ж, гражданин Стромин, пойдем ко мне, о работе столкуемся.

— А вас как звать?

— Меня? Примус Газолинович Чортов.

— Примус — нешто имя?

— Теперь новые имена. Едем, что ли.

— Сейчас. Только за узелком сбегаю.

— А где у тебя узелок-то?

— Эна там остался, на скамейке… Я как побежал за теми, так его, значить, там оставил.

Чортов расхохотался.

— А ты парень лапшистый. Небось, те же огольцы твой узелок и забрали.

Андрюша не слушал. Он уже мчался к той скамейке, с замиранием сердца готовясь не увидать на ней своего узелка. И действительно, его там не было. Пропало и белье и куртка другая, все пропало.

Хорошо еще, что три целковых в картуз запихал.

Примус Газолинович между тем подходил, посмеиваясь.

— Что? Плакал твой чемодан. Больно ты, я вижу, прост…

— Экие они, — растерянно пробормотал Андрюша, — экие они… того…

— Ну, ладно. Эх ты, простота. Впрочем, для иного дела проще-то лучше. Пойдем на трамвай. Понравился ты мне, гражданин Стромин. Двигай.

Они пошли к большим огненным часам, неподвижно висевшим во мраке. Через минуту с гудением и звоном подкатил трамвай.

— Влезай.

Они влезли, сели на полированную гладкую скамейку и покатили неизвестно куда. То-есть, неизвестно это было только одному Андрюше.

IV. ДОБРЫЙ ЧЕЛОВЕК

Они ехали очень долго.

Потом, наконец, вылезли из трамвая и подошли к огромному дому, в котором все окна — а их была небось добрая сотня — так и пылали.

Андрюше этот дом очень напоминал пчелиный сот.

Поднялись по крутой лестнице и вошли в очень заставленную квартиру.

В темном коридоре они наткнулись на какого-то человека, который при этом выругался.

— Где вы канителились? Я вас битый час жду.

— Ладно, — сказал Чортов, отпирая дверь комнаты и зажигая электричество, — уж нельзя и воздухом подышать.

— Дышите в другое время, а не тогда когда дела.

Андрюша оглядел комнату.

Она была победнее дядюшкиной, а тоже хороша… Видно сразу — столичная комната.

— Такие дела-то.

— А это что за мальчишка?

— Это, позвольте представить, гражданин Стромин, новый кандидат.

— Допрыгаетесь вы с этими кандидатами.

— Ну, это уж моя забота. В чем же дело?

Человек, ожидавший Чортова, был уже довольно старый, с седою бородой и с сердитыми глазами. Он молча вынул из кармана засаленный бумажник, порылся в нем и протянул белую кредитную бумажку.

— Три червонца, — сказал он.

Примус Газолинович поглядел ассигнацию на свет.

— Так, — произнес он, положил ее на стол и долго еще разглядывал. — Вот что, Стромин, хотим мы поужинать. Поди-ка, друг, на угол, лавка тут есть, и купи нам там фунт ветчины, ну, хлеба один батон. Понял?

Немножко жутко было Андрюше опять одному выходить на улицу, но пошел. Лавка к тому же оказалась вовсе близко.

Чтоб не ошибиться квартирой, поставил на двери отколупанной штукатуркой маленький крестик.

— Фунт ветчины и хлеба… как его… бидон.

— Батон.

Приказчики в белых фартуках с любопытством выглянули из-за колбас и консервов.

— Ишь ты, смычка приехала.

Кассирша, улыбаясь, взяла деньги, два раза оглядела бумажку, потом дала сдачу.

Андрюша, красный от смущения, бросился к двери.

— Покупки-то возьми. Ха-ха-ха.

Когда он снова вошел в комнату, оба приятеля с некоторым как бы удивлением посмотрели на него.

Примус Газолинович курил трубку, на которой, очевидно, для красоты, была прилажена маленькая серебряная черепаха.

Андрюша покосился на трубку. У отца была попроще.

— Вот сдача, — сказал Андрюша.

— Молодчага. А ведь это я тебя, гражданин Стромин, испытать хотел. Думал, не вернешься.

— Ну, как же так.

— Садись, чайку выпьем.

Пожилой человек вид имел весьма довольный.

Они молча выпили по чашке чаю, закусывая ветчиной.

У Андрюши глаза стали мало-помалу слипаться.

Он уже раза два пронес кусок мимо носа, а потом чуть не вывернул чашку.

— Что, носом заклевал?

— Разморило.

— Ложись. Вон на сундуке ложись, а там за шкафом сенник возьми. Небось в деревне-то не на пуховиках спал?

— Куды тут.

— То-то и оно-то. Покойной ночи.

Андрюша с удовольствием вытянулся на сундуке. Вот уж верно: свет не без добрых людей. Шум улицы, врывавшийся в окно, теперь уже не пугал его, а приятно укачивал. Все чудилось ему, что он едет на машине.

— Ту-ту-ту…

Не то машина, не то говорит кто-то или спорит…

— Ту-ту-ту. Бац!

Андрюша приоткрыл глаза.

Лицо у старого человека было совсем сердито. На столе лежал его крепкий кулак. Должно быть, это он им по столу бацнул.

— Ту-ту-ту…

По степям, по лесам несется машина — быстро-быстро…

— Ту-ту-ту…

Все скорее, скорее…

— Я тебе покажу, чорт.

Примус Газолинович сидел совсем бледный.

Старик в шляпе стоял у двери.

— Ладно уж, проваливай…

Машина теперь шла тихо, тихо, совсем бесшумно.

На миг еще в тумане мелькнул гражданин Чортов, он сидел за столом, рисовал что-то на бумажке и думал.

Потом, когда Андрюша еще раз открыл глаза, было совсем темно. Только в окне все небо так и сияло звездной пылью. Шум на улице затих.

Андрюша повернулся на другой бок, свернулся калачиком и заснул, как убитый.

V. ДАЧА ПРИМУСА ГАЗОЛИНОВИЧА

Утром Андрюша проснулся поздно: никогда так поздно не просыпался.

Примус Газолинович собирал какой-то узел. Он приэтом тихонько посвистывал и поглядывал на Андрюшу.

— Проснулся? — сказал он, — пора, пора.

Солнце в самом деле уже высоко сидело над городом.

Улица опять шумела и гудела.

На небе не было ни единого облачка. В дымке тонула даль.

— Сегодня за город съездим, на дачу, — сказал Примус Газолинович, — чайку попьем и поедем. В такую погоду нечего в городе торчать.

— А как же должность-то?

— Какая должность?

— Ну, мне работа, то-есть.

— Не убежит. Погоди, садись чай пить, небось поспел чайник-то.

Он пошел в кухню.

Часа через два они вышли из дому, купили на базаре хлеба и колбасы, сели в трамвай и поехали к вокзалу.

Здесь улицы были хоть широкие, а не такие шумные и людные, и местами похоже было на Алексеевск.

Бревенчатые двухэтажные дома, низенькие косолапые домики, большие дворы и дровяные склады.

— Сейчас билет возьмем и поедем.

Ждать пришлось около часа.

Наконец, фыркая и шипя, сердито откатил поезд.

— Ту-ту-ту-ту.

Покатил по полям и лесочкам.

— Далеко ехать-то? — спросил Андрюша.

— Часа полтора.

Андрюша с любопытством глядел в окно.

В одном месте железную дорогу пересекало широкое пыльное шоссе.

Перед закрытым шлагбаумом, трясясь на одном месте, стоял большой грузовик, весь набитый ребятами в серых костюмах и в красных галстуках. Из этой веселой груды торчал красный флажок.

— А-а-а! — донеслось, когда поезд проносился мимо.

Ребята размахивали картузами.

— Это кто? — спросил Андрюша.

— Это пионеры в лагерь едут, — сказал Примус Газолинович. Он приэтом внимательно оглядывал вагон, словно ища кого-то.

— Ну, вылезать! — произнес он, когда поезд остановился у какой-то станции.

Здесь была совсем деревня.

Пахло не погородскому.

Примус Газолинович оглядел всех, кто вылез на этой станции. Правда, вылезло всего трое. Старый крестьянин, да две бабы-молочницы.

Они пошли по дорожке, вьющейся между частым кустарником.

День был чудесный.

Паровоз свистнул, и поезд, грянув цепями, загромыхал дальше.

— Где ж дача-то?

— Еще версты три.

Андрюша был рад пройтись по зеленому лесочку.

Пройдя с полверсты, Чортов заявил, что торопиться некуда и что можно немножко полежать на траве.

Они сошли с дороги, углубились в кусты и легли под березами.

Примус Газолинович как будто заснул.

Андрюша решил не спать, чтоб не украл кто их вещи, но мало-помалу его одолела дремота.

Он заснул.

Проснулся он от далекого свистка локомотива.

Должно быть проспал он больше часа, ибо солнце уже сильно склонилось к западу.

Чортов сидел на корточках, к нему спиной, и, раздвинув кусты, словно кого-то высматривал.

Андрюша приподнялся на локте.

По тропинке шел тот самый седой человек, который вчера был у Примуса Газолиновича.

— Эна, знакомый! — сказал Андрюша.

Чортов мгновенно обернулся с перекошенным лицом и так махнул рукой, что Андрюша осекся.

Когда старик исчез за кустами, он усмехнулся и сказал Андрюше:

— Мы с ним на одной даче живем. Я ему хочу сюрприз сделать, он не ждет меня нынче.

— Сурприз?

— Ну, да, это неожиданное удовольствие. Вот он меня не ждет, а я вдруг приеду. Ну, идем, что ли.

Вершины берез стали ярко-оранжевые. Солнце садилось, и уже в воздухе пахло предвечернею сыростью.

Они шли по травянистому проселку — видно, по дороге не много ездили — и наконец вышли на берег небольшой реки, за которой вдали видно было село.

Уже огоньки зажглись в избах. Ночь наступала.

Спиною к лесу стояла серая деревянная дача.

Примус Газолинович вдруг снова уселся возле дороги и сказал, что хочет немного еще подышать воздухом.

В одном окне дачи горел огонек, и двигалась какая-то тень.

— Вот что, Стромин, — сказал Чортов, когда вовсе стемнело, — мне хочется, как я уж тебе сказал, настоящий сюрприз сделать. Видишь вон то окошко. Возле него жолоб проходит. Влезь-ка, брат, по этому жолобу в окно… Там увидишь лестницу вниз. Сойди по этой лестнице тихонько и мне дверь отопри, она на засове. То-то старик удивится, когда я вдруг к нему ввалюсь… А? Занятно?

Андрюша молчал.

— Ну, что ж ты?

— Не полезу! — отвечал Андрюша решительно и брови нахмурил.

— То-есть, как это не полезешь?

— А вот так, очень просто.

— Нет, полезешь.

— Не полезу.

— Слушай, дурова голова, ведь это я ж хочу над приятелем посмеяться…

Андрюша молчал.

— Ну, я тебе за это десять целковых заплачу… Хочешь?.. Ну, что у тебя язык, что ли, отнялся?

— Не полезу.

— «Не полезу». Заладила сорока… Да почему не полезешь-то?

— А вот так.

Наступило молчанье.

Примус Газолинович словно что-то обдумывал.

— Так полезешь? — спросил он, наконец, еще раз.

Андрюша отрицательно покачал головой. Потом он сразу отпрянул — такое страшное лицо сделалось вдруг у Примуса Газолиновича.

— Я тебя, бездомную собаку, приютил, а ты не полезешь! Скотина этакая! Видал это!.. Полезешь!

Одною рукою схватил он Андрюшу за горло, а другою приставил ему к шее холодный нож.

— Полезешь?

У Андрюши захолонуло сердце. Однако он молчал и, выпучив глаза, смотрел на своего спутника.

Вдруг, неожиданно для себя, Андрюша нырнул ему под руку и, отлетев словно мячик, помчался в лес.

— Все равно убью… — донесся до него негромкий оклик. Примус Газолинович мчался за ним.

Андрюша метался с быстротою летучей мыши, кидаясь то влево, то вправо.

Вдруг Чортов оступился и с проклятьем полетел на землю.

Андрюша между тем схоронился в густом кустарнике и сидел там, затаив дыхание: «Так вот он кто» — думал он.

Его преследователь долго осматривался.

— Удрал, — наконец пробормотал он, — ну, и чорт с ним. Только попадись он мне в другой раз.

Он медленно пошел к даче.

Андрюше видна была отсюда серая стена с жолобом, еле выступавшая из мрака.

Чортов подошел к стене и стал карабкаться по жолобу. Он очень ловко лез, но каждую секунду останавливался и прислушивался.

— Дзынь! Бум!

Жолоб не выдержал тяжести. Чортов с грохотом и звоном полетел на землю и громко приэтом вскрикнул:

— А!

Прогремел выстрел.

Андрюша кинулся улепетывать вне себя от ужаса.

До него доносились крики, пронзительный женский голос вопил: «милиция!»

Андрюша все бежал, и бежал по темному лесу, не разбирая дороги, только чтоб подальше уйти оттуда.

Березовый лес сменился хвойным, с хрустом ломались у него под ногами сухие ветки, хрустели раздавленные шишки.

Иногда Андрюша останавливался, чтоб перевести дух, потом опять пускался бежать.

Наконец, он вовсе выбился из сил и к тому же сильно расшиб себе о какой-то пень коленку. Он остановился.

«Куда ж теперь итти-то, — думал он, — ни зги не видно. Ну, волков тут нет, небось, а все-таки… как-то в лесу-то… Светает-то не скоро. Ночь только что началась».

Он прислушался.

Словно какие-то голоса раздавались в лесу.

Началась было песня и смолкла.

Андрюша пошел на голоса.

Между деревьями блеснула светлая полоска, и запах смолистого дыма пощекотал ноздри. Костер.

Андрюша подкрался ближе и взглянул из-за сосен на полянку.

Вокруг костра сидели и лежали такие же, как и он, ребятишки, одетые так, как ехавшие на грузовике пионеры.

Огонь костра красными пятнами сверкал на брезентовой палатке.

Один пионер, повидимому, что-то рассказывал, а другие его слушали.

Они слушали с таким вниманием, что не заметили Андрюшу. Когда рассказчик кончил, один из них вдруг сказал:

— Эге! Кто это?

— Я, — сказал Андрюша, — Андрей Стромин. — И подумав прибавил. — Гражданин.

Все рассмеялись.

— Ты что ж, из здешней деревни?

— Нет. Я издалека. Из города Алексеевска.

— Как же ты сюда-то забрел?

— А тятька у меня помер, ну, я в город и приехал… А теперь я бездомный… Должности мне в городе не вышло.

Про Чортова Андрюша рассказать не решился. «Еще убьет чорт. Скажет, разболтал про него».

— Что ж, ты один теперь?

— Один, как есть… Такое положение, прямо даже не знаю.

— Картошки не хочешь ли?

— Хочу. Спасибо. Просто такое положение… А вы тут что ж в лесу-то?

— Мы пионеры. В лагерь приехали. Слыхал про пионеров-то?

— Слыхал. Ишь, много вас. Весело?

— Нас, брат, шестьдесят человек.

— Вам хорошо.

В тоне его голоса послышалась грусть.

Пионеры молчали.

— А что, ребята, пусть с нами поживет.

— Ладно! Дело! — раздались голоса.

— Товарищ Смирнов, можно это? — обратился пионер (тот, который рассказывал) к какому-то постарше, с усиками.

— Можно, конечно; разумеется, если он поведет себя, так выразиться, достойно.

— Я ничего, не балуюсь! — смущенно сказал Андрюша.

— Отец-то кто был?

— Столяр.

— Член профсоюза?

— А то нет… Без этого невозможно.

— Ну, гражданин Андрей Стромин, оставайся с нами.

— Пионеры — братья всем пролетарским детям.

У костра было очень уютно и весело.

— Ишь ты, — сказал Андрюша, захлебываясь от удовольствия, — то никого не было, а то шестьдесят братьев. Вот это дело. А я много песней знаю — смешных. От отца перенял.

— А как ты сюда в лес-то попал?

— Запутался… на дачу поехал… на должность… а вышло вот как…

Он вздрогнул.

— А ну их! — и отмахнулся. — А тебя как звать? — спросил он рассказчика.

— Меня — Коробов Иван.

— У нас был в Алексеевске Коробов, только тот на тебя не похож… У того одного глазу нету, на удочку наткнулся.

— Погоди. Может и я еще наткнусь.

Опять все рассмеялись.

— А что, ребята, пожалуй поболтали, да и ладно. Спать пора.

— Коробов дежурный. Ночь была теплая и ясная.

Вдали на небе вдруг заполыхал какой-то розовый отсвет.

— А ведь это пожар, ребята. Горе! Сейчас сухо.

— Да.

— Это далеко… За рекою…

— Нет, ближе…

— А может и не пожар, а так, зарница.

— Сказал!

Андрюше не впервой было ночевать под открытым небом. Он не пошел в палатку, а лег тут же на сложенный брезент, подложив под голову руку.

— А где ж твои вещи?

— А у меня все вещи пропали. В Москве свистнули. Теперь нет вещей. Денег вот всего одна трешница. И то… такая…

— Вот настоящий, значит, пролетарий. Ну, дрыхни.

Андрюше очень хотелось спать, но он нарочно старался не засыпать подольше: уж очень приятно ему было. То никого, а то шестьдесят братьев.

Он долго видел лицо Коробова, освещенное костром.

— Коробов, а Коробов, — прошептал он.

— Ну?

— Дружиться будем?

— Ладно, спи уж! — отвечал тот, усмехаясь, — расчувствовалась… деревня.

VI. ТАИНСТВЕННЫЙ ОГОНЕК

Сенокос был в полном разгаре.

Косы весело поблескивали на жарком солнце.

Выдалась знатная погода для покоса. Словно по заказу.

С тихим шелестом ложилась разросшаяся трава. Иногда кровью брызгала из нее земляника. Некогда было нагибаться, а то хорошо бы съесть кисленькую ягодку: жарко.

Поле тянулось далеко, далеко, до самого конца все поле.

И среди поля одна-одинехонька столетняя сосна.

По небу бегут и на бегу тают беленькие облачка.

Хорошо!

Среди красных и синих мужицких рубах серые куртки и красные галстуки пионеров. Пионеры помогали убирать сено.

— Эй ты, снегирь, чего траву топчешь?

— Виноват, я думал скошено.

— Виноват. Городская штука, не понимает.

Весь день косили, кончили, когда уж солнышко легло на самые верхушки березок.

— Ну, что, Андрюшка? Поработали сегодня?

— Поработали, Ванюшка, поработали.

— Пожалуй, и до лагеря пора.

— Пожалуй, и до лагеря.

Эх, да эх, ты, косынька,

ты моя полосынька.

Эх ты, косынька, коси,

ты пардону не проси.

Коровушка му-му-му,

сена просит потому. —

Эх!

Ваня Коробов лихо вывел это «э-эх». На все поле вывел.

Коровушка му-му-му,

сена просит потому. —

Эх!

Они пошли в лес.

Андрюша уже целый месяц жил в лагере.

Он очень подружился с Коробовым, однако, все еще не решался рассказать ему свою историю. Уж очень напугал его Примус Газолинович.

Еще был он дружен с Петей Тимовым, маленьким и юрким рыжаком — бегал быстрее поезда, сам Андрюша не мог догнать.

Тимов был неразговорчив и очень интересовался всякими букашками. Набрал он их видимо-невидимо. В свободное время всегда читал он какую-то книгу про зверей, которую называл зоологической книгой.

Был еще один, с которым было сначала подружился, а потом разошелся Андрюша: это был мальчик лет пятнадцати по фамилии Кострин и со странным именем Нептун (новое имя, раньше был Сидор). У него вся грудь была в значках, и крестьянские ребята дразнили его: генерал. Нептун ужасно сердился.

— Дураки, — кричал он в таких случаях, — у меня вся родня коммунисты, дядя с Лениным был знаком, а вы, должно быть, кулацкий элемент.

— А ты чего от работы отлыниваешь?

— Я за бытом слежу. Ишь, крест на шею нацепил. Поп.

— А ты енерал.

И наутек.

Коробов говорил наставительно:

— Ну, зачем ты население раздражаешь? Надо воздействовать постепенно.

— А он чего генералом дразнится?

— Больно ты важен!

По вечерам в лагерь приходили иногда крестьяне. Любили поболтать. Из них особенно нравился Андрюше один крестьянин по прозвищу Ерш. Был он весь словно из земли вылеплен — коричневый — и руки у него были узловатые, как коряги.

Но видел Ерш на своем веку разные виды.

Говорили, сидя у костра, о всякой всячине.

В этот вечер племянник Ерша — Мишка, мальчик лет десяти, рассказал, что его бабушка в детстве видела лешего.

— Идет она по лесу вечером (на посиделку спешила), видит — пень. А на этом месте пня никогда прежде не было. Подходит ближе, а пень ка-ак чихнет! Да глаза ей и забрызгал. Шипит, словно мылом. Протерла бабушка глаза, а вместо пня человек сидит, армяком накрылся: «здорово, говорит, красавица». Ну, бабушка, конечно, наутек. Утром пошли на то место: ни пня, ни человека. Леший был.

Пионеры, да и Ерш тоже, выслушав этот рассказ, рассмеялись.

— Чего глотку-то дерете. Страшно ведь.

— Ничего не страшно. Человек и был. Это бабушка твоя его со страху за пень приняла.

— Я вам, ребятушки, вот что скажу, — заговорил Ерш, раскуривая трубку, — конечно, я не знаю как там с научной точки, а помоему, попростому, никакого лешего в наличности не имеется. Я, ребятушки, на своем веку не в таких лесах живал. Когда великую сибирскую чугунку строили, я, значит, тоже работал — мы землекопы. Ну, уж там леса! День иди, неделю, месяц, — никуда не дойдешь, все будет лес и лес. И живут в тех лесах волки и медведи и лисицы, а белок там видимо-невидимо… Зимой там холод такой, что не продохнешь. Ежели ветер, так вовсе гибель. Пятьдесят градусов. А реки до чего широки… Стоишь на берегу, а другой берег еле тебе виден… так вроде предположения. Ехали мы там раз на телеге, дело было к ночи, весною, домой больно торопились. Ехали мы втроем: я, значит, брат двоюродный мой, Клим, и еще один так себе человек. И вдруг Клим говорит: «смотри». Глядим — на прогалине между сосен белые люди стоят, и такие чудные люди — ровно прозрачные, сквозь них кусты видны, все как следует. И будто этак покачиваются. Перекрестился, конечно, Клим — и я за ним… тогда были мы вроде как бессознательные, тогда еще царь был Николай второй… Ну, вот. Люди не пропали. Напротив, ребятушки, шелохнулись они да за нами в догонку, и руки к нам протянули… Мы перепугались, лошадь погнали, а тут вдруг ветерок, вытянулись те люди, затрепыхались, да от нас прочь. И поняли мы, ребятушки, что это просто такой туман. Потом вечером мы частенько его видали… Такой чудной туман. И вот все так… боязно, покеда не поймешь, что и как… И ведь я с десяток лет в тех лесах прожил — никогда никакой нечисти не видал.

— Конечно, пустяки, — сказал Коробов.

— Пустяки, — раздался из темноты голос, — а ну, как не пустяки?

Все вздрогнули и обернулись.

К костру подходил худой сгорбленный мужик. Пламя оранжевыми бликами озаряло его морщинистое лицо.

— А, Крамольник! — сказали пионеры, — подходи, не хочешь ли чаю?

Крестьянина этого прозвали Крамольником еще в 1905 году, когда он призывал к погрому барской усадьбы. Был он человек странный, и когда говорил, то никак нельзя было понять, шутит он или серьезно говорит.

— Чаю можно, — сказал он, — а только это ты напрасно про пустяки-то… В Спасовом опять барина видели.

— Эх… брехня!

— Вот те и брехня… Трое мужиков видели… огонек блеснул… и потом человеческая тень… Барин деньги свои ищет… он, говорят, их там в погребе зарыл.

Крамольник, сказав это, сам расхохотался. Засмеялись и все другие. Ерш покачал головою.

— Суеверный народ, — сказал он, — образования не понимает…

Спасово была старая барская усадьба. От сгоревшего еще при Керенском дома остался лишь кирпичный остов. Усадьба стояла очень уединенно на берегу заросшего пруда. Ее было днем видно с полянки, находящейся недалеко от лагеря…

— Нет уж, — сказал Ерш, — барин к нам не вернется ни живой, ни мертвый… Кончилось такое время. Эх, эх!

— Что вздыхаешь. Жаль что ли, господ-то?

— Нет, это я по другой причине… Темноты нашей мне жалко.

— Завел… Кто ж тебе мешает безграмотность, ликвидировать.

— Мозги у меня не такие… ничего к ним не пристает умственное.

— Неужели ты, Ерш, читать не умеешь? Стыдно но это, брат.

— Не умею… это я тебе откровенно говорю.

— А учиться-то пробовал?

— И не пробовал. Говорю, не те мозги.

— А хочешь мы тебя выучим?

— Вы-то? Ого, снегири!

— А что ж… Выучим, ребята, Ерша читать?…

— Уж тогда и писать.

— И считать.

— Не все сразу… Как бы у него от всего-то в самом деле голова не лопнула.

Коробов так и сиял.

— Обязательно Ерша выучим. У нас и задание такое есть: развивать, значит, население.

— Смычка с городом.

— А ты не хохочи… Это лозунг правильный.

— Да уж ваши лозунги.

Крамольник вдруг встал и гаркнул на весь лес:

— Пролетарии всех стран, соединяй-тесь.

— Тесь, — ответило отгулье.

— А ну тебя, как гаркнул.

— Я его, этот лозунг-то, еще в девятьсот пятом выучил. Я тогда на фабрике Шмидта в Москве работал. Ух, была потеха. Тогда, конечно, были еще жандармы да казаки. Во, видишь на морде шрам: от нагайки. Мы, значить, по Пресне прем, а нам навстречу от Кудрина отряд. Налетели — бац, бац… Соседу моему глаз напрочь… Я революционер со стражем…

— Не со стражем, а со стажем…

Ерш поднялся.

— Пошли, что ли.

Вдали на деревне под гармонию пели девки громкими голосами.

Сутулые спины, оранжевые от огня, исчезли среди сосен.

— Ну, что ж спать? — спросил Коробов.

— Спать, — ответили два-три голоса.

— Больно уж ночь хороша.

— Мы сюда приехали не ночью любоваться, а, конечно, работать.

— Ну, ладно, спать, так спать… А-а-у.

Кто-то зевнул со вкусом.

— Песню бы спеть, да и на боковую.

— Ну, одну песню можно… начинай.

Но певец не успел открыть рта.

На поляне появился Ерш.

— А что, ребятушки, — сказал он, — верно, в Спасовом-то огонек.

— Ну, вот…

— А погляди.

Коробов, Андрюша и еще несколько пионеров пошли за Ершом.

— Оптическое недоразумение.

Сквозь сосны засинело ночное поле. Они вышли на опушку.

Вдали видна была темная масса — барская усадьба с наполовину вырубленным садом.

— Ничего не видать.

— А ты погоди.

Они долго глядели, так что даже глаза устали.

Вдруг среди черной зелени вспыхнул и погас огонек.

— Видал? — тихо спросил Ерш.

— Ну, видал… так просто…

— А что ж «просто»?..

— Ну, так… какое-нибудь… отражение… Завтра сходим, обследуем…

— А сейчас…

— Сейчас по правилу полагается спать.

— Ты хладнокровный.

— Не хладнокровный… а у меня сознательное отношение…

Огонек исчез.

Ерш пошел к деревне.

Пионеры вернулись в лагерь.

— А что, Ванюха, — тихо спросил Андрюша, — не может быть, чтоб барин? А?

— Противно здравому смыслу. Спи.

— А петь-то?

— Теперь уж поздно.

Скоро, за исключением двух дежурных, все храпели.

Один из дежурных был Андрюша.

Посидев с полчаса, он опять прокрался к опушке.

— Далеко-то не отходи, — сказал ему товарищ.

— Нет, я тут… Я недалеко.

Он поглядел в просвет между соснами.

И странное дело: опять во мраке вспыхнул и угас огонек.

VII. СЕРЕБРЯНАЯ ЧЕРЕПАХА

На утро Коробов, Тимов, Кострин и Андрюша отправились на развалины усадьбы; заинтересовало их посмотреть, какая это усадьба, про которую ходили такие удивительные слухи.

Нептун Кострин по обыкновению утыкал себе всю грудь значками, а в руки взял красный флаг.

— Больно ты это любишь все напоказ, — заметил ему Коробов.

Но Кострин только презрительно пожал плечами:

— Поскольку я иду осматривать развалины помещичьего царизма, я имею право итти с флагом.

— Да иди, чорт с тобой.

Они пошли, огибая лесочек.

День был очень жаркий, на небе не было ни одного облачка.

Пионеры шли по привычке в ногу, клубя по дороге серую пыль.

Вдруг из-за деревьев послышался вопль и какая-то баба вылетела, как безумная, из лесу и помчалась по полю, пронзительно крича: «Ратуйте! Ратуйте!».

Густой и свирепый рев послышался за березками.

Пионеры не успели опомниться, как на поляну выскочил огромный белый с черным бык с опущенной головой и налитыми кровью глазами.

— Это сорвался бык из колхоза, — крикнул Коробов с испугом, — беги в лес.

Колхозский бык «Семка» был известен во всей округе своей свирепостью и величиною.

В носу у него было вдето кольцо и содержался он всегда в особом загоне. Теперь он, очевидно, удрал и решил погулять в свое удовольствие и, если случится, то распороть кому-нибудь живот. Рога у него было могучие и острые.

Увидав красный флаг в руках у Кострина, бык забыл о бабе, которую преследовал.

Он вздрогнул и бросился на пионеров, которые пустились со всех ног улепетывать в сторону леса.

Ветер свистел у них в ушах, они летели словно на крыльях, подгоняемые густым страшным ревом.

Вдруг Коробов вскрикнул и покатился по траве. Он споткнулся, еще мгновение — и бык поднял бы его на рога, но в этот миг Андрюша обернулся и схватил быка за кольцо. Тот остановился, как вкопанный, и мычал теперь уже как-то жалобно, ибо кольцо нестерпимо больно рвало ему ноздри.

А из-за лесу уже бежали двое рабочих с крюками.

Они зацепили крюками за кольцо, и Андрюша разжал руку. Он весь дрожал, но вид имел до чрезвычайности гордый.

— Я от отца слыхал, что так можно быка унять, — проговорил он, с трудом переводя дух.

— Ты, Стромин, молодчина.

— Да, парень храбрый, — подтвердил рабочий, — а ведь поглядеть — сосулька. Ну, «Семка», пошел… Негодяй ты этакий.

Бык с недовольным ревом пошел по дороге.

— А где же Нептун-то?

— А вон он — на дереве сидит…

— Слезай, что ли.

— Постой. Рубахой за сук зацепился… не отцеплю.

— Да ну, ладно, увели быка.

— Да я разве про быка?

Он слез.

— А флаг где?

— Флаг… а вон он там на траве.

— Хорошо! Уж ежели взял, так не швыряй… А лучше бы не брал. Ведь говорили тебе… Эх, кабы не Андрюша, выпустил бы тебе «Семка» кишки.

Андрюша был чрезвычайно доволен своим подвигом. Кострин поглядел на него с завистью: «Тут ничего такого нет… Я тоже хотел-было его за кольцо, а потом вижу, Стромин схватил, ну я и не стал».

Тимов, не любивший много говорить, вдруг сказал с лукавым восхищением:

— А ловко Нептун на деревья лазит… как белка… Прямо зависть берет! Жаль значка нету такого с деревом, а то прицепить бы ему.

Все рассмеялись, а Кострин вдруг повернул обратно.

— Куда ж ты?

— Не желаю с вами иметь дело.

— А чего же ты флаг-то свернул?

— Ладно, ладно. Ты-то хорош — носом землю запахал.

— Споткнуться может всякий.

— Ну и спотыкайся.

Кострин быстро пошел обратно в лагерь.

— Фу… перепугал меня бык, — откровенно сказал Коробов, — думал — конец.

— Ну, уж и конец… мы-то на что были?

В ответ Ваня хлопнул Андрюшу по плечу.

— Спасибо.

*  *  *

Помещичий дом, должно быть, прежде был очень большой и красивый. Теперь от него осталась лишь груда развалин.

Самый остов, впрочем, уцелел, хотя и он наполовину был растащен крестьянами на кирпичи. Одиноко торчали из этой груды высокая белая колонна.

Парк тоже был сильно попорчен. Он весь зарос бурьяном и крапивой и стал излюбленным притоном для ужей, которых здесь водилось очень много.

От парка и развалин пахло сыростью. Мальчикам показалось, что они пришли на кладбище.

— А должно быть, прежде лихо жил помещик. Небось ездил-то с бубенцами! — заметил Тимов.

— А еще бы!

Они поднялись на кучу кирпичей и заглянули в зиявшие оконные дыры.

— Для чертей самое место! — сказал Коробов.

Он пролез внутрь дома.

Андрюша и Тимов полезли за ним.

Вероятно, раньше тут была какая-нибудь большая парадная комната, ибо до сих пор сохранились на стене богатые лепные украшения. Теперь все кругом заросло кустами малины.

— Оэ! — крикнул Коробов и сам не обрадовался.

Такой гул пошел по всему дому.

— Чего орешь? — шопотом и укоризненно сказал Тимов, — перепугал даже.

— А я не знал, что таково гудит… А вон там что?!

Он юркнул в какую-то щель в стене.

— Еще комната, — послышался его глухой, как из бочки, голос, — вот какие палаты. Только эта поменьше.

— Я туда не пойду, — сказал Тимов, — еще рухнет.

Андрюша, собиравшийся пролезть за Коробовым, вдруг остановился.

— А разве бывает? — спросил он.

— А очень просто… Ишь, на липочке держится. Ка-ак хватит тебе по башке — и кончено…

Сквозь зиявшие окна, словно картина в раме, виднелось зеленое поле и голубое небо.

— Вылезай, что ли, Коробов. Будет тебе!

Но Коробов не откликался.

— Эй, Коробов… Ко-ро-бов…

— Иду… иду! — послышался голос, Коробов показался в щели.

— Я, братцы, тут штуку одну нашел… Глядите-ка…

Андрюша вздрогнул и чуть-чуть не вскрикнул.

Коробов протянул товарищам небольшую трубку с украшением в виде маленькой серебряной черепахи.

VIII. ЗАГАДКА

— Андрюша, что это ты какой-то сегодня вареный? — спросил после обеда Коробов, — нездоров, что ли.

— Нет… я так…

— Так… Вот то то, что не так.

Они сидели вдвоем под большой сосной и сторожили лагерь.

Остальные пионеры пошли — кто в кооператив за продуктами, кто в поле на сенокос.

— Трубка у тебя?

— Какая трубка?

— А вот та, что сегодня нашел?

Коробов вынул из кармана трубку.

Андрюша повертел ее в руках.

— Слушай, Коробов, — сказал он, — я тебе одну штуку хотел рассказать… только никому не говори… ни словечка…

— Ладно, не буду говорить.

— Нет, ты поклянись пионерской честью…

— Сказал — нескажу… Ну, клянусь.

— Нет уж ты не «ну клянусь», а как следует.

— Клянусь, что никому не скажу.

— Ну, вот видишь ли…

Андрюша огляделся по сторонам. Но в лесу, рябом от солнечных пятен, было тихо, никто не мог их тут услыхать.

— Видишь ли, сдается мне, что трубку эту я видел у одного человека.

— Ну?

Андрюша рассказал Коробову все свое приключение с Примусом Газолиновичем. Рассказывая, он поминутно озирался.

Коробов выслушал его очень внимательно.

— Вот оно какое дело! — сказал он — А что ж это за дача такая?

— Не знаю.

— Найти бы ее мог?

— Где ж найти? Я тогда улепетывать пустился, куда глаза глядят.

— А если бы от станции пойти?

— Ну, тогда пожалуй.

— Станция от нас пять верст.

— Это обязательно он тут шатается… И главное, вот что мне боязно, узнает, что я тут, пожалуй, пришьет… Подумает, донесу на него…

— Дачу-то посмотреть все-таки любопытно… Вот с сеном уберемся и тогда пойдем; потому что ты, Стромин, понимаешь, что ради такого дела нам очередную работу бросать было бы вообще несознательно… А тебя он не найдет. Почем он знает, что ты в лагере.

Андрюша помолчал.

— А вдруг он сегодня нас видал, когда мы там шарили?

Коробов нахмурился.

— Думаешь? Вот ведь чорт?.. Ну, да мы тебя не выдадим… Ты только старайся один далеко не отходить.

— Ведь вот какая неприятность…

— Ничего. В жизни бывают всякие случаи.

*  *  *

Благодаря хорошей погоде с покосом покончили скоро.

Воза, нагруженные сухим душистым сеном с утра до вечера тянулись на деревню.

Не обошлось и без приключений.

Одного пионера — Хомутова — когда он схватил охапку сена, ужалила в палец гадюка.

Змею убили палкой, а Хомутова поскорее повели в больницу, крепко перетянув ему бечевкой палец, чтоб яд не шел дальше.

Больница была не далеко, при суконной фабрике.

Там Хомутову прижгли рану иодом и перевязали палец.

Палец сильно вспух, и два дня у Хомутова был небольшой жар.

Потом обошлось.

— Пойдем сегодня, — сказал Коробов Андрюше. — До станции дойдем, а там уж ты должен до дачи дорогу найти… Я, если где один раз пройду, через сто лет вспомню.

— Проживи сто лет.

— Это так говорится. Пойдем, что ли.

— Пойдем.

Они быстро добежали до станции. Дорога шла все время березняком и мелколесьем. При солнечном свете лес был вовсе не страшен, не то, что тогда ночью.

От станции они пошли по тропинке, указанной Андрюшей.

— Вот в этих кустах мы отдыхали, — сказал Андрюша, — когда еще старик шел по дороге.

Андрюша все озирался. Он боялся, что из-за этих кустов вдруг вылезет его страшный враг. Пожалуй, во второй раз не удерешь.

Наконец они вышли на другую дорогу.

Андрюша, готовившийся увидать дачу, был очень удивлен, не увидав ее.

— Эге, — сказал он.

Вместо дачи стояло несколько обгорелых и обуглившихся столбов.

— Сгорела? — спросил Коробов.

— Надо полагать.

Он хлопнул себя по лбу.

— Помнишь, зарево тогда видели?

— Ну, мало ли тут кругом пожаров бывает. А, впрочем, ничего нет невозможного!

Они подошли к груде золы и черных головешек.

— До тла сгорела.

По дороге послышался скрип крестьянской телеги.

Чернобородый мужичок ехал на станцию, с любопытством смотрел на пионеров.

— Эй, снегири, — крикнул он добродушно, — откеда залетели?

— Не знаете, товарищ, что тут сгорело?

— А дача… прежде была господ Шутовых. Спичек нету? Аль курить не научились?

— Пионер нешто курит? Спичек нет… а есть одна штука, подходи с папиросой.

Коробов вынул из кармана неоправленную лупу.

Он поднес ее к папиросе поставив прямо против солнца.

На конце папиросы заиграл маленький светлый кружочек. Бумага задымилась и папироса загорелась.

— Фу ты! — воскликнул мужик. — Экий ты какой… шалавый.

Андрюша был тоже удивлен но не показал виду.

— Это очень просто, — объяснил Коробов, — нам в школе разъяснили… физический закон… кон… концерта… тьфу… концентрация лучей солнца.

Крестьянин покачал головою.

— Мудрость… Продай стекло-то.

— Нельзя.

— А как зовут его?

— Лупа.

— Лупа? А в городе продается?

— Продается. Где очки, там и лупу купишь.

— Лу-па, — повторил крестьянин и хотел было хлестнуть лошадь.

— Постой, а почему дача-то сгорела?

— А тут история. Монетчики фальшивые завелись. Червонцы гнали. И была у них тут как бы мастерская. А потом чевой-то не поделили… Скандал… Один себе ногу свихнул и попался… а другой с перепугу все и подпалил.

— А забрали их?

— Забрали… Говорят, только один убег… Эй ты… примерзла…

Телега покатила.

Пионеры смотрели ей вслед.

Перед тем, как повернуть в лес, крестьянин опять задержал лошадь.

— Говоришь, лупа?

— Лупа.

— Ну, прощайте.

Пионеры пошли лесочком.

— Отсюда до лагеря можно и другой дорогой пройти, — сказал Коробов, — вон видишь вдалеке церковь белая — это Мухино, а мы немножко правее.

Они некоторое время шли молча.

— Теперь я понимаю, — сказал Андрюша, — почему он меня в лавку-то посылал. Испытать хотел, разменяют аль нет.

— Деньги фальшивые делать, — произнес Коробов, — это прямо свинство по отношению к государству. За это в тюрьму сажают…

— Скверно вот только, что удрал… Как бы нам на него не наткнуться… Мне тогда каюк.

— А я на что?

— Ох, он здоровый.

Темнело.

Солнце садилось в большую лиловую тучу.

Во влажном воздухе было тихо-тихо. Звезды зажигались понемногу.

Вдруг какой-то странный не то лай, не то вой пронесся по лесу. Какой-то странный нечеловеческий хохот или плачь.

Оба пионера вздрогнули и остановились.

— Слыхал?

— Слыхал.

— Это что?

— Не знаю.

— Идем-ка скорее.

И они не пошли, а попросту побежали.

— Вот этой тропинкой.

В лагере было некоторое смятение.

— Слышали в лесу-то?

— Лай-то?

— Да… Зверь, что-ли.

— Собака.

— Сказал! Нешто псы хохочут.

— А может, баловался кто.

— Постой, как будто опять.

Все прислушались, но ничего не было слышно.

— Так что-нибудь.

Зажгли костры.

Андрюшка и Коробов пошли поглядеть на развалины усадьбы.

Вдалеке чернела темная масса, но вспыхивающего огонька не было видно.

— Пропал огонек-то… Может ушел он из этих мест.

— Очевидно, — успокоительно сказал Коробов, а сам подумал:

«Трубку-то мы у него забрали, вот и нет огня… Зажигать нечего».

Но этого соображения не высказал.

Легли спать.

IX. ЗАГАДКА
(продолжение)

Пионер Тимов пошел на деревню и по дороге искупался в речке.

Купался он недалеко от досчатого мосточка, перекинутого через речку.

Вдруг увидал он, как по мосточку быстро пронеслась мохнатая черная собака вроде пуделя. А следом за нею бежала, низко опустив голову, с опущенным хвостом худая гладкошерстая рыжая собака со странным выражением глаз. Беловатая пена стекала по ее оскаленной морде.

«Бешеная», — подумал Тимов и с перепугу с головою нырнул. Он знал, что бешеные собаки больше всего боятся воды.

Когда он высунул голову, отплевываясь и фыркая, он уже не увидал собаки, но со стороны леса донеслась какая-то бешеная грызня и какой-то лающий вой, такой страшный, что Тимов, не успевший еще отдышаться, снова нырнул и на этот раз едва не задохся.

Он очень обрадовался, когда вынырнув снова, увидал Ерша, шедшего по мосточку.

— Дядя Ерш! — крикнул он. Тот удивился.

— Ишь ты, водяной какой… А я вижу — пионерская амуниция, а пионера нету… Ну, думаю, не утоп ли кто из товарищей.

— Там бешеная собака…

— Где, где?

— А вон там…

С жалобным визгом неслась по полю черная собака. Одна ее нога болталась, как плеть, на шее краснела рана.

— Да это Жук. Наша собака. Она не бешеная.

— Другая бешеная.

Тимов вылез из воды, отряхнулся, оделся и показал на опушку.

Там на скошенной траве желтел какой-то предмет.

— Дохлый пес это! — сказал Ерш.

Они оба подошли.

Собака, которую только что видел Тимов, валялась с перекушенным горлом и почти разорванная пополам.

— Кто ж это ее так разделал? — сказал Ерш. — Много собак, что ли, было.

— Да нет один только Жук.

— Жук бы так не расправился… Только не трожь ее, как бы зараза не пристала. А где Жук? Жук! Жук!

В ответ издалека послышался жалобный визг.

— Сейчас надо за заступом бежать, да зарыть эту, а то как бы ребята не стали ее тормошить… Заразятся.

Тимов пошел с Ершом.

Жук следовал за ними на почтительном расстоянии.

Взяв заступ, Ерш о чем-то призадумался, потом поманил Жука.

— Ведь вот какая неприятность, — пробормотал он сам с собою, потом посвистел: — Жук, Жук ф-ф-ю!

Жук подбежал на трех ногах с изуродованной шеей.

Ерш вдруг взмахнул заступом и одним ударом раскроил Жуку голову.

— Ерш, что ты!

— Нельзя иначе, — взволнованно ответил Ерш, — сбесилась бы, людей бы перекусала… Жалко, а нельзя иначе… Ну, идем, что ли.

Они пошли туда, где лежала дохлая собака.

— Где ж она?

— А вон там… Да это не то место… и нешто это пес?

Они подошли в недоумении.

Шагах в десяти от этого места, где прежде лежала собака, за деревьями валялись начисто обглоданные собачьи кости. Кое-где к ним еще пристали куски рыжей шерсти.

— Это что ж такое? — изумился Ерш. — Что-то… того… Я в толк не возьму.

— Собаки сожрали.

— Бешеную-то. Они, паря, бешеную собаку за версту чуют.

— Волк.

— Волков у нас нет.

Затем он все-таки вырыл яму и закопал кости.

В этот вечер Ерш и другие два крестьянина вечерком пришли в лагерь. Они долго толковали о странном происшествии.

Все старались дать свое объяснение, но ни одно объяснение не удовлетворяло.

Пионерка Катя Мотова высказала предположение, что собаку съели мухи.

Конечно, над нею посмеялись.

— Ты, Мотова, еще в профессора не годишься.

Крестьяне ушли поздно.

Ночью, когда уже лагерь затих и половина пионеров спала крепким сном, где-то далеко, далеко начался странный воющий хохот. Он вдруг сделался очень громким, а потом затих, перейдя в какой-то жалобный стон.

— Слышали?

— Слышали.

Сердца у всех усиленно забились.

Но потом, как ни слушали — ничего не слыхали, кроме далекого лая собак на деревне, да еще гармошки, упрямо выводившей за рекою одну и ту же песню: «Эх ты береза, ты моя береза».

X. ФАБРИЧНЫЙ АРТЕЛЬЩИК ФОКИН

Прошло несколько дней.

За обычной работой пионеры позабыли об удивительном случае с собакой.

Разразилась сильная гроза, и на водяной мельнице снесло плотину.

Выдалась славная работа — помогать ставить плотину. С утра до вечера копошились пионеры возле взрослых рабочих.

Те сначала их шугали, а потом похвалили; не всех, а некоторых: хорошие, мол, будут работники.

Ставить плотину дело трудное и интересное.

Через три дня только все снова наладили. Мельничиха испекла пионерам пирогов, да таких вкусных, что они никогда таких не ели. А особенно было приятно, что пироги эти они заслужили.

Андрюша, Коробов и Тимов возвращались в лагерь.

Они отстали от других пионеров, залюбовавшись пестрой сойкой, которая в дубовой рощице клевала жолуди.

Уж вечерело, над рекой поднялся туман. Далеко на фабричных часах пробило девять раз.

Вдруг по дороге раздался бешеный лошадиный топот и крики.

С невероятной скоростью мчалась лошадь, по-видимому на смерть перепуганная, таща и швыряя из стороны в сторону двухместный шарабанчик, в котором сидели двое мужчин.

Один из них откинулся назад и что было силы сдерживал обезумевшую лошадь, другой тонким голосом кричал «тпру», но все это нисколько не останавливало бешеную скачку.

Шарабан пронесся мимо пионеров, затем послышался треск, и все полетело кувырком: и лошадь, и экипаж, и люди.

Наступила тишина, лишь лошадь хрипела и билась.

— Это фабричный артельщик Фокин, — воскликнул Коробов, — Надо помочь ему.

Они подбежали, но оба седока уже встали и осматривали лошадь.

— Две ноги сломала, — воскликнул Фокин с досадой. — Ах ты, чорт эдакий! — Затем, видя, что лошадь страдает, он вынул из кобуры наган, приложил ей к уху и выпалил.

Словно сотни выстрелов прокатились по лесу и заглохли где-то далеко за рекою.

Лошадь вытянулась и замерла на месте.

— Готово! — произнес Фокин. — Ведь вот оказия.

— Ребята, — произнес его спутник, — вы пионеры что ли?

— Пионеры.

— Лагерь далеко?

— Вон там — рукой подать.

Они вытащили из шарабана два чемодана.

— Чорт его знает! — ругался Фокин, — опоздали на пятичасовой, гнали во-всю чтоб засветло добраться и вот, пожалуйте. А ведь до фабрики еще три версты.

— А с чего она понесла-то? — спросил Коробов, с жалостью глядя на красивую кобылу.

— А кто ж ее знает вдруг зафыркала, захрипела, словно лешего почуяла, и драла… Никаким способом нельзя было удержать… Знаете что (он переглянулся со спутником), мы у вас в лагере заночуем. А то… у нас тут поклажа. А завтра на рассвете вы нам раздобудете телегу. Идет?

— Идет.

— Экая ведь досада. Чудная лошадь. Бедняга! Обе передние ноги. Тьфу… Хорошо еще револьвер при себе. А то бы мученья сколько было. Это все через тебя… С тобой, Лукьянов, всегда казус. Двадцать два несчастья.

Спутник усмехнулся.

— Глупое суеверие, простительное бабам.

Фокин был плотный человек с усами, в кожанной куртке и блестящих сапогах.

Его спутник был, напротив, худ и тщедушен, но вид он имел весьма добродушный. Он все время пощипывал свою жиденькую бороденку.

— Так примете в лагерь-то?

— А то как же! Гости.

Они двинулись.

В чемоданах что-то позвякивало. Они, должно быть, были тяжелые, ибо Фокин и Лукьянов все время перекладывали их из руки в руку.

Пионеры догадались, что лежит в чемоданах, но молчали. Известно, зачем фабричный артельщик в город ездит. Не за старым железом.

Фокин и Лукьянов шли, впрочем, с таким видом, что в чемоданах именно какая-нибудь никому ненужная дрянь. Это уж была их система. Иной раз они возили деньги и просто в мешках, чтоб не так было заметно.

Коробов, подходя к лагерю (костры уже горели), увидал сидевшего на корточках перед огнем какого-то очень обтрепанного человека с лицом, обросшим щетиною.

Он что-то рассказывал слушавшим его пионерам.

Лицо этого человека как-то не очень понравилось Коробову. Он повернулся, чтоб поделиться своим впечатлением с Андрюшей, но тот куда-то исчез.

— Здравствуйте, — сказал Фокин, входя в полосу света, — мы к вам в гости, вот я и Лукьянов.

Вожатый отряда Смирнов сказал:

— Ну, что ж, очень хорошо.

Они подсели к огню, небрежно поставив на землю чемоданы.

Все догадались, но никто не спросил, что они везут.

— А это кто? — тихо спросил Коробов у Мотовой, кивая на незнакомца.

— Какой-то проходящий. Говорит, на фабрику шел места искать, да заплутался.

— Что-то он какой-то…

— Нет, он ничего.

— Я человек веселый, — говорил между тем незнакомец, — я разные фокусы умею показывать… Спичечный коробок есть у кого?

Ему тотчас подали коробок.

Незнакомец засучил до локтей дырявые рукава, затем положил коробок на ладонь левой руки и прикрыл ладонью правой.

— Раз, два, три! — сказал он.

И показал всем пустые руки.

Кругом раздались изумленные восклицанья.

— А теперь подойди кто-нибудь, — сказал незнакомец.

Подошел Тимов.

Незнакомец взял его за нос, подергал и вдруг на траву упал тот самый коробок.

— Ловко, — сказал Фокин и как-то искоса поглядел на незнакомца.

— Я много разных штук знаю, да для них нужны кое-какие приспособления.

— А вы сами откуда?

— Я издалека… из Казани… На Ермиловской фабрике насчет работы хочу поразмыслить.

— У! Там трудно. Все занято.

— А мне говорили, будто истопники нужны.

— А вы истопник?

Незнакомец молча кивнул головой.

— А вы кассир, что ли? — спросил он через некоторое время.

— Да… нет… я так… в конторе.

Воцарилось молчанье.

— И что это всех сюда тянет! — заговорил Фокин недовольным тоном. — Жили бы у себя… небось там тоже печи-то топят.

— Здесь у вас печей больше.

— Ерундовское мнение. Печей больше — людей больше. То же на то же и вышло.

— У меня натура столичная.

— Ну, да. Конечно, это всякому лестно в столице торчать, да надо соображать.

— А, чорт! — гаркнул вдруг Лукьянов.

— Что?

— Подошву подпалил.

— Ну, конечно, двадцать два несчастья.

Все засмеялись.

— Спать не пора ли? — сказал Смирнов, — что-то сегодня заработались.

Фокин и Лукьянов пошептались и легли тут же под открытым небом, положив под головы чемоданы.

Незнакомец закутался в какое-то одеяло и лег в сторонке.

Коробов хотел-было тоже ложиться, но кто-то тронул его из-под брезента.

Андрюша делал ему знаки наклониться к нему ухом.

Коробов наклонился.

— Это Примус Газолинович, — прошептал Андрюша, глазами указывая на незнакомца.

— Ну-у. Как же быть-то?

— Уж давай спать не будем, а там утром посмотрим.

— Ладно.

Легко сказать — не спать. После такой работы сон так и клонит, словно десятипудовую гирю повесили на шею.

Андрюша глядел из-под брезента и чувствовал, как слипаются у него глаза. Коробов мотал головою и наконец заснул, положив, голову на руку. Дежурные, сидя у костра, тихо, о чем-то беседовали.

Андрюша закрыл глаза.

Когда он их раскрыл через минуту (т.-е. это ему казалось, что через минуту), то Фокин страшно храпел, съехав вовсе с чемодана, а Лукьянов тихо посвистывал носом, время от времени бессмысленно выкатывая зрачки.

Андрюша поглядел на Примуса Газолиновича.

Тот должно быть, тоже спал, раскинувшись на траве.

— А что если еще разочек закрыть глаза? Все равно под брезентом враг его не увидит, да пожалуй и не узнает в новом наряде. Уж очень приятно закрывать глаза, когда спать хочется.

Андрюша закрыл глаза (опять на минуточку), а когда открыл, то уж не увидал на прежнем месте Примуса Газолиновича.

Не увидал и Фокинского чемодана.

— Вставай, — крикнул он, — деньги украли.

Фокин мгновенно проснулся и стал бел, словно воск.

— Размазня! — крикнул он Лукьянову, — ведь сговаривались по очереди спать. А вы-то, — заорал он на дежурных.

Но те недоуменно руками разводили.

— Это он украл! — кричал Андрюша, — он!

Все поняли, кто это «он».

— Ловить его!.. Ребятушки, никто не видал?.. куда он?..

Говоря так, Фокин дрожал, как в лихорадке. Страшно было смотреть на его лицо. Коробов даже зубами заскрипел.

— Сонные мы с тобой тетери, — сказал он Андрюше громко, — свиньи мы.

Как нарочно тучи заволокли небо, и ночь выдалась на редкость темная — черная, словно чернила.

— Что ж делать-то? Делать-то что? — бессмысленно повторял Фокин.

Он ткнулся было в ночь, но едва отошел от костров, как сразу отступил: уж очень черно было все кругом.

— Куда ж итти-то? — бессмысленно говорил он.

Очевидно, он ни за что не хотел примириться с мыслью о пропаже денег.

И вдруг вдали раздался какой-то громкий крик и знакомый дикий вой, страшный хохот и опять крик и плач, и опять крик.

Все слушали молча, затаив дыхание.

Казалось, какая-то борьба происходила во мраке.

— Где это? Где это? — спрашивали пионеры друг друга.

— На Горелом овраге! — раздавались неуверенные голоса, — а не то в Темном…

— Ближе. Темное две версты.

Все вдруг смолкло.

Лес снова замер, черный и неподвижный.

Фокин решительно пощупал револьвер.

— Пойду деньги искать, — сказал он, — не найду — пулю в лоб.

— Сейчас итти бессмысленно, — заметил ему Смирнов, — разве что найдешь в такой темнотище.

— Не найду — пулю в лоб! — упрямо твердил Фокин.

— От этого никому не легче. Способ довольно дикий.

Фокин растерянно оглядывал лес.

— А кто там кричал-то?

— При свете узнаем.

— Нет, я сейчас за милицией побегу.

— Беги.

Фокин еще раз ощупал револьвер и исчез в темноте.

Слышно было потом, как бегом затопал он по дороге.

Все молча уселись вокруг костров, со страхом глядя по сторонам.

— Никак идет кто-то.

— Ветки хрустят.

Болезненный стон послышался в темноте.

Из кустов выглянуло вдруг худое лицо незнакомца; он не шел, а тащился по земле. Страшный испуг выражали его широко раскрытые глаза.

Подползши к костру, он повалился на землю, и тут заметили все, что был он весь в крови.

В особенности одна нога его была вся изодрана в клочья.

В первую минуту никто не мог опомниться.

— Ну, что ж, — сказал Смирнов вдруг, — первую помощь оказать надо.

В аптечке были перевязочные материалы. Перевязали по всем правилам.

— А чемодан где? — спросил Смирнов.

— Там. В лесу. У Горелого.

Человек был повидимому настолько испуган, что забыл о своем проступке и ожидающем его наказании.

Андрюша теперь уже не скрывался, таким жалким показался ему Примус Газолинович.

— Кто искусал-то?

— Зверь… убил я его… ножем…

— Волк?

— Нет.

— Собака?

— Нет.

— Ну, что же тогда?.. А где ж деньги-то? Надо бы за ними сходить… а, ребята? Кто до Горелого дойдет? Зверь-то мертвый?

— Мертвый.

Смирнов, Коробов, Андрюша, Тимов и еще с десяток пионеров отправились ощупью, запалив смолистые ветки.

До Горелого было не так далеко, и днем добежали бы они туда в пять минут. Но теперь, ночью, они подвигались шаг за шагом, и если бы не желание выручить Фокина и найти фабричные деньги, вероятно, вернулись бы они обратно, не пройдя и полдороги.

Наконец Смирнов скомандовал: «Стой!»

Перед ними лежала на краю оврага какая-то черная масса.

— Чемодан.

— Нет, как будто. Постой. Постой… Что такое?

Какое-то неведомое животное, мертвое, валялось в траве, яростно оскалив острые зубы. Черные полосы шли по коричневой коже. На шее запеклась кровь. В ней еще торчал складной нож.

— Кто ж это такое, товарищи? — говорили пионеры.

Тимов, молчаливый по обыкновению, тщательно осматривал труп.

— На волка не похоже! — заметил Коробов.

— Волк разве такой!

Охваченные удивлением, все даже забыли о чемодане. Смирнов споткнулся на него и поднял.

— Айда в лагерь… Дело ночное. В лесу задерживаться нечего.

Обратный путь показался не таким далеким.

К тому же костры издалека маячили и как бы показывали дорогу.

Лукьянов весь так и расплылся, когда Смирнов швырнул на землю тяжелый чемодан.

— Пятнадцать тысяч! — коротко сказал он. — Жалованье.

Примус Газолинович лежал и стонал, его начала бить лихорадка. Он равнодушно поглядел на отнятую у него добычу.

Пионеры рассказывали другим об удивительном звере.

Тимов между тем внимательно перелистывал свою «зоологическую книжку».

— Смотрите-ка, братцы, — сказал он и показал портрет того самого зверя.

— Это что же?

— Гиена!

Послышались изумленные восклицания.

— Быть не может. Гиены у нас не водятся… Чепуха.

— Не чепуха, — сказал вдруг Лукьянов. — В газете писали, с поезда гиена убежала на днях на Курской дороге… В зверинец везли ее, а она, конечно, деру…

— Так это она-то и выла…

— Только вот какое дело, — начал было Тимов, но вдруг, поглядев на лежащего в траве вора, осекся.

— Какое дело?

— Ничего.

Так в разговорах прошла ночь.

Примус Газолинович все охал и дрожал беспрерывно. Он, казалось, плохо понимал, что говорилось кругом.

— Надо его утром в больницу.

— Обязательно.

Коробов отвел в сторону Тимова.

— Что ты сказать-то хотел? Про какое дело?

— А эта гиена-то, — шопотом отвечал Тимов, — ведь она тогда с бешеной собакой погрызлась.

Коробов вздрогнул.

— Думаешь? — с ужасом произнес он.

— А как же иначе!

Они помолчали.

— Надо со Смирновым посоветоваться.

XI. ОСЕНЬ

На рассвете застучала по дороге телега. Фокин с двумя милиционерами прикатил в ней, изо всех сил нахлестывая Сивку.

Трудно было бы узнать его, до того растерянный вид он имел и до того бледно было его лицо.

Милиционеры шли деловито, с профессиональным равнодушием.

И первое, что увидал Фокин в лагере, это был его чемодан. Он кинулся к нему, дрожащими руками отпер, заглянул внутрь, не заглянул, а просто засунул туда всю голову, а потом вдруг подскочил и пустился плясать в присядку, крича во все горло:

Ах, вы сени, моя сени, сени новые мои!..

А потом бросился обнимать пионеров, милиционеров, Лукьянова, березку какую-то даже обнял и нежно поцеловал:

— Спасибо, милая.

Все захохотали было, но тут же вспомнили и о воре. Кстати вид он имел очень и очень плачевный.

— Э… — сказал милиционер, — да это приятель. Удрал, да опять попался.

Отведя в сторону милиционера, Смирнов рассказал ему про гиену и сообщил предположение, что она была бешеная.

— Так, — сказал милиционер, — с этим не шутят.

Примус Газолинович пошел с трудом, опираясь на милиционера. Глаза его встретились с глазами Андрюши.

— А, — сказал он насмешливо, — гражданин Стромин. Ну, что, нашел себе должность?

Его положили на телегу.

Пионеры заинтересовались, почему он знает Андрюшу, и тот им рассказал свою историю.

Пожелали посмотреть трубку.

Коробов вынул ее из кармана, показал, а затем швырнул в огонь.

— Воровская, — сказал, он. — А гиену убил он ловко.

На месте, где была убита гиена, составили акт и зарыли труп в землю.

Селькор Артемьев все описал подробно и послал корреспонденцию в газету.

Потом босоногие ребята у дома Советов шныряли между трамваями и кричали:

— Новая провокация Антанты.

— Нападение гиены на пионерский лагерь.

Пассажиры говорили: — «Врешь», но, вылезая из трамвая, все-таки покупали газету.

По всей округе пошли разговоры об удивительных событиях.

Теперь поняли, кто так страшно выл по ночам в лесу, кто сожрал дохлую собаку, кто напугал фабричную лошадь. Поняли, и кто скрывался в развалинах барской усадьбы.

Примус Газолинович Чортов оказался по выяснению личности просто-на-просто Семеном Куровым, который давно уже промышлял всякими темными делами. Убежав из милиции после пожара дачи, он скрывался в развалинах барской усадьбы. Он тоже слышал по ночам странный вой, но думал, что это воет собака. В пионерский лагерь он пошел в надежде поужинать, ибо один местный приятель, снабжавший его пищей, был за два дня до того арестован в кооперативе, где пытался сбыть фальшивую трехчервонную бумажку.

Андрюшу два раза вызывали в милицию давать показания. Там он узнал, что Примуса Газолиновича свезли в город для прививок, но один укус пришелся в голову, и он все же заболел водобоязнью. Болезнь, конечно, смертельная. Андрюша с грустью рассказал об этом Коробову.

— Нашел кого жалеть!

— А все-таки он меня в ту ночь приютил. Куда бы я без него в городе-то!

— Приютил с самым подлым намерением. Видит — парень лапшистый, давай, мол, его использую.

— Оно, конечно, верно.

— Надо, Стромин, относиться ко всему без ложной чувствительности.

*  *  *

Скоро началась в полях уборка — кипела работа, — а потом наступило время, когда солнышко все раньше и раньше стало прятаться за леском, а на березах там и сям блеснули желтые листочки, словно седой волос у стареющего человека. Ночи становились холодные.

Андрюша что-то стал задумываться.

— Скоро в город, — говорили пионеры.

— Что ж, лето провели с пользой.

— Ерша читать обучили.

— С писаньем у него плохо.

— Ну, это на следующий год.

— А ты чего куксишься? — спросил Коробов у Андрюши.

— Да ведь сам знаешь, мое положение неопределенное.

Все помолчали.

— Ладно, — зевнул Коробов, — чего раздумывать-то. Не пропадешь.

В воскресенье к Коробову приехал его отец — столяр — повидать сына, а кстати рыбу половить. Он был большой любитель рыбной ловли.

Коробов пошел с ним на реку, а когда, проводив его, вернулся в лагерь, весело сказал Андрюше.

— Ну, вот. Хочешь с нами жить?

— Как с вами?

— А так… У нас, конечно, тесно, но отцу помощник нужен, да мы с тобой и на одном сундуке уляжемся. Хочешь?

Андрюша даже сначала не поверил.

— А объем я вас?

— Отработаешь. Отец не из жалости берет тебя. Говорю, помощник ему нужен, а ты на работу ловок.

— Работу я, конечно, знаю. Ну, спасибо… Ай здорово… как вышло… Хорошо-то как.

С этого дня он перестал задумываться, а напротив, был первым запевалой в песнях и первым заводилой в играх.

А осень подступала быстрыми шагами, и однажды утром пионеры проснувшись увидали все небо в низких серых тучах. Мелкий, как сквозь сито, дождь пронизывал до костей.

Начали собираться.

— А хорошее было лето, — говорил Коробов, — и поработали всласть и много любопытного видели. Я, Стромин, дневник записывал. А с гиены даже рисунок срисовал.

— Похоже?

— Да, как сказать, — не очень.

Все засмеялись. Коробов тоже.

— Я — художник неважный.

*  *  *

Месяца через три, идя по улице, Андрюша встретил своего дядюшку, он хотел было пройти мимо, но передумав, вдруг остановил дядю за локоть.

— А? — сказал тот, обернувшись и, должно быть, узнав Андрюшу, нахмурился.

— Вы мне тогда три рубля дали, позвольте отдать, — сказал Андрюша, вынимая из кармана ту самую засаленную бумажку.

Дядюшка так и остался стоять с разинутым ртом и с трехрублевкой в руке.

— Что это ты таким именинником? — спросил вечером Ваня Коробов.

— Долг один уплатил, — гордо отвечал Андрюша, — очень не люблю, когда долги.

В комнате столяра приятно пахло клеем и политурою. Сам Коробов и его жена. Ваня и Андрюша сидели за столом возле русской печки и ели щи.

Начиналась зима и на улице мело.

Ветер вдруг завыл в трубе.

— Ишь воет, словно гиена, — заметил Ваня.

И обоим мальчикам живо вспомнились лагерные приключения, и страшные и веселые.

— Основное правило, — сказал Ваня, — ничего не надо бояться. Как нюни распустишь, так пиши пропало. И еще на подлость не итти. Вот ты тогда не полез в окно и зато попал к нам в отряд.

— Правильно, — сказал столяр. — Подлость и воровство — последнее дело. Ну, пора и на боковую.

Он погасил свет.

Метель на дворе крепчала.

Покойной ночи!

---

Источник текста: Шестьдесят братьев. Повесть / С. Заяицкий; Рис. В. Васильева. — 2-е изд. — Москва-Ленинград: Гос. изд-во, 1929 (Москва, тип. «Красный пролетарий»). — 93 с.; 20в14 см. — (Для детей среднего и старшего возраста)