Гомер, действительный или мнимый автор великого греческ. эпоса „Илиада“ и „Одиссея“. Если в древности уже спорили между собою семь городов о чести быть родиной Г., то в такой же дымке спорности, в тумане едва ли разрешимой тайны сохранились его имя, его легенда вплоть и до наших дней. Все загадочно, все сомнительно: где он жил, когда он жил (между XI и VII в. до Р. X.) и жил ли он вообще. Только одно несомненно, зато главное: существование обеих поэм; и сравнительно с этим счастливым фактом огромной культурной важности уже несущественно все остальное. Впрочем, скептицизм, оспаривающий теперь реальность Г., самую жизнь его как определенной и действительной личности, возник лишь в конце XVIII в.; критицизм же ученых древнего мира, александрийск. грамматиков, не заходил дальше того, что у Г. отнимали авторство „Одиссеи“, предоставляя ему только „Илиаду“ (с тех пор и началось в истории гомеровск. вопроса т. наз. сепаративное течение, противоположное унитарному, кот. считает обе поэмы созданием одного творца или, во всяком случае, однородным); да и то Аристарх, знаменитый критик древности, всею силой своего авторитета склонился к теории унитариев. Но вот в 1788 г. Виллуазон издал открытый им в Венеции неизвестный раньше древний кодекс „Илиады“, из кот. явствовало, что александрийск. издатели не имели под рукою никакого текста поэмы из поры ее создания, а пользовались очень несовершенными списками гораздо позднейшей эпохи. Это открытие и послужило толчком для основателя научной классическ. филологии Ф. А. Вольфа, кот. в 1795 г. выпустил свои „Prolegomena ad Homerum“, книгу, произведшую на весь ученый и литературный мир необычайно-сильное впечатление. В ней впервые было высказано, что нет никаких данных полагать, будто „Илиада“ и „Одиссея“ были записаны раньше, чем в VI в. при афинск. тиране Пизистрате, основавшем особую комиссию для редактирования великих поэм; что они представляют собою продукт устной народной поэзии и возникли постепенно из отдельн. песен, распевавшихся бродячими рапсодами; что именно поэтому „Илиада“, напр., полна разногласий и противоречий, не имеет цельного плана, — и это одно свидетельствует уже о коллективном, а не единоличном характере того творчества, в результате котор. она явилась. Не было значит одного Г., были многие Г-ы, сказители, передававшие из уст в уста живое достояние национального эпоса, пока, наконец, поэты-художники позднейшей, культурной, поры, специалисты-литераторы, вооруженные письменностью, со стилем в руке, не взялись сочетать накопленные веками разрозненные отрывки и материалы в одно искусственное целое. Понятно, что такое воззрение, опровергавшее давнюю традицию, должно было вызвать бурю протеста, и к последнему решительно присоединились современные Вольфу поэты (Лессинг, Гете, Шиллер, объявивший новую теорию варварской): они, как и все глубокие читатели и почитатели Г., исходили из той внутренней органичности, из той эстетическ. цельности, кот. характеризует дивные поэмы и кот. не могла получиться от внешнего соединения разнородных элементов. Именно к этому, в сущности, и сводится спор о гомеровск. эпопеях: что они, организм или механизм? творчество или компиляция? Принять их за нечто сводное (как думает еще Лахман), это значит сделать непонятным и неоправданным тот объективн. факт, что на все читающее человечество они производили и производят исключительно сильное художественное впечатление, — лучший и вернейший признак органичности; что какое-то неистребимое дыхание единства, личной творческой силы, непосредственно веет на каждого из прекрасной глубины их торжественных гекзаметров; что эта печать индивидуального духа, начертавшего себе определенный план в развитии грандиозного сюжета, непоколебимо лежит на обеих поэмах, выдержав трудное испытание той раздробительной, атомистической критики, кот. с успехом, едва ли ценным, отыскивает в композиции „Илиады“ и „Одиссеи“ отдельные несообразности, мелочные упущения и пробелы. Внутренняя архитектоника поэм говорит за одного гения-создателя; пусть и были к его услугам множественные материалы, но он претворил их в высшее единство. А недоумению относительно того, как могла чья бы то ни было индивидуальная память, в эпоху устной народной поэзии, вместить в себе такие огромные создания слова, — этому противополагается теория мног. ученых, допускающих очень раннее существование у греков письменности — даже в XI в. Как бы то ни было, в pешении гомеровск. вопроса теперь преобладает направление среднее между сепаративным и унитарным; его сторонники (Кирхгоф, Дюнцер, Грот, Магаффи, Вилламовиц-Меллендорф) приходят к выводу, что в X или IX в. была создана поэма о распре между Ахиллесом и Агамемноном („Ахиллеида“, эмбрион „Илиады“) и о связанной с этим борьбе ахеян и троянцев; „Одиссея“ же сочинена гораздо позднее, и не Гомером. Интересно отметить, что новейший исследователь D. Mülder („Die Ilias und ihre Quellen“, 1910) считает „Илиаду“ плодом индивидуальной фантазии, свободно и своеобразно использовавшей прежние материалы. Но как бы ни различались мнения отдельн. ученых относительно состава и времени происхождения обеих поэм, нет разногласия в том, какой нетленный памятник искусства и миросозерцания представляют они собою. Неизменный спутник человечества, его ровесник, седой и старый как оно, Г. пропускает мимо себя ряды поколений, века и даже вот уже наверное два тысячелетия, — и эпос его все остается, величественный и мощный, выдерживает сокрушительный напор и критику времен. Был, правда, небольшой период, в эпоху Возрождения, когда многие из тогдашних авторитетов ставили Г. ниже Вергилия; но эта, историческ. условиями объяснимая, аберрация прошла, и после нее только усилилось благоговейное внимание к Г. А для самих греков „Илиада“ и „Одиссея“ были не только источником эстетич. наслаждений, не только высокой литературой: нет, „Библия греков“, книга их книг, энциклопедия эллинского мира, — обе поэмы составляли тот поэтический кодекс, в кот. нашли себе выражение история и религия, семейный и государствен. быт, весь опыт жизни, все духовные интересы великого язычества. Они питали собою; они создавали моральный воздух, ту идейную атмосферу, которой дышала вся античность. Священен и неиссякаем был этот кладезь живой мудрости. Иные, впрочем, считали его глубокие воды не целительными, а гибельными: мыслители, кот. поднялись до концепции единого Бога, в своей высшей религиозности чувствовали оскорбление от тех образов, человеческих, слишком человеческих образов, в какие Г. облекал богов; Гераклит, Ксенофан, певец единобожия, Пифагор и Платон — все они хулили Г., признавали его безнравственным и лживым наставником человечества. Но, разумеется, с объективн. точки зрения, на кот. по отношению к „Илиаде“ и „Одиссее“ могут стоять люди нового времени, именно то и ценно, бесценно в Г., что, как бы забыв о себе и всецело погрузившись в мир окружающий, он в своих поэмах отразил форму и содержание язычества во всей неприкосновенности его наивного и непосредственного духа, раскрыл „святую простоту“ своего и своих соплеменников миропонимания и в удивительном простодушии, в мудрой объективности своего рассказа воспроизвел первоначальное, утреннее, детское состояние человеческой души, — ее неразложимые элементы. С искренностью ребенка или гения он нарисовал ту великую единую семью, в которую сливались и люди, и боги, как равноправные и в существе своем равноценные члены. Такое сближение смертных и бессмертных в общности интересов и, еще более, в общности недостатков, увлечений и слабостей составляет как раз одну из пленительных черт „Илиады“ и „Одиссеи“, тем более, что все это мелкое и домашнее, все эти семейные распри Зевса и Геры, — не столько профанация божеского, сколько освящение человеческого. И слышится в гомеровск. поэмах давно уже утерянная человечеством уверенность, что богам есть дело до людей; и принимаешь поэтич. наивность автора, для которого Зевсу, Гере, Афине, Посейдону важнее всего на свете борьба троянцев и ахеян, и они откладывают все остальные дела мира, пока смертными не будет доведен до конца кровавый спор о красивой женщине, о прекрасной Елене, или пока не вернется Одиссей к своей верной Пенелопе… Вообще, по мере того как человечество подвигается все дальше и дальше от своего детства, от гомеровск. духа; по мере того как из области первобытного стихийного героизма, от Агамемнонов и Аяксов, от Ахиллесов быстроногих, оно все решительнее уходит в гамлетовскую сферу рефлексии, утонченности и преимущественного сознания, — оно с тоскою умиления и любви оборачивается на „Илиаду“ и „Одиссею“, как на свое счастливое прошлое, как на потерянный и невозвратимый рай. Оно видит в них то, из чего родилась современная цивилизация, то патриархальное и доверчивое мировоззрение, из кот. только и могли возникнуть позднейшие разветвления и усложнения человеческ. психики. У Г. еще медленно течет время, и шагом движется история. Свойственный эпосу вообще и гомеровскому в особенности величавый и неторопливый тон, повторения и длинноты, настойчивость неизменных эпитетов и пространность живописных сравнений — все это соответствует тому раннему складу психологии, при котор. для человека книга жизни еще читалась по складам. Именно по складам читает свиток мира и нас заставляет его так читать медлительный Г. Еще не очень сложна действительность, за всем еще можно уследить, и все еще интересно, все важно; нет разницы между главным и второстепенным, занимает каждая складка платья и каждая деталь пиршества, и каждая подробность жизненного обряда. Отсюда — это изумительное внимание к жизни и расчленение ее, распыление на какие-то моральные атомы, а затем — новое и уже окончательное, поэтически углубленное восстановление ее высшей цельности. И все эти повторения слов — не потому ли они, что как будто еще не установлены названия вещей, и ухо еще не совсем привыкло к ним, и надо их получше запечатлеть и с ними освоиться? Пристально вглядываются в еще не примелькавшиеся, еще интересные предметы, во всю пестроту явлений запоминающие человеческие глаза, и надо все назвать, определить, всему дать место и слово. И замечательно то, что, несмотря на эту стихию младенчества и сказки, при всем господстве мифа, у Г., в сущности, — глубокий реализм, незыблемая правда. Он рассказывает без рассчета на эстетический эффект, он рассказывает честно. Пусть у него — герои, но в них нет прикрас и преувеличений; нигде не замечается у него психологического гиперболизма, и нигде не скрыты недостатки. Так расстилается перед нами, в непревзойденной красоте, и специально эллинская, и общечеловеческая правда. Ибо Г. дал ведь не только временное, не только греческое, но и общие типы жизни. В соответствие с тем, что Гектор в знаменитой сцене с Андромахой снимает шлем, чтобы не испугать ребенка, и баталия уступает место идиллии, герой — отцу, в соответствие с этим жизнь у Г. понята и воспроизведена в своих двух основных категориях — Войны и Мира. В „Илиаде“ предвосхищены все кровавые встречи людей, жестокость и беспощадные сражения; в „Одиссее“ же, наряду с этим и наряду со сценами людских странствований, проходят перед нами картины прочного, веками построенного быта, мирных досугов и любви. Так, в зловещем ореоле битвы или при тихом горении семейного очага движутся нестареющие, вечные типы, которым едва ли когда-нибудь перестанет удивляться человечество, хотя и легла между Г. и нами великая грань христианства. Известно, что в течение последних трех-четырех десятилетий исследования и раскопки Шлимана открыли ту вещественную микенскую культуру, которая является как бы реальной основой гомеровских поэм. В последнее время очагом этой культуры признан остров Крит, и некоторые ученые именно в критских находках видят полное соответствие тексту Г., его предметную иллюстрацию. Во всяком случае археология теперь многое привносит к изучению гомеровских поэм.
Из огромной литературы о Г., кроме упомянутых выше, укажем еще следующие монографии: Willamowitz-Mellendorf, „Homerische Untersuchungen“ (1884) и новейшую книжку Van Genepp, „La question d’Homère“ (1909); Drerup, „Homer“ (1908). Ha русск. яз. см. перевод книги Джеба, „Г. Введение к Илиаде и Одиссее“ (1892) и оригинальн. исследования проф. Ф. Ф. Соколова, „Гомеровский вопрос“ (Ж. M. Н. Пр. 1862 г.) и С. Шестакова, „О происхождении поэм Г. Вып. I. О происхождении Одиссеи“ (1892). Переводы „Илиады“ на русск. яз. принадлежат Гнедичу и Минскому; „Одиссея“ переведена Жуковским (хотя скорее с немецк. перевода, чем с подлинника).