История (от греч. ἱστορεῖν, расследовать), в более широком смысле — установление и объяснение фактов прошлого; в этом смысле слова употребляется, когда говорят, наприм., об И. литературы, И. философии и т. п. В более специальном смысле И. есть наука, устанавливающая и объясняющая факты развития человеческих обществ, начиная от их возникновения. В развитии исторической науки можно различать три направления, взаимно друг друга пополняющие. Их соединенные результаты дали современный взгляд на историю, как науку. Во-первых, взгляд на задачи и содержание истории вырабатывался практически. Рассмотрение этого процесса есть предмет историографии в собств. смысле. Затем, теоретически и практически вырабатывались методы исторической науки (историческая критика и историческая методология); наконец, постепенно складывалось теоретическое представление о факторах, о закономерности исторического процесса и о его характере, при чем историч. наука мало-по-малу усваивала себе черты научно-философского миросозерцания. Это считалось задачей так называемой философии истории.
Зачатки исторической литературы есть возможность усмотреть за 4 и даже больше тысячелетий до Р. X. Уже папирусы египетских фараонов и надписи ассиро-вавилонских царей представляют из себя попытки, правда, крайне элементарные, запечатлеть для потомства память о прошлом. Попытки эти исходят от царей и изображают их подвиги. Естественно, что в них много преувеличенного, ложного, много необъяснимых на первый взгляд пробелов, совпадающих с эпохами политического унижения страны. В великих деспотиях заботились не о том, чтобы записи сохранили память о народе, a о том, чтобы разнесли по миру славу царей. В еврейских историческ. книгах, стоящих, вообще говоря, несравненно выше египетских и халдейск. по литературной обработке, является уже определенная провиденциалистическая идея. Другие народы Востока не дали ничего сколько-нибудь достойного внимания. Гораздо интереснее развитие историографии в Греции. Первоначальные сухие официальные записи вскоре заменились более живым изложением логографов (Кадм, Гекатей и др.). Геродот Галикарнасский первый сумел возбудить к историографии интерес общества. В его ярких, картинных повествованиях, порою с младенческой наивностью передающих мифы и легенды, резко отразилась укоренившаяся в греческом обществе идея противоположности между эллинами и варварами, выработавшаяся в трудную эпоху греко-персидских войн. Два следующих крупных повествователя, Фукидид и его продолжатель Ксенофонт, являются историками племенной дифференциации. Первый, одаренный гениальным умом, проницательный, вдумчивый и осмотрительный, старается сохранить полное беспристрастие и заботится о верности рассказа; второй, многосторонний дилетант, откровенно высказывает свои спартанск. симпатии и часто жертвует правдой партийным соображениям. Деятельность Александра заставила, с одной стороны, заняться подведением итогов всему политическому развитию греческих государств, с другой, внесла в историографию точку зрения эллинистического империализма. Первую задачу исполнил Аристотель в своих „политиях“, вторую — ряд историков с Каллисфеном во главе. Эпоха римского владычества заставила греческую мысль заинтересоваться римскими отношениями и выставила самого крупного после Фукидида греческого историка, Полибия. Он сознательно пришел к пониманию важности для истории прагматизма (слово принадлежит ему), т. е. выяснения сцепления причин и следствий в ходе событий, добросовестно изучил наличный материал и обнаружил много критического такта в выборе фактов. Ряд многоречивых и плодовитых компиляторов, как Диодор, Дионисий Галикарнасский, Арриан, Аппиап, Дион Кассий и др., завершают развитие классической греческой историографии. — Первым римским историком считают Фабия Пиктора (III в. до Р. X.), писавшего по-гречески, но Рим долго не давал ничего замечательного в области историографии. Лишь с I в. до Р. X. появляются первые классические исторические произведения. В это время написаны превосходные мемуары Юлия Цезаря, в которых основатель империи пропел лебединую песнь республики, и художественные этюды Саллюстия. Республиканский период завершается колоссальным трудом Тита Ливия, скорее оратора, чем историка, красноречивого, не лишенного критического чутья компилятора, пользовавшегося громадным материалом. Все они были превзойдены Корнелием Тацитом, величайшим, быть может, историком древности, оставившим нам единственное в своем роде по красоте, прочувствованности и силе изображение империи и драгоценнейшие, обличающие громадную любознательность и наблюдательность, сведения о германцах. Тацит и Светоний отражают начало упадка римского могущества. Насколько у первого рвется наружу страстное то прямое, то замаскированное обличение, настолько у второго поражает спокойный, объективный рассказ о возмутительнейших порою фактах. Обличения осложняются элементами христианского миросозерцания у Аммиана Марцеллина, последнего выдающегося представителя западно-римской историографии. Византия унаследовала от римской империи испорченные риторикой литературные споры и раболепство перед императорами. Эти черты воспроизводятся даже у лучших и проницательнейших византийских историков первых веков после падения Западной империи (Зосима, Прокопий и др.). Позднее византийская историография усваивает более объективный тон хронографов.
Зачатки средневековой западной историографии взошли под ферулой церкви. Объединяющее влияние христианства впервые вселяет в умы исследователей мысль о всеобщей истории (Орозий, Евсевий). Точка зрения у всех хронистов V—VII века (Исидор, Григорий Турский и др.) римско-католическая. Германское завоевание сообщило светские черты, которые обнаружились не сразу. Мировое торжество германского племени — империя Карла Вел. — впервые несколько сгладило церковный отпечаток И. (Эгинард и др.). С распадением монархии Карла Вел. началась национальная дифференциация историографии; прерванная эпохой крестовых походов, она достигла лучшего своего выражения в нелатинских хрониках XII—XIV вв. (Дино Компаньи и семья Виллани в Италии, Фруассар во Франции, Саксонская хроника в Германии, Английская хроника в Англии и др.). Поворотным моментом в развитии историографии было Возрождение. Культурный, научный и социально-политический процесс, совершавшийся в это время, не мог не оказать влияния на трактовку событий прошлого в исторических сочинениях. В Италии возникли целых три направления в историографии, из которых каждое было отмечено печатью новых веяний. Одно — чисто гуманистическое, имевшее своим родоначальником Леонардо Бруни и насчитывавшее в своих рядах многих представителей гуманистической литературы в Италии и за Альпами. Его отличительные признаки: стремление подражать классическим образцам, гл. обр., Ливию, господство литературных и художественных задач над научными, типичное для мирского духа времени игнорирование событий и фактов религиозного и церковного характера. Другое, научно-критическое, шло от Флавио Бьондо, стремилось ставить и разрешать методологические задачи, совершенно не заботясь о красоте изложения. Бьондо был исследователь, холодный и бесстрастный, не ритор и не художник. Третье, которое примыкало к средневековым флорентинским хроникам, было создано Маккиавелли и имело таких блестящих представителей, как Гвиччардини в Италии, Ф. де Комин во Франции, Ф. Бэкон в Англии. Это было политическое направление, плод судорог, сопровождавших процесс выработки нового государства.
В связи с реформацией и вызванными ею движениями появляется партийная историография, нападающая и апологетическая. Агриппа Добинье во Франции, Кларендон и Бэрнет в Англии, Сарпи в Италии — самые даровитые историки этой категории. Расцвет просветительных начинаний в XVIII в. дал целый ряд общих исторических точек зрения, впервые формулированных Вольтером, и выдвинул целый ряд блестящих его последователей (Юм, Робертсон, Гиббон в Англии, Мих. Игн. Шмидт, Шлецер в Германии). Другая струя просветительной историографии шла от Монтескье и была представлена в Германии Геереном.
Революция конца XVIII века и все ее последствия до реакции начала XIX века включительно заставили людей наблюдательных глубже вдуматься в причины переворотов и обратиться к истории за разъяснением современности. Под влиянием неслыханного подъема мысли и торжества разума во вторую половину XVIII в., главное внимание историков обратилось на изучение прогресса мысли в историч. процессе, и культурное движение — в узком смысле — стали считать главным содержанием истории. Эпоха реакции дала целое направление в истории мысли, обыкновенно называемое романтизмом. Истории так же, как и литературе, пришлось пережить его. Революция выдвигала на первый план силу разума, реакция выставила идею стихийного развития народного духа. Поэтому все крупные факты, возникновение и развитие которых раньше объяснялось сознательной работой человечества, получили новое объяснение с точки зрения бессознательной работы народного духа. Бопп и его последователи в языкознании, Савиньи и историческая школа — в праве сделали народный дух отправной точкой исследования. Эта идея, встретившись на изучении исторического материала с точным методом исторической критики (см. ниже), произвела целый переворот. Первым пионером новой научной истории был Нибур, применивший новые точки зрения к римской истории. Народный дух скоро оделся в национальные костюмы. Изучение средневековой истории, к которому его вскоре применили (Эйхгорн, Вайц, Рот, Ренуар, Фориель), сделалось ареной национального антагонизма между романистами и германистами. Стали догматически конструировать национальн. психологию и применять почти априорные выводы к решению сложных проблем истории феодализма или городского движения. Между тем, эпоху романтизма (отголоски ее еще не замерли) нельзя не признать крайне плодотворной. Она оставила ряд точек зрения (органическое развитие, значение народной массы), с которыми долго еще приходилось считаться исторической науке, не говоря уже о методологических приемах, сделавшихся ее прочным достоянием.
Идея бессознательного стихийного процесса не могла долго господствовать, не вызывая оппозиции. Она могла удовлетворять искусственно успокоенный дух времен реакции, но как только реакция стала утрачивать свой резкий характер, как только снова явилась возможность заговорить о правах народа, погребенных ею, и всплыли опять наружу конституционн. стремления, явилась идея сознательн. деятельности в истории, целесообразного развития. Как наиболее яркий пример проявления сознательной деятельности, был выставлен парламентский строй, с тесно примыкающим к нему вопросом о значении самоуправления (Гизо, Токвиль, Стебс). Тут же обратили внимание на бросающуюся в глаза роль сословий и классов в истории. Уже в реакционную эпоху капиталистическая буржуазия стала отнимать шаг за шагом почву у землевладельческой аристократии. Отголоском этой борьбы явилась работа Ог. Тьерри о третьем сословии. В 30-х и 40-х гг. XIX в. выступил четвертый класс, натолкнувший историческую мысль на исследование общинной и цеховой организации. В связи с этими общественными и политическими явлениями и общее изложение истории стало принимать партийную окраску: либеральную (Гервинус, Дальман, Маколей, американцы: Прескот, Мотли, Паркман, Банкрофт) и народническую (Мишле, Кине, Лелевель, Костомаров). Поставленные исторические вопросы разрешались в строго догматическом духе на почве идеи целесообразной деятельности. Но с этим нельзя было долго мириться. Явилась необходимость пересмотра всего сделанного, пересмотра, свободного от предвзятых точек зрения. Теория эволюции, уже произведшая переворот в естественных науках, нашла себе приложение и в науке исторической; идея эволюции, постоянного развития, является наиболее характерным достоянием современного научного направления. Она восстала против идеи неподвижных форм народного духа, против логических формул, перенесенных в живую, вечно движущуюся струю исторического процесса. История есть эволюция; нет в ней ничего безусловного, ничего неподвижного; в ней происходит постоянная смена старого новым; на ее широкой арене скрещиваются действия разнообразных факторов. Крупные факты никогда не появляются сразу, они подготовляются долгим процессом; явление с необходимостью вытекает из одного или нескольких предыдущих и самостоятельно или вместе с другими порождает одно или несколько последующих. „История, — говорит один из самых блестящих представителей современной школы, Фюстель де Куланж, — есть наука о росте (dévenir); она не столько занимается фактами, как таковыми, сколько образованием и изменением фактов. Это — наука о происхождениях, сцеплениях, развитиях, превращениях“. Два капитальных приобретения явились результатом развития историч. науки XIX века. Во-первых, совершился поворот от внешней истории к внутренней. Стали отказываться видеть в истории лишь рассказ о войнах и полководцах, царях и государствах. Захотели узнать что-нибудь положительное о жизни народа, об условиях его внутреннего быта. В связи с этим центр тяжести был перенесен с вождей на массы. Среди внутреннего быта в свою очередь выдвинулся вопрос об экономических отношениях и стал приковывать к себе внимание историков со второй половины прошлого века, когда определилась социальная борьба, и когда обнаружился страшный Magenfrage, делавшийся все более и более интенсивным. Исследователи стали обращаться к изучению экономической стороны общественной эволюции. Постепенно выросло и окрепло, по-видимому, наиболее жизнеспособное из всех экономическое направление в исторической науке (не след. смешивать ее с социологической теорией экономического материализма, хотя последняя сыграла большую роль в этом повороте). Вопросы, раньше считавшиеся не подлежащими сфере рассмотрения И., стали занимать внимание историков по преимуществу; многие из этих вопросов достались в наследие от прежних школ XIX в. Тут фигурируют: история сельской общины и поземельного быта вообще, история труда и трудящихся классов, история капитала и его представителей, история торговли и промышленности и проч., и проч. Рассматриваются эти вопросы в связи с общими историческими явлениями, освещаются широкой синтетической картиной общей исторической эволюции, но всегда определенно выступают на первый план. К группе исследователей, выдвигающих в своих работах вопросы экономической и социальной эволюции, принадлежит большинство наиболее крупных соврем. историков (не считая умерших Маурера, Нитча, Роджерса, Нассе, Мэтланда, Инама-Штернегга, Гиро, Ключевского и др.): Сибом, Раунд, Лампрехт, Кнапп, Мейцен, Белох, Пирен, Саньяк, Ковалевский, Виноградов, Семевский, Лучицкий, Милюков, поляк Корзон и др. Развитие историографии XIX в. далеко не исчерпывается указанными направлениями. Еще на наших глазах, особ. в немецкой науке, воспроизводились некоторые из наиболее архаичных течений. Школа Шлоссера (Гервинус, Шерр и пр.) сознательно выставляла этический принцип главным моментом историч. рассказа и превращала историю в репетиториум морали; школа Ранке (Гизебрехт, Зибель; Вайц стоит особо) воздвигла себе кумир — государство, и последним ее словом был панегирик Бисмарку в семитомной монографии Зибеля об основании Германской империи. Стоящий отдельно от школы Ранке Моммзен тоже отдал дань националистическим увлечениям в своей гениальной „Римской истории“. Еще более узкий национализм проявляется в блестящих трудах Трейтчке, прославлявшего победную судьбу Гогенцоллернов. Все эти течения были таким же необходимым результатом общего исторического развития, как и более крупные. Только факты, их вызвавшие, носили менее общий характер.
Историография прошла в своем постепенн. развитии три фазы, которые далеко не всегда были строго разграничены хронологически. Вначале И. понимается, как простая передача фактов. Затем постепенно появляется другая задача: поучение в той или иной форме. Наконец, в эволюционной историографии наука освобождается от всяких посторонних примесей и становится на твердую почву исследования генетического роста человеческих обществ. Общие условия всегда так или иначе оказывают влияние на содержание и дух исторических работ. Историк — сын своего времени и член определенной социальной группы; всегда, даже при самом добросовестном стремлении быть объективным, он вносит в свои труды элементы мировоззрения, только ему свойственные. В более ранние эпохи связь истории с общими течениями жизни менее постоянна и более случайна; на И. смотрят, как на литературное произведение, и историки одной и той же эпохи работают одиноко, не сливаясь в направления. Чем ближе к нашему времени, тем полнее исчезает разобщенность историч. работ, тем увереннее она может говорить о направлениях.
Параллельно шло развитие метода. В сущности, при практической разработке исторических вопросов всегда имелась в виду та или иная методологическая точка зрения. Особенно это сказывалось при критической оценке фактов традиции. Историки долго обходились без твердо установленных приемов исторической критики, но потребность проверки свидетельств чувствовалась всегда, потому что в источниках, особенно в древних, в глаза бросалась порою чисто-физическая невозможность передаваемого факта. Поэтому уже у древних историков, по крайней мере у лучших из них (Полибия, Фукидида, Ливия), встречаются попытки критического отношения к тому или иному рассказу. Но такие попытки обособлены, тесно связаны с индивидуальностью историка, редко формулируются и не могут приобрести научного значения. Это не более, как врожденный критический такт. Теоретическими попытками разработки исторической методологии в более широком смысле древность не богата. Только в сочинении Лукиана Самосатского, греческого ритора II в. по Р. X.: „πως δεῖ ἱστορίαν συγγραφεῖν“ мы встречаем несколько мыслей по этим вопросам. В средние века всякий интерес к теоретическим вопросам истории замолкает. У людей того времени не было никакого чутья исторической реальности, у них трудно найти намек на критическое размышление. Принцип авторитета, господствующий на религиозной почве, легко переносился на все области мысли. Люди предпочитали верить, а не доказывать, мало различали правду идеальную и реальную, поэтическую и историческую. Критическое чутье самых остроумных хроникеров пробуждалось лишь тогда, когда в мифах, выдаваемых за факт, они встречали явную несообразность. Лишь с пробуждением духа научного изыскания в эпоху Возрождения явились первые сознательные и серьезные критические попытки, хотя теоретически вопросом мало интересовались даже гуманисты и высказывали свои замечания мимоходом; Лоренцо Валла, доказавший подложность документа, подтверждающего пресловутый „дар Константина“, и Вимфелинг, опровергший притязания августинских монахов на происхождение их ордена от Бл. Августина, действовали в целях полемики с духовенством. Флавио Бьондо, основатель критической школы, Помпоний Лет, Конрад Пейтингер и др. делали критические попытки в исторических работах. Лишь в 1566 г. появляется выдающийся теоретический труд, принадлежащий перу знаменитого франц. политического мыслителя Жана Бодена „Methodus ad facilem historiarum cognitionem“. Автор различает историков по степени их достоверности, понимает, что биография историка может послужить критерием для оценки написанного им, говорит об осведомленности и пристрастии, о сравнении источников, об их единогласии, как залоге достоверности, словом, предвосхищает, хотя и бесследно для последующего развития исторической критики, многие ее положения, прочно установленные и вошедшие в обиход лишь в XIX в. В XVII в. появилось мало ценных работ. Несколько критических замечаний, напр., у Блонделя о подложности Исидоровых декреталий, несколько убогих идей об „историческом искусстве“ у Гергарда Фосса на ряду с почтенными работами бенедиктинцев составляют весь багаж эпохи религиозных распрей. XVIII в. оказался плодотворнее как для исторической критики, так и для методологии вообще. Во-первых, пошло лучше и стало на правильный путь собирание материалов. Бенедиктинцы: Монфокон, Мабильон, Буке и др. во Франции, Муратори в Италии, Лейбниц, Экгард, оба Пеца и др. в Германии стали приводить в порядок хроники и акты, чем сделалась возможна их позднейшая критическая разработка. Критика XVIII в. началась со скептицизма. На первом месте стоит тут П. Бейль, заявивший в своем знаменитом „Словаре“, что история — басня; за ним вслед выступили Пульи, утверждавший, что римская история первых четырех веков соверш. недостоверна, и Бофор, распространивший это утверждение и на пятый век римской истории. Тогда же является замечательный труд Лангле Дюфренуа: „Méthode pour étudier l’histoire“ (1713), где автор уже устанавливает основы исторической правды (автопсия — собственное наблюдение, подлинные акты, единогласные показания достойных веры людей) и критерий достоверности. Он уже знает, как часто условия личного характера, среды и момента затемняют взоры людей, пишущих историю, понимает разницу между пристрастным и беспристрастным рассказом. Эти взгляды, подобно взглядам Бодена, остались неусвоенными. Однако вся предыдущая эпоха почти сплошь характеризуется одним воззрением, которого не чужд даже Дюфренуа, — на И. смотрят узко практически, видят в ней собрание примеров, поучительных для того или для другого жизненного случая. Наиболее ярким выражением этой общей тенденции является изв. книга Болинброка, „The letters on the study and use of history“ (1738). Эта общая тенденция, чуждая научной постановке вопроса, не умеющая искать цели историч. изучения в самой И. и ищущая ее вовне, сильно препятствовала дальнейшему развитию методологии. Устранение этой тенденции было в значител. степени делом просветительной философии. Она расширила поле историч. изучения, сделав его объектом смежные области, и углубила его привлечением новых данных. Монтескье в „Духе законов“ стал рассматривать законы и учреждения народов, как продукты историч. развития, вскрывающие тесную связь между моральными, политическими и социальными отношениями, и впервые сколько-нибудь сознательно стал применять сравнительный метод и сводить отдельные явления к общим условиям. Вольтер (гл. обр., „Essai sur l’histoire générale et sur les moeurs“, 1756), пытаясь восстановить культурный рост человечества, высказал несколько критических замечаний по римской истории, которые были воспроизведены у Нибура. Винкельман („Gesch. der Kunst des Altertums“, 1764) представлял искусство, как продукт народной культуры. Март. Хальдениус („Allgemeine Geschichtswissenschaft“, 1752) в Германии сделал то, что Боден и Дюфренуа во Франции. Все критич. приемы, нашедшие полное свое признание в XIX в., были ясно формулированы в его книге. Мабли („De la manière d’écrire l’histoire“, 1718) считает недостаточными приемы историч. изучения, господствовавшие в его время, и требует внимания к естественным условиям историч. развития.
Как историческая критика, так и историческая методология стали на вполне твердую почву лишь в XIX веке. „Римская история“ (1811 след.) Нибура сделала эпоху в исторической науке своими критическими приемами и общими точками зрения. „У нас иной взгляд на историю, — говорит Нибур, — иные требования, чем у Ливия, и мы либо не должны приниматься за писание истории древнего Рима, либо взяться за работу, коренным образом отличную от простого пересказа традиции. Мы должны стараться отделить поэзию от искажения и познать факты, освобожденные от выдумок. Критику, пожалуй, покажется достаточным распознать басню и разоблачить обман. Историк хочет положительного; он на место отвергнутого рассказа должен дать, по крайней мере, вероятный“. Отдельные приемы Нибура сделались в более разработанном виде прочным достоянием соврем. историч. критики (см. ниже). Знаменитый ученик Нибура Леопольд Ранке („Zur Kritik neuerer Geschichtschreiber“, 1824, и мн. др.) в своих многочисленных исследованиях и на своих знамен. семинариях развил его положения, придал им большую точность и определенность. „Wie es eigentlich gewesen?“, „каким образом это происходило в действительности?“ — вот простой вопрос, пути ответа на который разрослись и разработались у Ранке и его учеников (Вайц, Зибель, Гизебрехт и др.) в целую дисциплину. Ими были установлены 4 основных момента историч. критики: 1) определение вопроса о времени источника, 2) определение его состава, 3) установление его осведомленности и 4) вопрос о пристрастии. Эти основные приемы в руках современной исторической школы превратились в сложную дисциплину, имеющую конечной целью оправдать то, что Тэн выразил в столь простой, повидимому, формуле: „La critique recueille tout le vrai, rien que le vrai“. Наука обязана этим, гл. обр., немцам. Для более успешного выполнения задачи ист. критики возникло колоссальнейшее предприятие, Monumenta Germaniae Historica (Пертц), поставившее на научную почву дело бенедиктинцев; создались исторические общества и историч. журн. (особ. Зибеля „Histor. Zeitschrift“ и Моно „Revue historique“). — Теоретич. разработка методологич. вопросов не дала ничего сколько-ниб. существенного, несмотря на ряд громких имен; книги Ваксмута („Entwurf einer Theorie der Geschichte“, 1820), Дройзена („Grundriss der Historik“, 1867), Гервинуса („Grundzüge der Historik“, 1837), О. Лоренца („Die Geschichtwissenschaft in Hauptrichtungen und Aufgaben“, 1886), Фримана („The methods of historical study“, 1886 рус. пер.) и ряд других, главн. обр., подводили итоги разработке вопросов историч. критики. Методы исследования историч. явлений трактовались с большой плодотворностью в логике (т. наз. логике нравственных дисциплин); на первом месте тут стоят капитальные труды Дж. Ст. Милля (рус. пер.), Бэна, В. Вундта, Зигварта.
Вопросы практического исследования выдвинули также и сравнительно-исторический метод. Он был приложен первоначально к изучению права, но так как история учреждений, социального быта и проч. тесно связана с юридическими вопросами, то он нашел большое применение и в истории. Приемы этого метода разработаны особ. в последнее время очень подробно. Мэн („Ancient law“, 1861; „Village communities“, 1871; „Early history of institutions“, 1875) был первым исследователем, сознательно ставшим на почву сравнительно-исторического исследования. Основной принцип, с таким блеском проведенный им в его трудах, сводится к тому, что при сопоставлении фактов из истории учреждений родственных народов (Мэн имел в виду исключительно арийские отношения) обнаруживаются общие законы развития в то время, как исследование каждого из этих народов в отдельности могло установить лишь специальные причины и обособленную эволюцию. Идеи Мэна были подхвачены, подвергнуты дальнейшей разработке (Фриман в „Сравнительной политике“, М. М. Ковалевский и др.), а затем исторический момент был осложнен лингвистическим (работы Куна, Пикте, Макса Мюллера и др. на арийской почве), при чем в данных языках стали искать освещения исторической эволюции обширной группы народов. В настоящее время Шлейхер, Шрадер и др. сильно ограничили значение лингвистической почвы для сравнительно-исторических сопоставлений, но самый метод с некоторыми ограничениями вошел в научный обиход. Вот в кратких чертах его основные принципы. Аналогия в учреждениях двух или нескольких народностей большей частью является результатом общих культурн. условий и общей исторической эволюции. В этом случае самая аналогия — очень широкого характера, сходства в мелочах нет совершенно. Второй причиной аналогии является общий корень, происхождение двух народов от одного предка. Здесь аналогия менее широка. Наконец, третья причина — прямое заимствование; тут аналогия характеризуется, главным образом, сходством в деталях, потому что различные общие условия не позволяют заимствовать основные моменты учреждения, обычая и проч. Большим подспорьем для сравнительно-историч. изучения явилась теория так называемых „скрытых фактов“ (термин С. А. Муромцева), т.-е. таких фактов, которые не даны непосредственно в источниках и которые, подобно неизвестному в уравнениях, приходится восстанавливать по имеющимся уже данным. Главных приемов при этом два. Первый — это изучение так называемых переживаний (survivals), впервые поставленное на научную почву Тэйлором („Primitive culture“, 1871); он основан на том наблюдении, что старые, вытесненные историей факты (верования, обычаи, учреждения и проч.) не исчезают без остатка. От них остаются следы, мало гармонирующие с существующим строем, но ревностно сохраняемые народом (особ. малокультурным); по этим остаткам часто можно восстановить и исчезнувший факт. Другой прием, столь же плодотворный, но более опасный (см. ниже), заключается в том, что путем изучения всего юридического или иного строя данного народа в данную эпоху доходят до определения не упомянутого в памятниках института; он держится на представлении о полной гармонии данного порядка. Из других приемов познания скрытых фактов заслуживают упоминания восстановление черт бытовой жизни народа по данным мифологии, восстановление района первоначального поселения по географическим названиям и проч. Наконец, третьим путем, по которому шло развитие исторической науки, был путь „философии истории“.
Самое слово „философия истории“ впервые пущено в оборот Вольтером, но попытки внести в истолкование исторических фактов философский, говоря вообще, элемент начались очень давно. В „Политике“ Аристотеля, в „Civitas Dei“ Блаженного Августина мы уже находим грубые историко-философские эскизы; из них первый подвел идейный итог политическому и отчасти социальному развитию древнего мира, а второй дал целое миросозерцание, царившее в исторической мысли Европы все средние века и налагавшее на нее отпечаток и в новое время. Точка зрения Августина — теологическая, опирающаяся на противоположность мирского и духовного, отдающая преимущество последнему — вдохновила Боссюэта в его „Discours sur l’histoire universelle“ (1681) и реакционно-провиденциалистические построения романтиков нач. XIX в., как Бональд, Жозеф де Местр, Фр. Шлегель. Однако, такая точка зрения не оказалась способной пустить более или менее прочные корни. Попытка разрешить высшие исторические вопросы должна была исходить из других предпосылок. Тут инициатором является Вико, потому что предшествовавшие ему работы не были специально заняты этими вопросами. Маккиавелли больше политик-практик, Боден преимуществ. разрабатывает метод (ср. выше). Только в 1725 г. в „Новой науке“ Вико мы встречаемся со сколько-нибудь цельной историко-философской гипотезой, со схемой развития человечества (круговорот), которую, по мнению автора, одинаково переживают все нации. Вслед за попыткой Вико открыть законы последовательности исторических явлений, Монтескье в своем „Духе законов“ (1749) пытался открыть законы их сосуществования, а его современник Руссо в „Discours sur l’inegalité“ (1753) и в „Contrat social“ (1762) дал картину зачатков общества и государства. К этой же эпохе относятся „Discours sur les progrès successifs de l’esprit humain“ (1758) Тюрго и „Essai sur les moeurs“ Вольтера. Наконец, Гердер в своей книге „Ideen zur Philosophie der Geschichte der Menschheit“ (1784—86) дал, идя по следам Руссо, широкую научную постановку проблеме философии истории и наметил путь для истолкования факторов и результатов историч. процесса; он впервые вполне сознательно указал на силы внешней природы и на человека, как на факторы, взаимодействием которых наполняется содержание истории, и на развитие человечности (Humanität) общества, как на главный ее результат. В этой схеме были даны отправные точки зрения, и развитие философии истории стало на ровный путь.
При дальнейшей разработке философии истории прежде всего намечаются два главных направления, которые грубо можно охарактеризовать, как метафизическое и положительное (позитивное). И. Кант („Idee zu einer allgemeinen Geschichte in weltbürgerlicher Ausicht“, 1784), а вслед за ним Фихте и Шеллинг (в первый период его деятельности) пытались найти объяснение тому факту, что, несмотря на свободу волевых импульсов и действий отдельных людей, всемирная история в ее целом подчинена известной закономерности. Объяснение это все трое единогласно находили в деятельности государства. Чтобы избежать борьбы разнузданных диких страстей, люди добровольно подчиняются государств. порядку и законам; только этим путем свобода индивидуума может существовать рядом с необходимой закономерностью целого и даже совмещаться с ней. Отсюда главным фактором истории является процесс возникновения и развития государства. Из той же проблемы исходит и так же ее разрешает Гегель („Philosophie der Geschichte“, лекции, читанн. в 1822—31 гг.), но путь, по которому он двигается, совершенно иной. Гегель разрешает проблему философии истории при помощи диалектического метода, в связи с общим духом своей системы. В истории и вместе с историей по ее различным фазам мировой дух развивается к сознанию своей духовной свободы, к тому нравственно-духовному сознанию свободы, которая находит свое выражение в государстве, в народном духе (по Гегелю это одно и то же), в прогрессирующей, политически себя сознающей свободе народов. Отсюда три главн. стадии развития: дух не сознает своей свободы (Восток), начинает ее сознавать (классический мир) и, наконец, сознает свою сущность, как свободу (германский мир). Государство в своем развитии — вот истинное содержание истории, настоящая история. Сюда же относятся идеи Вильгельма Гумбольдта („Über die Aufgabe des Geschichtschreibers“), который утверждает, что единственным путем для понимания истории является объяснение исторического процесса идеей, лежащей вне его, так как каждое явление может быть понято лишь при помощи вне его лежащей идеи.
Прямым предшественником положительного направления является Кондорсе в своей книге „Esquisse d’un tableau historique des progrès de l’esprit humain“ (1789). Факторами исторического развития для Кондорсе являются: внешняя природа, внутренние силы человека, взаимодействие между людьми и первичные культурные приобретения. Содержание и вместе с тем цель историч. развития Кондорсе видит в устранении неравенства между нациями, а в каждой нации — совершенствование человека и его способностей. Кондорсе впервые указывает на то, что история делается не „героями“, а массой, и с этой точки зрения он понимает историч. развитие, как прогресс социальн. и полит. равенства. Однако, вполне научн. характер философия истории могла получить только тогда, когда явился великий труд Конта „Cours de philosophie positive“ (1839, особ. IV т.), который положил основу социологии. В обществ. динамике прежде всего проявляются две силы: внешние условия и социальная конкуренция, но это — силы вспомогательные; направление всем социальным движениям дает человеческий разум (esprit). Развитие разума на опыте истории обнаруживается в знам. „законе трех фазисов“, через которые он проходит. Эти фазисы след.: теологический, метафизический и позитивный. Параллельно направляющему характеру разума в различн. эпохи видоизменяются и социальные отношения; теологическому фазису соответствуют теократия, абсолютизм, милитаризм, метафизическому — конституционализм и различные переходные состояния нашего времени, положительному — научная политика и промышленность. У Конта социология получила свою основную, направляющую черту. Структура и развитие общества, по крайней мере теоретически, стали рассматриваться при свете единого научного миросозерцания, как одно из проявлений тех сил, которые двигают мировой процесс. Правда, в его системе много недостатков, которые объясняются, главным образом, неразработанностью биологии и психологии и, следов., отсутствием прочного фундамента для социологических заключений, но в его книге рассыпано необычайно много новых и плодотворных точек зрения и поражающих глубиною мыслей, которые в связи с широкими основными концепциями произвели полный переворот в науке о человеческом обществе. Ближайшие ученики Конта, как Литтре, занялись развитием его классификации наук, чтобы лучше выяснить значение социологии. Другие, как де Грееф (особ. „Introduction à la Sociologie“, 1886—89), перенесли принцип иерархии наук — ряд по убывающей общности и возрастающей сложности — в объяснение социального развития. Спенсер внес капитальную поправку в его классификацию, вставив в системе своей синтетической философии между биологией и социологией еще психологию. Основная идея социологического учения Спенсера — идея аналогии между организмом и обществом; она вытекает из его общего взгляда на единство всех явлений природы, в том числе и социальных, обнаруживающееся в той роковой необходимости, с какою они развиваются. Но Спенсер очень хорошо видит и различия между организмом и обществом и проводит аналогию далеко не безусловно. Эта осторожность в проведении аналогии исчезла в руках последователей Спенсера: Лилиенфельда („Gedanken über die Socialwissenschaft der Zukunft“, 1873—81), А. Шеффле („Bau und Leben des social. Körpers“, 1875—78) и Рене Вормса („Organisme et société“, 1896; в последних работах Вормс отошел от органицизма). Чем детальнее проводилась аналогия, тем больше обнаруживалась ее несостоятельность; для упадка органической теории характерна попытка Фулье („La science sociale contemporaine“, 1886) примирить ее с контрактуализмом. Спенсер подчеркивает психологическую сторону процесса больше, чем Конт, но у него господствующим фактором все же является биологический. Биологически конструирован эволюционный момент, принцип дарвиновой теории, заимствованной Спенсером для социологической схемы. Этот биологически конструированный эволюционный момент в связи с основными положениями дарвинизма — подбором, борьбой за существование и проч. — и является у Спенсера в роли регулятора развития общественных явлений. Определяется эволюция у Спенсера, как „изменение бессвязной однородности в связную разнородность, являющуюся следствием рассеяния движения и интеграции веществ“. Значение психического элемента в социальном развитии было выдвинуто на первый план американскими социологами. Лестер Уорд („Dynamic sociology“, 1883, „Психические факторы цивилизации“ и др.) поставил на место биологического фактора, действующего пассивно, неэкономно и зря растрачивающего энергию — эволюцию, направленную по линии наименьшего сопротивления и руководимую активными психическими силами. Гиддингс („Основания социологии“, русск. изд. 1898) дал основным идеям Уорда дальнейшее развитие. Французский социолог Лакомб („L’histoire, considerée comme science“, 1894), стоя на той же точке зрения, воспользовался идеей иерархии общественных сил, но построил ее по совершенно иному принципу, чем, напр., у де Греефа. Фактор иерархии Лакомба — психический, большая или меньшая настоятельность (urgence). Воля, по крайней мере в ее первичном моменте, направляется потребностями, след., человеческие действия вытекают из потребностей; потребности разнятся по своей настоятельности; поэтому первыми и важнейшими обществ. явлениями оказываются те, которые служат наиболее настоятельным потребностям (экономические, а затем и другие). Одновременно с Контом работал другой мыслитель, который подошел к исследованию социальных явлений с иной точки зрения. Отец нравственной статистики, Адольф Кетле („Sur l’homme et le développement des ses facultés, ou essai de physique sociale“, 1835; „Du système social et des lois qui le régissent“, 1848), наблюдая факты брачности, преступности и др., увидел, что количество отдельных случаев той или другой категории из года в год остается одинаковым как абсолютно, так и в связи с профессиями, возрастом и проч. Теоретический вывод получился следующий: так называемая свобода воли — фикция, человек только думает, что он действует свободно; на деле его поступки являются результатом действия независящих от его воли внешних законов. Человеческое общество, рассматриваемое как целое, представляет собою совокупность явлений, в сфере которых действуют те же физические силы, как и в природе вообще, управляемые теми же законами, которыми управляется и внешний мир. Таким образом, тот вывод, к которому Конт пришел дедуктивно, у Кетле явился следствием индуктивных построений, результатом закона больших чисел. Выводы Кетле были популяризованы Боклем („History of civilisation in England“, 1857—61), благодаря книге которого идея закономерности общественных явлений, их подчиненности законам мировой причинности проникла в сознание большинства.
В последнее время в науке явились попытки пересмотра всего, накопленного временем, историко-философского материала. Одна из них идет от так называемого „исторического материализма“ (иначе, материалистическое или экономическое понимание истории), попытка, необыкновенно плодотворная, если и не непосредственно, то благодаря тому толчку, который был дан ею изучению истории и теоретической конструкции историч. процесса. Зачатки этой гипотезы, мы находим уже у Сен Симона и Луи Блана. У них, особенно у последнего, ясно проводится та идея, что факторами исторического процесса являются классовая борьба и промышленный прогресс; но высказанные вскользь, лишенные питающей почвы, идеи французских социалистов оставались без влияния, пока их не воскресил Карл Маркс. Уже в „Misère de la philosophie“ (1847) и в „Коммунистическом манифесте“ (1848) есть намеки на мысль, развитую несколько полнее (в сущности, и это набросок, но Маркс не успел дать большего) в предисловии к „Zur Kritik d. polit. Ökonomie“ (1859). „Совокупность условий производства создает экономическую структуру общества, — реальное основание, на котором возвышается юридическая и политическая надстройка, и которому соответствуют определенные общественные формы сознания. Способ производства материальной жизни определяет вообще социальный, политический и духовный процессы жизни; не сознание людей определяет их бытие, но, наоборот, их обществ. бытие определяет их сознание. С изменением экономического основания происходит переворот во всей надстройке“. С этой точки зрения история есть не более как борьба классов на почве экономических интересов. Доктрина марксизма, однако, претерпела значит. изменение. Еще Энгельс в нескольких письмах первой половины 90-х годов сильно ограничил всемогущество производственных отношений, как единственного фактора историч. процесса. Он признал, что и Маркс и сам он принуждены были подчеркивать его, гл. обр., в целях полемики, так как противники совершенно отрицали его значение. По формулировке Энгельса экон. фактор является лишь главным; не только сам он влияет на остальные, но и эти остальные (политический, юридич. и пр.) могут в свою очередь влиять на него. Эти точки зрения были приняты многими, а в последнее время умеренная еще больше формулировка была выдвинута Эд. Бернштейном („Die Voraussetzungen des Sozialismus“), признавшим самостоятельность неэкономических факторов. Все чисто марксистские построения материалистического понимания истории были основаны на гегелевском диалектическом методе; правда, влияние Гегеля на творцов эконом. материализма было чисто формальное. Они взяли у Гегеля лишь учение о диалектической необходимости всемирно-исторического процесса. Идейное содержание этого процесса, сначала под влиянием Фейербаха, заменилось материальным, а затем, под влиянием Сен-Симона и Луи Блана, материальный фактор сделался экономическим. Ортодоксальные марксисты до сих пор держатся этой формулировки. Но не так давно среди представителей материал. понимания истории обнаружился поворот от Гегеля к Канту, от диалектич. формулы к формуле гносеологической. Р. Штамлер („Wirtschaft und Recht nach der materialistischen Geschichtsauffassung“, 1896), признавая наиболее удовлетворительной социологической теорией матер. понимание истории, находит его формулировку недостаточной. Мало указать причинную необходимость исторического процесса, нужно указать на необходимость нравственную, на соответствие обществ. явлений известному объективному идеалу. Только тогда мы докажем закономерность общественных явлений. В переводе на язык теории познания, это выражается так: сознание действует двумя путями — познанием и волей, и поэтому существует два единства представлений — причинность и целесообразность. К Штамлеру примыкает ряд новокантианцев: Вольтман, Форлендер и др., которые работают над примирением историч. материализма с кантианством. Материалистическое понимание истории нашло отклик и в России. Одним из первых его приверженцев можно считать известного экономиста Н. Н. Зибера; с середины девяностых годов, после появления книг Струве и Бельтова (Г. В. Плеханова), это миросозерцание становится особенно популярным у нас и насчитывает целый ряд представителей. Важность экономического фактора признается в широких размерах, помимо представителей марксизма и материалист. понимания истории. Гумплович выдвигает его, опираясь на этнографический материал, Лакомб, исходя дедуктивно из психологич. предпосылок. Франц. социолог Э. Дюркгейм („De la division du travail social“, 1893, и др.) склонен свести исторический процесс к прогрессу разделения труда.
Если исторический материализм и близкие к нему построения занимаются, главным образом, выяснением сущности исторического процесса, то другое течение, которое в последнее время обратило на себя особенное внимание, углубляется в вопросы о том, каковы особенности истории, как науки, каков круг явлений, ею изучаемых, и каковы способы изучения, ей свойственные. Один из первых стал на этот путь Н. И. Кареев (см. полный список его теоретических работ в предисловии к „Теории исторического знания“, 1913). Исходя из контовского разделения наук на конкретные и абстрактные, которое его не удовлетворяет, Кареев предложил деление на науки „феноменологические“ и „номологические“, углубляющее мысль основателя позитивной философии. Историю Кареев признает феноменологической наукой (на своем термине он не настаивает после того, как получили признание термины Виндельбанда, см. ниже). Философию же истории он отказывается относить к какой-либо из этих двух категорий. Ее содержание — „идеальный мир норм, мир должного, мир истинного и справедливого, с которым будет сравниваться действительная история“. Отсюда искание смысла и целесообразности в истории; отсюда утверждение необходимости субъективной оценки и своеобразная теория субъективно-телеологического прогресса. Эти выводы имеют точки соприкосновения и с учением Уорда и с теориями Зиммеля. Но ближе всего подошла к ним школа немецких мыслителей, первым теоретиком которой был Дильтей (см.), который в „Einleitung in Geisteswissenschaften“ (1883) признал для наук о духе, в том числе для истории, характерными категории ценности, норм и цели. Его разделение углубил Виндельбанд („номотетические“ и „идиографические“ науки, из которых первые устанавливают законы, а вторые отмечают отдельные явления: „История и естествознание“, „Прелюдии“) и признал Риккерт („Naturwissenschaft und Kulturwissenschaft“, „Die Grenzen der naturwiss. Begriffsbildung“). Идиографичность истории особенно энергично отстаивает Эд. Мейер („Теоретические и методологические вопросы истории“) и принимает А. С. Лаппо-Данилевский („Методология истории“). Несколько особняком стоит Р. Ю. Виппер („Очерки теории исторического познания“), который отвергает принципиальное разделение наук на идиографические и номотетические; он настаивает на критической проверке всех установленных в науке методов и выводов на основе специальной, только исторической науке свойственной, теории познания. От этого пересмотра, основные контуры которого он намечает в беглых чертах, Виппер ждет весьма плодотворных результатов.
Нельзя также обойти молчанием обсуждения одного из важнейших вопросов „философии истории“ — кто является двигателем исторического процесса: великий человек или массы? Эта антиномия, переведенная на язык статистической социологии, выражается так: где истинная реальность: в индивидууме или в обществе? Карлейль („On the heroes, hero-worship and the heroic in hystory“) отвечает на первый вопрос: в истории нет ничего другого, кроме действий „героев“, история не более, как биография „героев“. Тард отвечает на второй вопрос („Les lois de l’imitation“; „La logique sociale“ и др.): общество — это абстракция; существуют только личности с их действиями и психическими состояниями; всякое социальное явление (государство, труд, язык и пр.) в последнем счете сводится на ряд индивидуальных психических фактов: изобретений и подражаний; только эти факты и реальны. Еще до Тарда приблизительно ту же мысль по отношению к более узкому кругу явлений развивал у нас Н. К. Михайловский („Герои и толпа“ и др.). Бордо („L’histoire et les historiens“, 1888) и Оден („La genèse des grands hommes“, 1895) подвергают суду статистики точку зрения Карлейля. Исходя из положения Тэна об определяющем влиянии среды, они индуктивным путем, путем анализа условий развития великого человека, пришли к тому заключению, что окружающие условия почти всегда являются фактором, обусловливающим положение великого человека. Его величие результат идеализации. На такие положения возражают подчеркиванием значения индивидуальной воли в истории („вторая пуническая война была результатом решения Ганнибала, Семилетняя война — Фридриха Вел., война 1866 года — Бисмарка“, Эд. Мейер), что, в свою очередь, вызывает указание на связанность воли великих людей (Лампрехт и др.). На социологической почве мнение Тарда (в числе мыслителей, разделяющих его индивидуализм, одним из наиболее интересных является Людвиг Штейн) встречает оппозицию со стороны Дюркгейма („Les regles de la méthode sociologique“ и др.) и Гумпловича („Grundriss der Soziologie“, 1884, „Die soziologische Staatsidee“ и др.). Первый решительно отказывается признать реальность за индивидуальным. Для него общество состоит из ряда действий, мыслей и чувств, существующих вне индивидуальных сознаний и обладающих принудительной силой по отношению к индивиду. Это — не органические и не психические явления: это — явления социальные. Субстрат их — общество. Для Гумпловича, пытающегося разрешить антиномию менее абстрактным путем, тоже не может существовать двух ответов. Индивидуум не отделим от группы, в состав которой он входит; как в духовном, так и в социальном отношении он является атомом группы. — Количество противников индивидуализма в социологической литературе гораздо более многочисленно, чем число его сторонников. Зиммель („Die Problemen der Philosophie der Geschichte“, 1898; „Die soziale Differenzierung“ и др.) пытается примирить обе точки зрения. Утверждая существование самостоятельной социологической области, он не решается прямо примкнуть к Дюркгейму и ищет выхода из антиномии в анализе понятия единства. Единство — это взаимодействие между группою явлений, которое служит предпосылкой выделения самостоятельной научной области. А так как взаимодействие между собранными в общество личностями имеет все признаки специфичности, то мы можем констатировать самостоятельную группу явлений, общество. Но Зиммель не может окончательно отделаться от тардовского психологического атомизма и придает большое значение индивидуальной психике. Таким образом, после некоторых колебаний, в конечном итоге Зиммель склоняется ко взгляду на объект социологии, как на чувства, представления, хотения и действия находящихся между собою во взаимодействии индивидуумов. В России в пользу индивидуализма склоняется так назыв. субъективное направление. Родоначальником его является П. Лавров („Исторические письма“, „Задачи понимания истории“, под псевд. С. С. Арнольди, 1898). Для разработки субъективного направления больше всего сделали Н. К. Михайловский и Н. И. Кареев. В то время, как первый в полемике со Спенсером восставал против дробления личности в интересах общества и требовал дифференциации ее способностей при цельной индивидуальности, Кареев подчеркивал роль личности „в творчестве общественных идеалов, переходящих из личного сознания в сознание общественное и обусловливающих общественную деятельность“.
Укажем теперь вкратце основные черты того понимания задач и содержания исторической науки, к которой пришли как историки-практики, так и теоретики истории. Современное монистическ. научно-философское миросозерцание прочно установило тот взгляд, что и природа и общество подчинены действию одних и тех же законов, законов мировой причинности. Следоват., и историческое развитие подходит под это действие. Исторический процесс направляется психическим фактором, а связь психических процессов с физиологическими установлена современной психофизиологией с достаточной очевидностью. Если даже не принимать формулы материализма, то в формуле Вебера-Фехнера, помимо ее спорного математического выражения, мы имеем достаточно прочное доказательство параллелизма (принцип строго монистический) между физиологическими и психическими актами. А раз доказана закономерность психических актов, мы получаем надежную предпосылку для конструкции закономерности исторического процесса. Объектом истории являются общества. Действия каждого члена общества преследуют известную цель: они целесообразны; но эта целесообразность — не более, как частное проявление мировой причинности и далеко не дает права привносить в объяснение исторического процесса телеологических элементов. Люди одного и того же исторически данного общества действуют под влиянием до известной степени одинаковых побуждений, и в сумме индивидуально-целесообразный момент поглощается однородностью результата всех действий; и внутри каждого общества действие индивидуальных элементов нейтрализуется. Следов., историческая наука должна главн. образ., заниматься действиями обществ. Действия обществ — результат психических процессов. Значит, как то и установлено американскими социологами и Лакомбом, и основа исторического процесса — психическая. А раз это так, то исторической науке необходимо дедуцировать свои построения от данных психологии. Неразработанность самой психологии несколько затрудняет такое заимствование, но за отсутствием другого пути истории поневоле приходится стать на этот. Первоначально она идет об руку с социологией, но затем пути обеих дисциплин расходятся. Приемы дедуцирования исторического процесса от данных психологии намечает лакомбовская схема классификации потребностей по степени их неотложности. История направляется действиями людей, рассматриваемыми, как результат потребностей. И чем потребность настоятельнее, тем скорее обнаружится вызванное ею действие. „Прежде, чем философствовать и сочинять стихи, людям необходимо есть, пить, строить жилища и одеваться“ (Энгельс). Если к этому прибавить еще и половое чувство, то мы получим главнейшие первичные потребности, первые по степени настоятельности. Вслед за этим начинают действовать и другие. Но психический фактор не единственный. Общество живет в определенном пространстве. Поэтому в числе факторов занимает видное место и физико-климатический (среда). Почва, поверхность, орошение, флора и фауна, степень удаленности от моря, строение береговой линии, географический пояс, климат, — все это такие условия, которые определяют способы действия общественной психики, направление историч. процесса. Таким образом, устанавливаются два фактора общественной эволюции: психика и среда. При этом последний является пассивным, или, как удачно определил его Маркс, лишь возможностью общественного развития. Создать это развитие он не может. Исторический процесс создается активным фактором — психикой. История есть приспособление человеческих обществ в окружающей материальной среде в целях наилучшего удовлетворения потребностей его членов.
Намеченная до сих пор схема по своему существу является схемой социологической. Ее можно приложить — при условии установления дальнейших потребностей по степени их неотложности (схема Лакомба в этих частях малоудовлетворительна) — к любому моменту и на любой арене исторического процесса. Но тут явятся осложняющие моменты, которых социология не знает. На ряду с элементами постоянными, общими, с кот. социология исключительно считается, в истории являются элементы, изменяющиеся под влиянием места и времени, индивидуальные. И. прежде всего устанавливает факты (отсюда ее специальные задачи, выполняемые исторической критикой). По самому свойству своих задач, история должна считаться с такими фактами, котор. социология пренебрегает. Для социологии важна общая эволюция человеческ. общества; история исследует развитие отдельных народов во всей его конкретной обстановке, а так как этапы развития того или иного народа в их конкретной форме никогда не воспроизводятся с совершенной точностью второй раз, то уж и тут мы имеем индивидуальный момент. Из других таких моментов, которые социология считает возможным оставить в стороне, остановимся на влиянии личной деятельности так называемых великих людей. Интересна личность, лишь как типичный представитель или как продукт общества. История, однако, должна признать, что личность иногда ускоряет, иногда замедляет процесс общественного развития. Конечно, процесс этот, двигаемый могущественными силами мировой причинности, не может ни остановиться, ни утратить раз принятого направления под влиянием личной деятельности, но было бы ошибкой совершенно устранять личные характеристики из работы историка. История должна подвергнуть закономерному объяснению и личную деятельность. Социология отказывается от этой задачи, потому что для нее важны конечные результаты, остающиеся всегда неизменными. Точно так же история должна считаться с ролью случайностей. Социология их отбрасывает, но история признает за ними известное минимальное значение, как конкретного факта, пертурбирующего процесс развития общества, хотя и не влияющего на конечные результаты. Случайности, как говорил еще Монтескье, сами действуют не случайно, а обусловливаются общими причинами.
История, в отличие от социологии, имеет дело, на ряду с общими элементами, и с элементами индивидуальными. Однако, констатирование этого факта вовсе не ведет за собой отрицания законов исторического процесса. Индивидуальные элементы никогда не действуют самостоятельно: они всегда неразрывно связаны с элементами общими. Исторический факт в его конкретной обстановке случается только однажды, но основа этого факта, общая социологии и истории, явление постоянное. Поэтому главная теоретическая задача исторической науки сводится к познанию отношения между индивидуальными и общими элементами исторического процесса, к выяснению специфического характера его закономерности, к установлению специфических исторических законов. При установлении этих законов к дедуктивным предпосылкам, взятым из психологии, присоединяется самостоятельная индуктивная работа. Так как история — наука конкретная, то индукция занимает в ней главное место, и история поэтому должна быть определена, как наука индуктивно-дедуктивная. При этом необходимо оговориться, что при современном состоянии исторических материалов довольно опасно придавать выводам, полученным индуктивным путем, слишком большое значение. Индукция сильна лишь постольку, поскольку может быть доказано отсутствие противоречащих фактов. А при ненадежности историч. материала (см. ниже) индуктивные построения легко могут быть разрушены простой апелляцией ab historia male informata ad historiam melius informandam. Поэтому всегда необходимо иметь в виду данные, полученные дедуктивным путем (см. ниже). Но если история есть наука, имеющая устанавливать закономерную эволюционную связь между подлежащими ее ведомству явлениями, и если она имеет в социологии такую могущественную союзницу, то, спрашивается, есть ли еще необходимость в философии истории, как научной дисциплине? Если исключить из концепций философии истории те, которые понимают ее, как методологию истории, и отбросить некоторые дуалистические попытки, привносящие в историю элементы телеологии и относящиеся поэтому к области социальной философии, то все понимания этой дисциплины сведутся к трем категориям: одни видят в философии истории философское обозрение прошлых судеб человечества, другие — исследование общих законов социальной жизни, третьи — и то и другое вместе. Контовское разделение наук на абстрактные и конкретные может служить исходным пунктом для установления правильного взгляда. Такое принципиальное, строго и резко проведенное разграничение не является необходимым, раз мы остаемся в рамках научно-исторических конструкций. Разница между теми и другими науками, как неоднократно указывалось критиками, не качественная, а количественная, разница в степени. Описание конкретных явлений заключает в себе черты абстракции, а закон, установление которого есть предмет абстрактных наук — представляет закон конкретн. явления. История — наука об явлениях прошлой жизни человеческих обществ, следовательно, наука конкретная, но эта конкретность не исключает возможности более общих выводов, и фактически соврем. научная история давно уже стала на эту точку зрения. И если не вводить сюда различных чуждых науке и относящихся к философии телеологических элементов, то разница между научной историей и философским обозрением прошлых судеб человечества сгладится совершенно. С другой стороны, социология, исследующая законы общественной жизни, есть наука абстрактная, оперирующая данным в истории материалом. Так. образ., между научной историей и социологией не остается и пяди места, куда можно было бы втиснуть философию истории, как самостоятельную дисциплину. Те задачи, которые раньше приписывались ей, как таковой, поделены между историей и социологией. Философия истории, как самостоятельная ветвь исторической науки, должна быть оставлена. Она или сольется с социологией или отойдет в ряд дисциплин философских, где она, конечно, имеет свое право на существование.
Материал истории распадается на три больших отдела: памятники устные (легенды, сказания и пр.), вещественные (археологические находки, произведения искусства и пр.) и памятники письменные (хроники, литературн. произв. в собств. смысле, акты и пр.). Середину между двумя последними занимают надписи (эпиграфический материал). Задачей исследования является восстановление по этим памятникам реальной жизни прошлых обществ; задача эта очень трудная, так как материал часто недостоверен. Вещественные памятники и надписи, за редкими исключениями, уже по самому своему характеру не возбуждают сомнений (если, конечно, мы не имеем дела с фальсификацией и подделкой), но их очень немного; а для отыскания зерен исторической правды в устных и письменных материалах понадобилась целая дисциплина, историческая критика, главнейшие положения которой мы и укажем. Первый вопрос, с которым современный исследователь приступает к историческому источнику, есть вопрос о его подлинности. Представляет ли он то, за что выдает себя или за что обыкновенно его принимали, не подложен ли он. При многочисленности фактов умышленной и неумышленной фальсификации документов по тем или иным практическим соображениям, этот вопрос приобретает очень важное значение. Обыкновенно, данные для распознавания подложности заключаются в самом источнике, в его языке („Дар Константина“), в содержании (Лже-Исидоровы декреталии) и пр. Затем выступает вопрос о внешней характеристике источника. Он разбивается на 5 отдельных вопросов: а) время возникновения, b) место возникновения, с) автор, d) есть ли это источник непосредственный или посредственный, e) состав. Все эти вопросы тесно связаны между собою, и разрешение одного из них нередко ведет к раскрытию других. Помимо непосредственных данных, извлекаемых из самого источника, тут приходится прибегать к сопоставлению его с другими, относительно котор. вопрос уже решен. Такое сопоставление дает материал особ. для установления преемственности между источниками. Нетрудно понять, что от правильного взгляда на тот или другой из этих пяти вопросов зависит отношение к источнику в его целом. Этим, в сущности говоря, кончается т. наз. внешняя критика источника, т. е. критика независимо от содержания. Дальнейшая, внутренняя, критика опирается на выводы внешней и уже оценивает данные источника по существу. Отношение к источнику тут прежде всего зависит от того, что он из себя представляет. На непосредств. памятник эпохи приходится смотреть совсем иначе, чем на литерат. традицию, потому что в первом нет субъективных моментов. Исследование последних, т. е. индивидуальности автора литературн. традиции, его добросовестности или пристрастия, и затем установление поправок на время и место, если они нужны, заключают первую стадию внутренней критики. Наступает самый трудный момент — окончательного суждения о факте. Предположим, что у нас есть два или больше источника относительно того или другого факта. Если их показания сходятся, то ясно, что в случае удовлетворительных результатов предшествовавшей критической работы факт должен быть признан исторически верным. Гораздо сложнее работа, если известия противоречат друг другу. Тут надо различать 3 случая: а) противоречие только видимое; напр., англичане называют гохштедтское сражение (1704) битвой при Бленгейме; b) противоречие примиримое, когда показания обоих (или всех) источников могут быть приняты в рассчет. Это очень скользкий путь, который часто приводит к совершенно некритическому синкретизму (многоч. примеры у Роллена в его „Римской истории“); с) противоречие действительное. Тут больше, чем где-либо, приходится принимать в рассчет сравнительное достоинство источников, установленное внешней критикой. Ясно, что показание лучшего источника предпочитается показанию худшего; иногда, если это не заключает в себе внутреннего противоречия, показания одного хорошего источника предпочитаются показанию нескольких плохих. Так, в истории Афин, за искл. немногих случ., показания Фукидида и особ. Аристотеля предпочитаются многим другим. Если является конфликт между двумя равноценн. источниками, то приходится апеллировать к общей связи фактов. Если показание источника стоит одиноко, то апеллирование к общей связи есть главный критерий, так как аргументу a silentio не всегда можно придавать значение. Не всегда, конечно, при помощи всех этих приемов возможно достигнуть удовлетворительных результатов. Необходим навык, необходима осторожность, необходима, быть может, и врожденная критическая проницательность. Рассмотренные приемы допускают ошибки, и ошибки происходят не столько от несоблюдения правил, сколько от злоупотребления скептицизмом (гиперкритика). Историография не раз переживала моменты, когда увлечения скептицизмом порождали противоположную крайность — полнейший консерватизм (Бреккер, Бахофен и Герлах в римской историографии).
Научная историческая критика нуждается для своих целей в целом ряде вспомогательных дисциплин, знакомство с которыми одно может предохранить от ошибок и заблуждений. Нечего говорить о том, что для детального исследования памятника прежде всего необходимо знание языка, на котором он написан. Хорошее знание языка не только поможет установить верное чтение, что очень важно, но и даст путеводные нити для определения эпохи и автора. Отсюда значение филологии. При оперировании рукописным материалом и надписями важно знакомство с историей шрифта и умение его читать. Отсюда значение палеографии и эпиграфики. Относительно грамот ту же услугу окажет дипломатика. Нередко приходится привлекать к делу историч. изучения печати, монеты и гербы. Отсюда значение сфрагистики, нумизматики и геральдики. География также является важной пособницей для историч. критики, так как помогает разбираться в названиях мест и иногда, особенно при искажениях фактов, дает возможность восстановить истину.
Одной критической задачей не исчерпываются приемы исторического исследования. При обозрении развития историч. методологии было указано, что важным подспорьем историч. исследования являются два приема: познание скрытых фактов и сравнительно историческая конструкция. При пользовании как тем, так и другим следует соблюдать известные правила, чтобы не впасть в ошибку. При пользовании гипотезой переживания и гипотезой конструкции неизвестных фактов по данным всего процесса необходимы следующие предосторожности. В первом случае нельзя относить всякие анормальности в учреждениях, верованиях и проч. к числу переживаний порядка, относительно которого требуется сделать заключение. Необходимо проверить выводы, получаемые изучением переживаний, с данными относительно изучаемой эпохи, известными по другим источникам. Иначе выводы будут лишены цены. Во втором случае прием окажется опасным тогда, когда при предварительной работе будет опущена хотя бы одна черта, потому что как раз эта черта может стоять в противоречии с искомым фактом. Поэтому необходимо требуется констатирование всего строя. При сравнительно историческом исследовании, работа только тогда может быть плодотворна, когда сопоставляется строй двух обществ, либо происходящих от одного корня, либо прошедших одинаковые стадии развития, либо, наконец, таких, взаимное положение которых делает вероятным заимствование. Бесполезно сравнивать, напр., Российскую империю с империей Карла Великого или Священной Римской империей (Ковалевский), ибо в таких случаях, кроме вывода о несходстве, другого не будет.
Формальная сторона исторической науки не может считаться окончательно разработанной. Это прежде всего приходится сказать о разделении ее. Наиболее приняты два признака разделения: содержание и пространство времени. Отсюда тематическое и хронологическое разделение. Тематически история делится: 1) на всемирную, или всеобщую, и частные; первая имеет в виду эволюции всего человечества, вторые — эволюции отдельных народов; 2) на внешнюю (политическую или прагматическую) и внутреннюю (культурную в широком смысле, или бытовую); первая занимается внешними отношениями, преим. политическими; это излюбленная с незапамятных времен histoire-bataille, рассказ о войнах, о царях, о полководцах, о политических деятелях; вторая занимается эволюцией внутреннего быта, социальных, экономических, культурных в узком смысле отношений. Хронологически И. обыкновенно делили со времен Христиана Целлария, профессора в Галле (1634—1717), на древнюю (Восток и античный мир до Константина Вел., чаще до падения Зап. Римской империи), средневековую (до завоевания Константинополя турками) и новую. Потом последнюю делят на новую в собств. смысле и новейшую (XIX в. и дальше). Теперь все эти хронологические даты давно сданы в архив, и рубрикация периодов сделалась очень сложна. Зато в понятие истории вводят теперь еще и первобытную историю. Общество считается объектом изучения всегда, как бы примитивно оно ни было. Взгляд, по которому исторический период в жизни общества начинается с появлением государств, a до того времени длится период доисторический, следует считать оставленным; a так как фактически мы не знаем такого состояния культуры, где люди не были бы соединены в общества, хотя бы наиболее элементарные, то вся „первобытная“ эпоха mutatis mutandis является таким же объектом истории, как и общество реформации или революции. Библиографию см. в приложении.