Замятин Е. И. Собрание сочинений: В 5 т. Т. 4. Беседы еретика
М., «Дмитрий Сечин», «Республика», 2010.
Эренбург — самый современный из всех русских писателей, внутренних и внешних, — или не так: он уже не русский писатель, а европейский, и именно потому — один из современнейших русских. Это — конечно, еретик (и потому — революционер) настоящий. У настоящего еретика есть то же свойство, что у динамита: взрыв (творческий) — идет по линии наибольшего сопротивления. Оттого в 1918 году он написал «Молитву о России», а в 1922 году — «Хулио Хуренито» и «Повести о 13 трубках». Труднее всего идти, когда под ногами все колышется, нет ничего твердого, никаких — говоря по-ницшевски — «костылей достоверности». И такой труднейший путь Агасфера — путь на все посягающего скепсиса — выбрал Эренбург. Полнее всего это в его романе «Хулио Хуренито».
Есть чей-то рассказ про одну молодую мать: она должна была родить, и так она любила этого своего будущего ребенка, так хотела поскорей увидеть его, что, не дождавшись девяти месяцев, — родила через шесть. То же случилось с «Хулио Хуренито» Эренбурга. Впрочем, может быть, это был просто инстинкт самосохранения: если бы роман дозрел — он мог вырасти в нечто такое крупное, что автор бы не выдержал — лопнул. Но и так — с не закрывшимся на темени родничком, не обросший волосами — а может быть, кое-где и кожей, — роман очень значителен и (в русской литературе) оригинален.
Едва ли не оригинальнее всего, что роман — умный, и сам Хулио Хуренито — умный. За редкими исключениями, русская литература десятилетиями специализировалась на дураках, тупицах, идиотах, блаженных, а если пробовала умных — редко у кого выходило умно. У Эренбурга — вышло. Другое: тонкая, остро отточенная ирония. Это — тоже оружие европейца, у нас его знают очень немногие; это — шпага, у нас — дубинка, кнут. На шпагу — поочередно, безжалостно — нанизывает Эренбург империалистскую войну, буржуазную мораль, религию, социализм, государство — всякое. И вот тут-то бросаются в глаза незаросшие кожей куски: рядом с превосходными главами, под которыми не стыдно подписаться и Франсу, — есть абортирование, с философией очень поверхностной и фельетонной (глава 6 — рассуждения о любви, глава 15 — «чемпион цивилизации» и др.).
В форме романа — тоже европеец. Как и большинство современных европейских писателей, автора гораздо больше занимает сюжетная, архитектурная сторона, чем орнаментика. Сюжет построен в форме романа приключений — и жаль, что это не доведено до конца, нет единого сюжетного стержня, нет интриги: вещь от этого очень бы выиграла (хотя задача автора была бы, конечно, гораздо труднее). Превосходно, очень остро использован прием введения автора в число действующих лиц: Илья Эренбург — один из учеников «великого провокатора» Хулио Хуренито.
В аборте больше всего уличает автора языковая сторона: тут много прорех, небрежностей, газетщины — вплоть до неизлечимой «пары недель» («мы все вместе отправились на пару недель в Нидерланды»), вплоть до хронического «выявления» («М-р Куль не выявлял никаких признаков неудовольствия», «выявление бурных восторгов», и еще выявление, и еще…); иной раз и синтаксис — перевод с какого-то на очень мало русский («Каялись, обещая, будучи министрами не быть»). И это тем обидней, что изобразительных способностей Эренбург отнюдь не лишен: свидетельство — его стихи, рассказы; и в романе нет-нет да и блеснут, запомнятся золотые крупинки (у интеллигента — «бородка жидкая, будто в неурожайный год взошедшая»; в парижском кафе — женщины «с ярко намалеванной мишенью для поцелуев»).
Три небольших томика рассказов Эренбурга — «Неправдоподобные истории», «Повести о 13 трубках» и «Шесть повестей о легких концах» — тоже очень живые, очень современные и очень еретические книги. И одновременно — это три точки, по которым можно построить траекторию формальных достижений Эренбурга, — траекторию, потому что он все время — может быть, слишком торопливо — движется. В первой книге — интересней всего синтез фантастического с реальным, подчас очень удачный; вторая книга — ветка от «Хулио Хуренито»: основное — тоже ирония, но сделаны рассказы — гораздо тщательнее и тоньше, чем роман. В третьей книге — российское сегодня, и эта книга особенно современна как по материалу, так и по обработке материала. В языке — динамика эпохи; язык — сжат, быстр, остр, телеграфен; предложения — только простые и часто — эллиптические, безглагольные; есть родство с новейшей французской прозой — дадаисты, Сандрар. Образов, красок — никаких: одни линии. Аскетизм этот — намеренный, и — чрезмерный: на почти двухмерного, кости-да-кожного факира смотришь с очень большим любопытством, но без очень большого удовольствия.
И уже совсем без удовольствия — читаешь отрывок из нового романа Эренбурга: «Жизнь и гибель Курбова» («Красная новь»). От частых родов — случается истощение; не слишком ли много рожал Эренбург за эти годы — не тут ли причина? Пусть в «Хулио Хуренито» — он еще безъязычен, но ведь в «13 трубках» и в «6 концах» — он нашел свой язык, главное — свой. Зачем же ему вдруг понадобилось собирать щепки от Белого? Гибель Курбова начинается с первой страницы, и губит его преступление Константина Летаева: та же, что у Белого, ритмованная проза, тот же самый, что у Белого, хронический анапест; то же последнее новшество Белого — рифмы в прозаическом строе (у Эренбурга: «…и есть он не хочет, считает коробки и меряет пробки» и т. д.). Совершенно непонятно, почему Эренбург предпочитает ошибаться с Белым, чем быть правым (или ошибаться) по-своему. Ведь как будто над прозаической формой Эренбург думал достаточно, чтобы разглядеть этот основной закон: такты в прозе строятся не на ударных слогах, а на логических ударениях. Если стихи, затянутые в старомодный корсет метра, читаешь, как мемуары, то метрированная проза — это уж мемуары о мемуарах.
Впрочем, организм у Эренбурга — очень живучий, красных кровяных шариков много, и от белокровия он быстро излечится. «Жизнь и гибель Курбова» — несомненный симптом, что Эренбург услышал музыку языка в прозе (чего ему так не хватало в «Хулио Хуренито») — пусть даже пока не свою музыку: важно — услышать. Белый — лекарство очень сильное, очень ядовитое, очень опасное: многих — несколько капель Белого отравили; Эренбург, я думаю, выживет.
1923
Впервые: Россия. 1923. № 8. Печатается по: Сочинения. Т. 4. С. 577—580. В переработанном и сокращенном виде текст вошел в статью «Новая русская проза» (см. наст. изд. Т. 3. С. 136—137).